Тетка говорит: довольно, довольно. Вы, говорит, сами себя слышите, как вы сейчас выражаетесь? Ну, тут Мамаша притихла, села. Сидит и трясется тихонько.
Тетка-мент немножко позаписывала чего-то в бумагах. Потом Мамашу подозвала: присаживайтесь, говорит, к столу, пишите заявление. Вы, говорит, имеете право подать в суд и получить денежную компенсацию с родителей мальчика.
Мамаша так оживилась сразу. Да, говорит, компенсация – обязательно! А то этот разбойник – моего Вову! А у нас будут расходы на врачей!
Чего-то там она понаписала, тетка-мент у нее забрала, а сама говорит: но, может, вы к его родителям сходите, сами как-нибудь разберетесь. Мы, говорит, семью эту теперь на заметку, конечно, возьмем – а сама так на нас смотрит, прищурилась, типа вдруг видеть плохо стала, – а вы все-таки сходите, чем через суд, может, сами быстрее договоритесь.
И пойду, говорит Мамаша. И схожу. Я им такое устрою, мало не покажется. Воспитывают зверенышей. Только вы, говорит, мне все-таки полицейского с собой дайте, а то, может, у них там криминальная обстановка.
Тетка-мент усмехнулась, головой потрясла. Говорит, что вроде как она так сделать не может, у нее людей свободных нету, все заняты. И вообще типа ваш визит к этой семье – это ваша личная инициатива. Это типа она так все повернула, как будто Мамаша сама решила к нам идти деньги трясти с наших родителей, а не тетка ей присоветовала. Во как людей лечат! Если бы я так умел, никогда бы голодный не ходил.
Это мы еще посмотрим, как у вас кадров нет, говорит Мамаша. Хорошенького подхватила и понеслась по коридорам. Уж она там визжала-визжала, а только никого ей в помощь так и не дали. Может, правда, все делами заняты, а может, это потому что зря она с ментами спорила. С ними никогда нельзя спорить, я слышал давно, папа маме говорил. Что они, может, и не самые главные, но живут как самые главные и очень не любят, когда с ними спорят.
Мамаша вернулась злая, дышит быстро, волосы все в разные стороны, у Хорошенького морда жалобная и уставшая. Мамаша отдышалась, волосы рукой пригладила. Пошли, говорит мне. Пошли, говорит, к твоим родителям.
Ну, я вообще ни с кем спорить не люблю. Я пошел. Тем более из ментуры вот так запросто отпустили. Я слышал, это большая удача.
Идем мы, идем, Мамаша Хорошенького за руку волочет, Сестренка за мою штанину держится, топает ножками легко-легко. И Мамаша так еще приговаривает, как будто сыночку своему, а на самом деле сама себе: ничего, Вова, вот придем к этим нехорошим людям, они пожалеют. Они нам заплатят. Мы им покажем, где раки зимуют.
Я слушал, слушал, потом что-то так смешно стало, как будто кто щекочет изнутри, ну вы понимаете. Я засмеялся.
Так мы и дошли до самой нашей квартиры. Мамаша бормочет, я смеюсь. А сам думаю: как плохо, что у папы выходной. Если бы он сегодня работал, мама бы ничего ему не рассказала про то, что Мамаша приходила. Она бы ее просто забыла. Но ничего, думаю я, может, папа уже как следует отдохнул и спит. Тогда пронесет.
Открываю я дверь ключом, мы с Сестренкой заходим. Мамаша с Хорошеньким тоже за нами зашли – и как встанут, как будто на стекло наткнулись. У Мамаши аж рот открылся. Хорошенький лицо сморщил, брови сделал такими косыми, как если бы ревел, и говорит: мама, пойдем домой, а?
И лучше бы она его послушалась, честное слово. Но она рот как дура разинула и стоит, только по сторонам смотрит. И тут вышел папа.
Папа уже начал отдыхать, но еще не отдохнул. Он после работы, да и в выходной тоже, когда вечер, всегда старается так отдохнуть, чтобы не видеть, не слышать и не думать вообще. А то на работе упашешься, домой придешь, а тут мы, и папа всегда говорит, что вот бы его глаза нас не видели. И маму тоже. Ну а чтобы твои глаза никого не видели, это надо о-го-го как отдыхать. И вот пока он отдыхает, его лучше вообще не трогать. А то он очень злится, что ему не дадут отдохнуть.
И вот как раз папа начал отдыхать, а тут и мы пришли. Если бы не Мамаша, мы бы до ночи гуляли и потом бы только домой вернулись тихонечко, и быстренько бы спать легли, и ничего бы такого не было.
Но мы пришли рано, и еще с чужими, и папа это увидел.
Он нагнул голову, ноги расставил пошире, чтобы не падать, и так посмотрел на Мамашу как будто снизу. Хотя на самом деле он был выше Мамаши, даже когда она на таких каблуках. Н-ну, говорит. Мы лучше пойдем, говорит Мамаша, а сама не уходит. Вы кто, говорит папа. Понимаете, говорит Мамаша, а сама Хорошенького запихивает незаметненько так себе за спину, типа защищает, умора. Понимаете, говорит, ваш мальчик ударил моего сына. Просто так. И че, говорит папа. Может, вы примете меры, побеседуете с ним, говорит Мамаша, а я ничего, я согласна все замять, я и в полиции скажу, что претензий к вам не имею. В полиции, говорит папа, и плечи у него начинают ходить вверх и вниз. Это значит, два щенка подрались, а вы теперь в полицию, что ли. Поймите меня правильно, говорит Мамаша, а сама пятится, как будто не сама сюда пришла, а ее притащили. Моего сына, говорит, избили до крови, я перепугалась и обратилась в полицию, а что я должна была делать, если ваш сын продемонстрировал совершенно недопустимое поведение. Но я, говорит, готова заявление забрать, я просто не знала, что вы… что у вас тут так… что у вас… что у вас.
