Эрик и Эмма. Больница
Комната была большая и вся в кроватях. Ничего, неплохая комната. Называлась «третья палата». Там на каждой кровати жил какой-нибудь мальчик. И все помнили, на какой кто кровати живет. У меня была кровать номер девять. На нее было постелено все белое. А меня, чтобы я это белое не пачкал, специально повели сначала в комнату без окон, там в потолке были такие дождики, и велели всему-всему вымыться с мылом, и волосы тоже. И пока я мылся, рядом стояла тетка в синем халате и все смотрела, хорошо я моюсь или не очень. А потом дали вытереться полотенцем, оно было маленькое и сразу стало мокрым, но мне все равно сказали вытираться, и я вытирался. Одежды моей мне не дали, а дали какие-то чужие смешные штаны с цветочками и кофту в полосках. Я им говорю: это не мое, а они как рассердятся: еще бы, говорят, мы тебе твое дали, это больница, тут в пижамах надо. Ну надо так надо, я и надел эту пижаму. Я вообще спорить не люблю. А на ноги тапочки дали, а куда мои ботинки дели, я и не знаю.
Потом меня еще повели в какой-то подвал, там сидела очень страшная тетка, и халат у нее был белый. Она и давай у меня в голове ковырять, и еще ногтями скребет, как злобная кошка. Нет, говорит, это недопустимо, чтобы в отделении насекомые, давайте наголо. Я испугался, что меня опять разденут, а другой одежды не дадут, но это они про голову говорили. Опять меня куда-то повели, и там уже был дядька. Он сказал мне сесть на стул, включил такую жужжалку и очень быстро срезал мне все волосы, и еще помазал чем-то вонючим. И тогда меня уже отвели в ту комнату с кроватями, которая третья палата.
Я сразу сел на кровать и стал греться в одеяле. Греюсь, а сам думаю: скорее бы сестренку тоже сюда привели, я бы и ее согрел. Тут пришла очень толстая тетенька и привезла такой серый железный столик на колесах, он весь гремел, как гром, и я все боялся, что сейчас развалится, но он не развалился, а на столике были всякие тарелки с едой, одни с супом, а другие с кашей. И тетенька стала всем раздавать тарелки, и я тоже потянулся, а она меня шлепнула по руке и сказала, что меня еще не поставили на питание, потому что я только сегодня поступил. Я ей сказал, что сегодня еще никак не поступал и ни с кем таким не дрался, но еды она мне все равно не дала. Тогда я ее попросил: вы хоть Сестренку покормите, а меня уж ладно, не надо, а она вся рассердилась, заколыхалась и сказала, что не знает никакой Сестренки, что кого на питание поставили, того она и кормит, как положено, а я раз только сегодня поступил, то должен был еду с собой из дома взять, потому что мне тут не ресторан.
И она ушла, и все ели, а я снова залез в одеяло и все думал: хоть бы они Сестренке дали поесть. И ко мне подошел один мальчишка и тихо так спросил: детдомовский? Я говорю: не знаю, а он мне кусок хлеба сует: ешь давай, говорит, только по-быстрому, и на постель не кроши. Ну я и съел половину – так быстро, как получилось, и все крошки с простыни тоже съел, а другую половину спрятал под подушку для Сестренки – вдруг ей все-таки еды не дадут.
Потом пришла еще тетенька, очень красивая и в очках, и с кучей каких-то белых картонок, а на шее у нее висела такая блестящая штука вроде маленького телефона, чтобы слушать, что там внутри у человека делается. Она подходила к каждой кровати и со всеми разговаривала, а некоторых просила снять кофту и тыкала в живот, и штукой своей слушала. Меня она тоже потыкала и послушала, головой покачала, ничего не сказала и собралась уже уходить, но я ей закричал: вы когда же мне Сестренку приведете? Все тут стали смеяться, а она обернулась, очками как сверкнет: какую такую, говорит, тебе сюда Сестренку, когда она в палате для девочек лежит, а тут мальчики, ты уже большой, пора бы тебе понимать. И ушла совсем. Я тогда пошел к тому мальчишке, который мне хлеб дал: где, говорю, тут эти палаты для девочек? Он рукой махнул: в том, говорит, крыле, как выйдешь, налево, только тебе туда нельзя. Ну мне что на их нельзя, если там Сестренка, мне на их нельзя хоть тьфу и разотри, я вышел из палаты и свернул налево.
