А которые не могли отвечать, ничего и не рассказывали.
Со мной в комнате вообще много разных было. Некоторые хотя и умели говорить, но все время молчали. Другие знали по паре слов и все, их спрашиваешь, а они – ничего. Еще было два мальчика, они вообще даже ходить не могли и все время лежали. Когда мы шли в столовую, к ним приходила одна из местных теток, чтобы кормить. Тетки все время очень торопились, им надо было срочно бежать смотреть телевизор, чтобы не пропустить, как другие тетки, покрасивее, про всякие новости рассказывают, или как пирог готовить, или еще что. Им всем там телевизор был как водка: как начнешь, так еще хочется, и ничего с этим не сделаешь. Очень торопились тетки, да и посуды, как они все жаловались, почему-то не хватало. В столовой навалом было посуды, а на тех, кто лежит и не встает, видно, все равно не хватало, поэтому этих двух мальчиков, которые у нас лежали, тетки кормили из одной такой большой зеленой миски, в которую все сразу наливали: и суп, и второе, и чай там, ну, или компот, что уж давали. Иногда и хлеб туда же бросали и давили ложкой, когда размокнет. Получалось такое розово-серое в крапинку. И ложка для этих двух лежачих была одна. Тетка зачерпывала еду этой ложкой, совала одному мальчику, потом опять зачерпывала – и другому, и так пока ложка по дну не заскребет. Тогда уж тетка скорее бежала относить миску тем, кто посуду моет, а потом к телевизору.
Ну я про что, я про Сестренку. Неделя прошла, пока я ее увидел.
Уже был ужин, мы все пошли в столовую. Я все по привычке гляжу туда, где девчонкины столы, и вдруг ее как увижу. Аж подскочил, вот честно. Ей руки за спину тряпками замотали, ведут за плечо, за стол сажают и давай с ложки кормить. Я хотел сразу к ней бежать, тут меня сосед – был такой у нас кучерявый мальчишка, мы всё рядом сидели и спали рядом, кровати рядом стояли – как за руку дернет, как зашипит: ты в уме, говорит, что ли, сядь и доешь. Я ему: так Сестренка там! А он все шипит: и что, говорит, ты сейчас сделаешь? Я, говорит, сам сразу увидел, что ее привели, но только ты к ней так сразу не кидайся, если тебя самого в интенсивку запихают, ты ей точно этим лучше не сделаешь, сиди уж пока.
И я сидел, я ел, а сам вот вообще не чувствую, что ем, как будто мне месива намешали, как лежачим. Жую, глотаю и все думаю: зачем ей руки замотали, Сестренка – она же как бабочка, такая, что никогда никого не обидит, да и слабая она у меня совсем, тоненькая вся. И чем, думаю, ее кормят, как всех в столовой или как лежачих.
Все съел, хоть и тарелку не мой, посуду сгреб, пошел относить, сосед меня опять за руку дерг: не кидайся, говорит, сразу, посмотри издали, тихонечко подойди и все. Ну я и пошел, сам посуду несу, а сам в сторону смотрю, как будто задумался, и к девчачьим столам придвигаюсь. Смотрю – нет, не намешали в тарелке, кормят картошкой, хлеб дают откусывать, чаем поят.
Думал, что Сестренка меня увидит и сразу попытается побежать ко мне. А она только дернулась тихонько и все. Сидит, смотрит грустно, жевать перестала, тетка, которая ее кормит, сердится, ложку ей пихает, жуй давай, говорит. Я ей показываю: ешь, ешь! Улыбаюсь ей, руками показываю, как это здорово – есть.
Тут тетка, которая с ложкой, на меня обернулась, сердится: чего, говорит, ты над ней смеешься, видишь, девка больная совсем, таких жалеть надо, а не смеяться. Я ей сказал, что просто хотел Сестренку развеселить, а то она грустная, и вообще она, может, лучше сама поест, а то неудобно, когда ложку в зубы тычут. И не знаю ничего, сердится тетка, меня к ней к уже связанной вызвали, говорят, если руки развязать, она сама себя бьет до крови. Я тогда говорю: а может, я ее сам покормлю, а то вдруг вам куда бежать надо. Тетка вся нахмурилась, лоб сморщила: и уступить мне боится, и бежать ей, видно, все-таки хочется. Правда, спрашивает, ты ее брат? Честно? На вот тогда тебе ложку, а я потом за ней приду.