В полицию, говорит папа, а лицо у него вдруг становится темно-красное. Ты, говорит, щенок, навел на меня ментов. Это он уже мне, понятно, а не Мамаше. Иди сюда, говорит. Мне тут сказали, я должен с тобой побеседовать. Иди, я с тобой побеседую.
Если бы Мамаша с Хорошеньким сзади не стояли, я бы, конечно, за дверь и Сестренку бы прихватил. Но они стояли сзади, и папа схватил меня за плечо еще покруче того мента, и притянул к себе, и кулаком мне прямо в ухо как даст.
Сначала я подумал, что папа наконец-то вышиб мне мозги, как уже сто раз обещал. Потому что очень уж стало все громко вокруг. Потом я понял, что это они все вопят хором – не одна Сестренка, как обычно, а еще и Хорошенький и Мамаша. А еще немного потом у меня в голове их голоса разделились. Сестренка просто плакала, потому что ей всегда было плохо, когда мне плохо. Хорошенький орал: мама, я боюсь, я хочу домой. А Мамаша орала: отпустите немедленно ребенка.
Это она про меня: ребенок. Я, хоть и больно слишком было, чтобы удивляться, все-таки немножко удивился: только что я был сучонок и гаденыш, а теперь вот ребенок. Ребенок! Ребенок – это когда сандалики, носочки, штанишки со складочками и рубашечка с пуговками, вот как у Хорошенького, и куча своих игрушек, и родители несчастные буржуи. А я – ну какой я ребенок, ну смешно.
А иди ты, говорит папа. Это он Мамаше. Ты же, говорит, хотела, чтобы я побеседовал. Вот я сейчас и побеседую. Вали, говорит, и щенка своего прихвати, корова.
Мамаша своего Хорошенького быстренько в охапку и за дверь. Сестренка как побежит ко мне, ручки протянула, но папа ее ногой толкнул тихонечко, и она к двери отлетела, как сухой листик осенью. Очень легкая была. А мне говорит: ну все, щенок, достал ты меня совсем.
И все как-то закрутилось противненько, и писк такой в ушах, и в животе больно. А потом почему-то все кончилось. То есть я понял, что уже лежу на полу, и пол приятно холодный, и мне больно, но как-то спокойно и даже немножко хорошо. А вверху ноги, ноги, как столбы. Много ног. А потом понял: это не просто ноги, это ментовские штаны. Менты, много ментов. И кто-то меня за лицо трогает. Смотрю: Мамаша Хорошенького. Трогает и говорит: ты живой? Живой?
Я вообще-то уже сто лет как не ревел, но тут мне захотелось. Я ее сына до крови побил, а она меня вот так вот. Пожалела типа. Это ведь она ментов вызвала, кому еще-то, соседи привыкли давно. И пришла ведь еще проверить, живой я или помер.
Я укусил себе язык, чтобы не реветь, и медленно сел. После такого быстро нельзя садиться, упадешь. Слышу, кто-то говорит: может, в больницу его, в больницу?
Эх! Вот ведь люди, они думают, что знают, как лучше. Ну куда меня в больницу? А Сестренка? Вообще дурные, ну куда я ее дену? Она же умрет без меня. Вот так просто тихонько ляжет в уголочек и умрет, никто и не заметит.
Мне хорошо, говорю. Мне ничего, хорошо.
И меня не забрали. А папу увели. Вдвоем под руки взяли и увели. Он еще повернулся ко мне, когда в дверь выходил. Говорит: дождался, щенок, ну ничего, я вернусь и еще с тобой побеседую. А менты ему: тихо-тихо, иди давай, разговаривает он.
И мы остались с Сестренкой. Она подползла ко мне, тихонечко обняла, и мы посидели так немножко на полу, покачались. Потом я повел ее на кухню. Там еще осталась папина еда и водка. Водку я убрал в холодильник, чтобы папа, когда ее найдет, не ругался, что теплая. Не навсегда же его забрали, вернется. А еду дал Сестренке, и она немножко поела. Мне совсем не хотелось. Даже нюхать еду было противно. Но я все равно сидел вместе с Сестренкой, пока она ела.
Потом мы пошли спать. Мама уже спала. И даже не слышала, как мы в прихожей нашумели. А может, и слышала, но у нее не было сил встать. Очень уже у нее мало было сил.
Мы легли, обнялись, как всегда, я Сестренку по спинке погладил, и мы уснули.
А утром пришли Эти.
Здыхлик. Мастер обмена
«Никакого больше обмена.
Никогда вообще.
Ни математики за линейку, ни денежной удачи за мелкую, хотя и унизительную услугу – ничего такого я делать не буду, потому что это нечестно и нехорошо. Да, с вором получилось здорово, хотя и жалко, конечно, что он в психушке, но зато уж точно не ворует, и мама теперь здорова. Но больше я так не буду, потому что это плохо».
Здыхлик топает по скрипящему от мороза снегу и четко, в такт шагов повторяет: «Не буду, не буду, не буду». Школа, покачиваясь, приближается к нему, светит окнами, угрожает. Здыхлик машет мешком со сменкой (тупоносые черные ботиночки, никаких шнурков – липучка, вот вам!), выпячивает нижнюю челюсть и храбро смотрит на крыльцо: ну, выходите, проверьте! Но взрослых на крыльце нет, только школьники карабкаются вверх по обледенелым ступенькам, как гигантские зимние муравьи.