И тут я снова дурак оказался. Не надо было соседке говорить, что мы из больницы сбежали. Да только она ахает: выгнали, выгнали деточек, я и брякни: мы, мол, просто из больницы ушли, а ключа-то нет. Она руками себе по бокам как хлопнет: ах, говорит, вы бедные, а я и гляжу, одежа казенная, ай-ай! Ну, говорит, вы кушайте, а я бегом сейчас.
Уж я не знаю, куда она там ходила, только с час ее не было точно. Мы уж и чай выпили, и Сестренка было опять заснула, а тут эта соседка возвращается и говорит: ну, устроила я вас на казенные харчи, будьте уж мне благодарны. Уж так теперь, говорит, хорошо вам будет, и не в сказке сказать, и отъедитесь, и не выгонит вас никто, и в школу-то вас устроят, и одежку красивую дадут. Ты, говорит Сестренке, в платьицах будешь ходить, как принцесса. Игрушек будет у вас – у-у-у, море! Сестренка аж ручками захлопала: а конфеты, говорит, дадут? Ой, дадут, машет на нее соседка, ой, сколько конфет дадут! Тебе и не снилось столько. Сестренка давай смеяться, а мне, если по правде, уже тогда не верилось про эти конфеты.
И правильно. Потому что за нами все те же самые тетки и пришли, гнутая и стриженая.
Ух, говорят, шустрые какие, уж они и не в больнице. За этими, говорят, детками глаз да глаз нужен, оказывается, им палец-то в рот не клади!
Сестренка за меня спряталась, ревет: не хочу в больницу, не поеду! И, хмыкает стриженая, кто ж вас теперь в больницу примет. Вас уж сразу надо туда куда надо. А соседка вокруг бегает: и поезжайте, детоньки мои, и в тепле будете, и в сытости, в кои-то веки, мои родненькие.
Сестренка снова про конфеты спрашивает – дались они ей! Дадут-дадут, говорит стриженая, догонят и еще дадут. У них там конфет много. Конфетная фабрика прямо, как раз для таких, как вы.
Тогда Сестренка сразу успокоилась, за руку меня взяла: ну, говорит, пойдем тогда. А я уж понял, что идти придется, никуда ты от Этих не денешься, раз уж они за тебя взялись. А только, думаю, попробуйте мне Сестренку снова в клетку посадить. Я тогда вам устрою конфетную фабрику.
Здыхлик. Визит на ковер
Двухэтажное здание, блекло-желтое, с множеством дверей в самых непредсказуемых местах, затерялось во дворах. На здании висят разнокалиберные вывески. Двое молодых людей, однако, подходят к незаметной безымянной двери – как раз между табличками «Услуги нотариуса» и «Адвокатская контора братьев Колодовниковых».
– Раньше Ясмин сидела в гораздо более пафосном месте, – поясняет Здыхлику его низенький и пижонистый спутник, поддевая камушек востроносым ботинком. – Сейчас тут вот. Говорит, в рекламе больше не нуждается, по крайней мере в агрессивной.
Здыхлик не знает, как на это реагировать, и слегка дергает плечом.
– Ну, герой, пошли, что ли. Мы немножко рано, но она это любит.
– Марк…
– Да, государь?
– Ну хватит, а? Какой я тебе… Слушай, подправь мне настроение, будь другом. Меня что-то трясет не по-детски.
– Нет, дорогой товарищ, – морщится Марк. – Нельзя.
– Тебе жалко?
– После могу, а сейчас нельзя, – строго говорит Марк. – Да и после не стоит. Она очень не любит, когда по пустякам используют свою силу.
– Ну так меня вывернет от волнения ей на ковер, или что у нее там, а я скажу, что ты виноват, не успокоил.
– А ты постарайся, чтоб не вывернуло.
Здыхлик заходит вслед за Марком в подъезд, поднимается на второй этаж по крутой кованой лестнице. Оба оказываются в холле, заставленном кожаными диванчиками и креслами. Навстречу к ним выходит рыженькая прилизанная секретарша на каблучках.
– Вы к Ясмин? Вас ожидают?
– Да. Марк и… новенький, она поймет.
– Присядьте, пожалуйста.
Цокает куда-то вглубь. Тут же прицокивает обратно. Кивает Здыхлику как родному:
– Проходите, пожалуйста. А вы, – это вскочившему вслед за Здыхликом Марку, – можете подождать здесь.
– Вот так всегда, – вздыхает Марк, усаживаясь обратно. – Всегда всё самое интересное без меня.
Секретарша, провожающая Здыхлика, оборачивается к Марку и нежно улыбается. Здыхлик тоже оборачивается, смотрит жалобно.
Здыхлика приводят в небольшой уютный кабинетик. Он подходит к письменному столу, боясь поднять глаза на ту, что за ним сидит. Пытается пробормотать что-то вроде приветствия, но выдает какое-то невнятное бульканье. Секретарша пододвигает ему стул, он, помедлив, садится, смотрит на свои колени. За спиной хлопает дверь. Здыхлик вздрагивает. Ему становится жутко.
– Ну здравствуй… мальчик, которого много обижали.
Здыхлик все-таки отваживается поднять глаза. И вздрагивает от неожиданности.
– Что? Не такое уж я чудовище, да?
У женщины, сидящей напротив, теплые серые глаза, изящные тонкие брови, нос тоже тонкий, породистый, с легкой горбинкой, узкие губы слегка улыбаются. Печальная женщина. Скорее красивая. Волосы особенно хороши, легкие, пепельные, спускаются на плечи, как дымок. Даже нежные морщинки вокруг глаз ее, кажется, украшают. Кажется, без них было бы хуже. И голос тоже теплый-теплый… как у мамы.