Не было там никакого крыла, а был такой же коридор с палатами, как и у нас, только в палатах девчонки лежат, тоже у каждой своя кроватка и тоже все в пижамах. Я в каждую заглядывал, а они на меня смотрели, но только Сестренки все не было и не было, и я шел дальше. И только в предпоследней палате я ее увидел. Как увидел, так сразу и захотелось мне кому-нибудь больно врезать от души. Волосики у нее на головке были все-все выстрижены, как и у меня. И она была не в кроватке, а в такой штуке типа клетки с прутьями, из которой не вылезти никак, ну то есть я бы вылез, конечно, там сверху прутьев не было, только стены из прутьев, а потолка нет. Только Сестренка, вы же знаете, она лазить совсем не умела. Кофта на ней была большая, а штаны от пижамы совсем маленькие, тесные, а главное, мокренькие, ну, вы понимаете. И простынка тоже мокренькая, целое пятно расплылось. Сестренка стояла своими ножками прямо в этом пятне, держалась пальчиками за прутья и плакала, тихо-тихо. А когда меня увидела, тогда уж громко заплакала. Я ее обнял прямо через прутья, и мы так с ней стояли. Потом я снял с нее мокрые штанишки, вытер ее немножко той штаниной, которая была сухая, повесил штаны на кровать и дал ей хлеб, и она его ела, а я ее гладил по спинке. И вот она только перестала вздрагивать, как вошла та толстая тетка, которая мне не дала тарелки с едой. Сестренка сразу весь хлеб в рот засунула и стоит с раздутыми щеками, такая смешная, вот если бы мы не в больнице были, я бы точно стал смеяться, а так было не смешно совсем. И толстой тетке тоже смешно не было. Как начала она орать: ты зачем, такая-эдакая, в штаны намочила, не стыдно? Или тебя, такую большую, проситься не учили? И штаны мокрые хвать, и Сестренку ими по попе: раз, другой! А Сестренка молчит, у нее хлеб во рту и только слезы по щекам катятся. Тетка из-под нее простынку мокрую как рванет, Сестренка аж шлепнулась, а тетка ей: будешь, говорит, на голой клеенке спать, раз проситься не умеешь, такая ты растакая, белья на вас не напасешься, на сволочей на маленьких.
Мне очень хотелось ее пнуть или укусить, но я только сказал: а вот если вас так в клетку посадить, чтоб в туалет нельзя было выбраться, вы бы тоже, небось, в штаны намочили. А проситься, кричит тетка. Проситься надо! Тут другие девчонки и то за Сестренку вступились: она, говорят, и просилась, только взрослых никого не было, а мы ее вытащить не смогли, тяжелая. И врете вы все, кричит тетка. Я, кричит, каждые два часа к вам захожу, и никуда она не просилась, а просто взяла и в штаны напрудила, сволочь.
Тут уж Сестренка совсем заплакала, рот у нее открылся, а оттуда хлеб лезет серой кашей. Я только хотел ее по спинке погладить, как тетка вдруг на меня вытаращилась: да ты ж мальчишка, говорит! Что, говорит, ты тут делаешь, а ну пошел, тут девочки лежат! Я и сказать ничего не успел, как она меня вытолкала и дверь закрыла. Сильная.
