– Да, кстати, он просил, чтобы я вам сказал, что он очень хочет к вам на работу или к вашему мужу в офис, – стыдясь самого себя, выдавливает он. – Вы ему поможете?
С лицом Ясмин делается что-то такое, что оно, кажется, темнеет. Даже чернеет.
– Я говорил, что вы меня не послушаете, – быстро добавляет Здыхлик.
– Попробуй поставить себя на его место, – тихо-тихо говорит Ясмин. – Буквально. Посмотри его глазами. Вот приходишь ты в кабинет, видишь, сидит на стуле Костик. Каковы шансы, что Костик будет для тебя что-то просить у самой Ясмин?
Здыхлик закрывает глаза, думает.
– Небольшие. Почти никаких. Я в глазах людей подозрительный, необаятельный и какой-то мерзотный. Я сразу не понравился Костику, и я это вижу.
– А что нужно сделать, чтобы поймать свой призрачный шанс? – почти шепчет Ясмин.
– Ну, не знаю… – Здыхлик открывает глаза, моргает. – Переодеться? Вести себя как-то иначе? Попробовать измениться?
Ясмин резко хлопает ладонью по столу.
– Ты уже не смотришь его глазами! – тихо, но яростно говорит она. – Ты смотришь своими! И даже не своими – ты сыплешь готовыми клише. Нет, наш добрый дружочек Серый делает гораздо проще. Использует одну-единственную способность, которую смог развить. Он останавливает время. В данном конкретном месте, обычно на небольшой площади. И слегка прокручивает его назад. И делает еще одну попытку.
– Я не очень понял…
– В компьютерные бродилки когда-нибудь играл? – сощуривается Ясмин.
– Конечно…
– Случалось сохраняться? Сохранился на каком-то месте, если проигрываешь – возвращаешься в то же место, точнее, время, пробуешь снова, и так до победного результата?
– Это он так в жизни делает? – поражается Здыхлик. – Да он может мир перевернуть!
– Мог бы. Если бы пробовал, как ты выражаешься, измениться. Совершенствоваться. А для этого надо остановиться и подумать. Но ему – тоже твои слова – сложно воздерживаться. Поэтому он раз за разом меняет и меняет до бесконечности свое малюсенькое будущее, чтобы добиться крошечного результата. Отказался Костик словечко замолвить – не беда, отмотаем назад и спросим его снова. И так десять раз, двадцать, сто. Тысячу. Пока не повезет. Ты думаешь, что ты провел наедине с ним считаные минуты? По моим выкладкам, минимум два с половиной часа. Он ведь и твое будущее менял, этот лысеющий малыш. Он и твое время воровал, не только свое. Попробуй осознать, что у тебя только что вынули из жизни два с половиной часа. Просто так. Ты потратил их на удовлетворение чужой прихоти – и даже никогда этого не вспомнишь. Что ты чувствуешь?
– Гадко вообще-то. Как будто у меня карманы обшарили.
– А теперь иди, – бросает ему Ясмин. – Иди, гуляй, крошка Здыхлик. И если хочешь остаться вот таким же мелким воришкой, как тот, которого ты сейчас наблюдал, – давай, не стесняйся. Тебя никто никогда не заставит воздерживаться. Если тебе кажется, что мир уже у тебя на ладони, – действуй. Вперед. Пошел, ну!
Здыхлик встает. Ноги у него дрожат.
– Зачем вы на меня кричите?
– Я с тобой уже попрощалась. Сегодня ты мне больше не интересен. Свободен.
– А на следующий семинар приходить?
Ясмин пожимает плечами.
Эрик и Эмма. Пряничный домик
Когда-то давно у нас дома еще были книжки. С нами еще тогда и брат жил и сестра. Они мне объяснили все буквы, и я читал. Потом книжки стали все куда-то деваться. И я понял, что если так пойдет, ни одной скоро не останется, и некоторые спрятал. Все книжки я все равно бы не спрятал – некуда, но штук пять под матрас положил и спал на них прямо, и читал иногда. Правда, потом они и из-под матраса пропали.
И вот в одной книжке, старой совсем, была такая история. Там мама с папой придумали привести своих спиногрызов в лес и там оставить, чтоб еду на них не тратить, а то самим мало. Дети в первый раз придумали, как им вернуться домой, а во второй раз, когда их в лес привели, им уж мозгов не хватило придумать, как назад вернуться, ну они куда-то пошли, не сидеть же сиднем, смотрят: дом стоит весь из еды, и хлеб, и конфеты, и пряники, и что захочешь. Во, думают, халява! Как начали этот дом есть, аж за ушами трещит. А это была не халява, а подстава – дом такой сделала одна бабуленция, она в лесу жила и специально такой дом сделала, чтобы всякие голодающие приходили, а она потом их ела. Может, пенсия была маленькая, а может, винтики в голове нарушились, но вот правда, не вру, ела детей как колбасу. Сначала еще так ласково: мол, заходите, не стесняйтесь, чего встали как бедные родственники, а потом раз – и в клетку, а потом и съест.
Вот и Сестренка все до последнего думала, что ее в какой-то такой дом отвезут. Ручками хлопает: там, говорит, еда всегда будет и конфет много, каждый день конфеты! А я гляжу на нее и все думаю: эх ты, конфеты, как бы они тебя опять в клетку не посадили.