– Не многие меня такой видят, – говорит она, слегка кивая в такт своим словам. – Муж мой, например, предпочитает именно этот облик. Дочерям я другого и не показывала. А перед слушателями семинаров я вот какая.
Она кивает на портрет, висящий над ее креслом. Странный портрет. Создает впечатление, будто за стеклом находится уменьшенное трехмерное помещение, где сидит, сложа на коленях руки, совсем другая женщина, черноволосая, кареглазая, с хищно загнутым вниз носом. Настоящая восточная колдунья, грозная и прекрасная. Только не хватает какой-нибудь характерной детали вроде расшитых золотом шаровар. Она похожа на сидящую за столом и вместе с тем не похожа, будто не слишком близкая родственница.
– Собственно, Ясмин – это, скорее, ее имя, – невесело улыбается та, что за столом. – Меня родители назвали иначе.
– А как? – осмеливается спросить Здыхлик.
– А это сейчас несущественно, – женщина всем телом пододвигается к столу, облокачивается на него и внимательно смотрит Здыхлику в глаза. – Ты будешь называть меня так же, как и все. И хватит обо мне, давай лучше разберемся, кто ты такой.
– Я… – начинает Здыхлик и останавливается. У него возникает чувство, что он только что собрался объяснить рентгеновскому аппарату, где у него какая кость.
Оба несколько минут молчат.
– Ты у нас, значит, любишь обмениваться, – тихо говорит женщина.
Здыхлик чувствует, как лицо у него начинает полыхать.
– Я понимаю, – кивает она. – В первый раз это вышло случайно. Ты не хотел… или не знал, что тебе так опасно чего-то хотеть.
Во второй раз пошло по накатанной дорожке.
А в третий тебя фактически вынудили, да и брал ты не для себя. Что само по себе похвально, конечно.
А в четвертый раз… тогда ты сам себе пытался сопротивляться и держался для своего более чем юного возраста очень хорошо, но судьба-насмешница – а у мироздания порой очень жестокое чувство юмора, о да, это так, – подсунула тебе, ребенку, сложный случай, и ты, что неудивительно, не справился.
А то, что было потом… Я бы и рада сказать, что лучше бы этого не было, но даже я не в силах так глубоко прослеживать причинно-следственные связи прошлого. Тем более, что ты пытался и отдавать… Но я не готова судить, вправе ли ты был всё это делать. Скорее всего, не вправе. И с тебя взыщется.
Здыхлик вздрагивает.
– Нет, не мною, успокойся, дитя, – ласково улыбается женщина. – И всё же у мироздания нет бесплатных даров. Оно в каком-то смысле тоже обменивается, как и ты.
– А что же я должен…
– Тебе повезло, – женщина снова начинает кивать сама себе в такт, – что я не встретила тебя раньше. И мне повезло. Потому что еще несколько лет назад я не обладала такими знаниями, как сейчас. Я бы потребовала от тебя, чтобы ты вернул всё то, что взял, прежним владельцам.
Здыхлик вскакивает.
– Сядь, ребенок, успокойся. Я же говорю, тебе повезло. «Повезло» – это обычно проявление мудрости мироздания. Но так уж принято говорить, я просто использую наиболее понятные словесные клише. Скажи… я не всё вижу четко, но ведь ты уже пробовал возвращать?
Здыхлик кивает.
– Расскажи.
– Это было тоже с одноклассником, – шепчет Здыхлик. – С Мустангом. Он взял у меня ранец и выбросил в мусорный бак. Сказал, что от того, что я теперь хорошо учусь и не такой уже дохлый, я не перестал быть занозой в заднице их, то есть нашего, класса. Сказал, что хочет посмотреть, как я лезу за своим ранцем в мусорку, и пусть все другие тоже посмотрят. И я полез. Но только после того, как взял у него…
– Что же ты взял?
– Он очень хорошо умел драться. Он ходил в такую секцию, где учат драться ногами. Поэтому его все так и звали – Мустанг. Как копытами лягался.
– И ты…
– Это само собой вышло.
– Понимаю.
– И я стал уметь драться так же, как он раньше. Хотя меня никто не учил, а он несколько лет был в этой секции и даже на соревнования ездил. Он скоро понял… как Зубр, который был раньше хорошим математиком, он тоже понял. Он… Мустанг стал ходить за мной везде. Он, когда никто не слышал, говорил: отдай, отдай, пожалуйста, обратно, прости меня. И я решил отдать ему это обратно.
Здыхлик тяжело дышит, будто долго бежал.
– Рассказывай, мальчик мой.
– Сейчас. Ну, я… в общем, у меня получилось, но это было здорово больно, и я упал.
– Сознание терял?
– Да, кажется. А когда я смог снова видеть…
– Ты рассчитывал на его благодарность.
– Да! Да! – кричит Здыхлик. – А он поднял меня, наподдал ногой, а когда я опять упал, стал смеяться. Он кричал: ну что, Здыхлик, ты понял, кто ты и кто я? И бил меня ногами. И тогда я опять у него это забрал и не отдавал больше!
– Ш-ш-ш-ш, – совсем по-матерински шепчет женщина, и Здыхлик замолкает, только дышит прерывисто.
– Я об этом и говорю, – выдержав паузу, продолжает она. – Отдавать – тяжело. Возвращать – больно. Если бы я тебя заставила возвращать всё, что ты взял у других, это бы тебя убило.