Только ночью мне удалось до Сестренки опять добраться. Все уже заснули, и та тетка, которая, мальчишки сказали, называется дежурная, тоже в коридоре за столом заснула, голову на руки бух – и спит. Ну, уж ходить-то тихо я умею, это вы будьте спокойны. Дошел до палаты, а там тоже спят все, и Сестренка. Я одеяльце откинул, гляжу – штанишки ей другие дали, сухие, а простынку так и не положили, одна холодная клеенка. Я ее так тихонечко за плечико: вставай! Она глазки открыла, поднялась на ножки, а я пока стул притащил. Встал на стул, ее под мышки – и вынул. Тапочки ее поискал – нету, не дали, наверное. Хотел у какой-нибудь девчонки стырить, этим все равно другие дадут, но Сестренке все тапочки были маленькие и с ножек сваливались, так что она пошла со мной босиком.
Я сначала думал: приведу Сестренку к себе в палату, будем с ней вместе лежать, тем более что завтра, как сказали мальчишки, нас с ней точно должны покормить. Но потом решил: все равно ведь наутро у меня ее отберут и опять в клетку посадят. Нет уж, живите, думаю, сами в вашей больнице и сами свой суп ешьте с кашей, ставьте друг друга на питание, сколько вам влезет. А у нас дом есть, вот и пойдем мы с ней домой.
Мы и пошли домой. Все в больнице спали, а кто не спал, тот тоже ведь не может в разных местах сразу находиться. Мы спустились по лестнице вниз, на первый этаж. Там, внизу, за столом сидел дядька в пятнистой форме, не в ментовской, а в другой, и фуражка другая, так мы дождались, пока он в туалет выйдет, и к двери. Только дверь закрыта оказалась. Я еще подумал: вот дураки-то здесь работают, раз дверь можно просто на замок закрыть, на фига дядьку в форме сажать? Мы тогда зашли в маленькую одну комнату, там еще всякие склянки были в шкафах и написано на двери «Процедурная». Вошли, я окно тихонечко открыл, выпрыгнул, Сестренку на руки подхватил, и мы пошли дальше. Я боялся, что придется через забор лезть с Сестренкой, но в заборе оказалась большая дырка. Сестренку я сразу взял на закорки и в основном нес, она же босиком была, ну, когда уставал сильно, она немножко шла сама, а я отдыхал.
До дому мы пока дошли, уже светло стало. Я же не знал, куда идти, и спросить ночью не у кого. Больница вообще за городом оказалась. Но ничего, быстро сообразил. Когда с тобой всякие страшные штуки случаются, ты вообще очень здорово соображаешь, я давно заметил. Дошли до остановки трамвая, а когда стало почти светло, первый трамвай и поехал. Ну, мы на него и сели, под турникет подлезли, а контролеров в такую рань никогда не бывает, это мне давно папа рассказывал, когда он еще с нами иногда разговаривал.
И только когда мы пришли к дому и уже поднялись по лестнице, я понял, какой же я дурак. У меня ж одежду забрали, а ключи в кармане были. Отца дома наверняка нет, менты так быстро не отпустят, а мама точно не откроет. Мы постучали, конечно, но где там. Тогда я сел на коврик спиной к двери – я устал страшно, – Сестренку на руки себе посадил, и так мы заснули.
Проснулись от того, что соседка над нами стала ахать. Она хоть и старая и на работу уже не ходит, а встает рано, потому что ей черти за грехи спать не дают, – так папа всегда говорит, когда соседка у нас под окнами ковер выбивает или мусоропроводом в подъезде гремит. Вот она как раз и вышла с ведром. Стоит и ахает: это что ж, говорит, эти ироды деточек из дому совсем повыгнали! А идите, говорит, ко мне, я вам хоть щец налью. И у меня в животе как сразу заурчит – я ж после того полкуска хлеба и не ел ничего. Встал еле-еле вместе с Сестренкой, она только вздохнула во сне, соседка нас к себе завела, ложи, говорит, ее, сердешную, на диван, а сам поешь иди. Куда там, ложи, я только стал Сестренку от себя по пальчику отколупывать, она и проснулась. Пришлось соседке нас двоих щами кормить.