Привезли нас к большущему серому забору – не из решеток, а из такого, из чего дома делают. Долго ворота не открывали, водитель сердится, из машины выскочил, вышел к нему дядька в пятнистой форме, стоят ругаются. Тетка стриженая тоже выскочила, бумажками трясет, визжит чего-то. А гнутая тетка с нами сидит, только усмехается: и всегда, говорит, так, никогда у них порядка не будет.
Потом дали нам проехать. Чуть-чуть совсем проехали и опять встали. Тут уж нас из машины вывели, завели в здание, тоже все серое, повели куда-то коридорами, направо, налево, как будто нарочно, чтобы мы потом выход не нашли. И везде какие-то дядьки хмурые, молотками стучат, штуками такими шумят, которые в стенах дырки делают. Привели в комнатку, где две тетеньки чай пили, и телевизор там еще у них был, говорил что-то. Тетеньки взяли у стриженой бумажки, перекривились все: куда, говорят, к нам-то, мы ж переполнены. И знать ничего не знаю, стриженая говорит, такое распоряжение. Ругаются, ругаются, а мы стоим себе, на нас вообще никто не смотрит. Я еще подумал: если бежать, то сейчас. А потом подумал: а куда, дом-то заперт, соседка все одно сдаст, посмотрим уж, что дальше будет.
А дальше нас отвели в еще другую комнатку, без окон и только с лампочкой на потолке висячей, и там забыли. Не знаю уж, сколько мы там сидели, а только Сестренка и плакала, и есть просила, и поспала немножко, и опять плакала. Потом пришла какая-то с ведром: э, говорит, а вы чего тут сидите? Отвела нас опять к тем, которые у телевизора, те аж вскипятились: что ж, говорят, этих-то никто не определил, что ж за беда-то, везут и везут, никакого персонала не напасешься. Стали по телефону звонить. Потом за нами пришли.
И опять нас разделили. Довели до какого-то коридора – и в разные стороны разводят. Сестренка в меня вцепилась, а ей руки за спину и так потащили, она ножками по полу бьет, а ее тащат. А меня тоже держат, мужик в синем халате, из тех, что стены дырявил, за плечи схватил. Ишь, говорит, сестра-то у тебя буйная, да и ты-то хорош, ну это ничего, тут и не таких успокаивают.
Потом привел в комнату с кроватями, как и в больнице, только еще больше, кроватей двадцать в ней. На одних мальчишки сидят, в карты играют, на других никого нет, а еще на других лежат, хотя и не ночь еще. Некоторые на меня глянули и отвернулись сразу, а другие не обернулись даже.
Кровать, на которую меня поселили, была в самой середине комнаты. Еще была такая коричневая квадратная штукенция, поменьше стола и с ящиком, называлась тумбочка. Типа для моих вещей. А какие у меня вещи, на мне пижама из той больницы и тапочки еще.
Ну я на кровать сел и сижу, смотрю вокруг. Смотрел, смотрел, потом пришла опять эта, которая с ведром была, шварк мне на тумбочку какие-то штаны, трусы, футболку еще, а под кровать кеды без шнурков: давай, говорит, малой, переодевайся по-быстрому, а то мне бежать надо. Здесь прямо, спрашиваю, переодеваться? Тетка так удивилась, будто я ей фокус какой показал, как в телевизоре. А где же, говорит, еще-то? В коридоре, говорит, что ли, у всех на виду? Ну, я переоделся. А пижаму с тапочками она унесла.
Потом смотрю, мальчишки куда-то собираются. Я спросил одного, куда все идут. Он так покосился: ужин же, говорит, ты дикий, что ли? Ну, я пошел со всеми.
Ужин был в комнате, где одни столы, – столовая называется. Я смотрел, что мальчишки делают, и делал так же. Надо было взять с одного стола поднос, принести к окошку в стене, которое выходило не на улицу, а в другую комнату, а из окошка высовывалась такая вся в белом и еще в шапке такой, не зимней, а для понта, и тебе на поднос – бряк! – тарелку с макаронами, ложку и чай. Потом идти за всеми мальчишками к большому столу и там есть.
Я сам ем, а сам смотрю: на другом конце столовой девчонки едят, тоже все с подносами. Глядел, глядел – нет там Сестренки, а может, есть, только я ее никак не могу увидеть, хоть тресни, да и она меня явно не видит, а то бы прибежала уже. Тогда я быстро макароны проглотил, пошел поднос относить, а сам шасть к девчачьей половине. Нет, нету нигде. Тут меня цап за плечо тетка такая полулысая, в халате как из больницы: ты, говорит, чего, бесстыдник, среди девочек рыскаешь? Сестренку, говорю, ищу, нас вместе привезли. Фамилия, спрашивает, как? Я сказал. Та только бровями дернула: а, говорит, Хольцфеллер, как не знать, ее тут уж все знают. В интенсивке. Неадекватно себя вела. С серьезными, говорит, нарушениями девочка, ее нельзя было помещать в коллектив, опасно.
Неделю я Сестренку высматривал. Пытался искать, даже нашел дверь в эту самую интенсивку, но было заперто и не отзывался никто. Мальчишек расспрашивал. Которые могли отвечать, рассказали: если кто буйный, то есть не слушается или там кусается, его в такую комнату ведут, где вообще жуть. Могут забыть покормить, могут вообще там забыть. Могут, если будешь выеживаться, солеными тряпками отхлестать или в ванну холодную сунуть с головой, пока не нахлебаешься. А главное, дают такие таблетки, от которых или спишь всю дорогу, или болит все, или язык дергается, или все вокруг плывет и тебя тошнит. И стучать туда, оказывается, бесполезно, оттуда ничего не услышать.