Я Сестренку по спинке погладил, а она ко мне привалилась, дрожит вся и глазки закрыла. Так посидели. Говорю: тебя покормить? Головой мотает. Тогда я ей стал ручки развязывать. Ух и узлов они там навертели! Легче ножом разрезать. Но я все-таки развязал. На ручках были такие полоски красные, я на них подул, чтобы не так болели. Сестренке говорю: ну теперь ты сама можешь поесть. А она меня просто обхватила ручками, и мы еще так немножко посидели.
Уже почти все из столовой ушли, а мы сидим. Уговорил ее доесть, что на тарелке было, сказал, что это не дело, чтобы еда пропадала, и Сестренка все съела и чай выпила. Уже и все столы вытерли. Нам кричат: мы сейчас столовую запрем, ночевать здесь хотите? Мы тогда в коридор вышли, сели на стулья. И тогда уже та тетка появилась, которая Сестренку с ложки кормила. Прибежала, дышит громко, ух, говорит, успела, ну, пойдем, пора в кроватку. Сестренка вся задрожала, ко мне прижимается. Я тогда спросил: а куда вы ее, к девочкам в спальню? А нет, тетка говорит, в спальню рано, она опасная, в столовую вот вывели, и будет пока с нее, достаточно, а спать будет в интенсивке, сейчас на ночь укольчик – и баиньки.
Ох что тут с Сестренкой сделалось. Я ее в жизни такой не видел и не знал даже, что она так может. Она как про интенсивку услышала, сразу так завопила, как ошпаренная кошка на лестнице, вся затряслась, задергалась, а потом быстро так, я и сообразить ничего не успел, кулачком сама себе в голову – раз! И еще – раз! И прямо по носу – раз! И сама щеки себе царапает прямо в кровь. Тетка глаза вытаращила и ну на меня орать как потерпевшая: кто ей руки развязал, ты что, совсем, что ли, она же невменяемая. А сама Сестренке руки за спину крутит, а Сестренка ей – раз! – и головой по лицу. Тут тетка совсем разоралась, визжит, хрипит, прибежали два мужика, один Сестренку на пол, а другой в нее шприцем как уколет прямо через одежду, и Сестренка тут же утихла и вся стала мягкая, как кукла из тряпок. И ее унесли, как куклу. А я стоял и ничего не делал. Но вы не думайте, что я специально ее предал, просто я почему-то был как неживой, я совсем не знал раньше, что так бывает, и весь нечаянно замер. Как заморозился. Правда. Я был не виноват. Мне до сих пор стыдно, что я ей не помог, но я, правда, не виноват.
Я стоял, стоял, потом пошел в комнату, где была моя кровать. Сел на кровать и сижу, а сосед, Курчавый, мне так тихонько: это, говорит, сестра твоя кричала? У нее всегда такие припадки были? Я его за футболку схватил, как заору: не было у нее никогда никаких припадков, у самих у вас тут у всех припадки, она просто не хотела в эту вашу интенсивку, ей там плохо, ее унесли, а я даже ничего не сделал, я стоял и смотрел как дурак! Курчавый мне шепчет: тихо, тихо, я понял все, понял. И руки мои понемногу от футболки отцепляет. Так что когда те дядьки прибежали, которые Сестренку уносили, я уже его не держал, а, наоборот, он сам держал мои руки. И дядькам Курчавый сам отвечал: нет, никому не плохо, нет, что вы, не деремся, просто играем, да, понимаем, что поздно, да, будем тише, да, уже ложимся в постели.
Потом, когда уже дядьки ушли, он мне: ты сам в интенсивку сильно хочешь? Думаешь, вместе с сестрой будешь? Фигушки, ты ее и не увидишь, а зато нахлебаешься, понял? Ты хорошо сделал, что не стал ее отбивать, все равно с ними не сладишь, давай успокаивайся, давай. А сестру когда снова встретишь, скажи, чтобы тоже была потише, а то они ее до такого доведут, что она как в постель ляжет, так больше не встанет. Им же, говорит, так спокойнее, ну что мы, ходячие да с мозгами, – хулиганим, кричим, в школу нас надо устраивать, сбежим, чего доброго, по дороге, а эти вон, лежачие, – никаких хлопот с ними, лежат-лежат, а то и вообще помрут, кровать освободят. Хочешь такого для своей сестры? Нет, ну и объясни ей, чтобы так не дергалась, тогда ее хоть из интенсивки выпустят в общую комнату, к девчонкам, а там, может, и в школу будут пускать. Все, говорит, ложись давай и спи.
Я лег. Думал, после всего этого вообще никогда не усну. Сначала и правда не уснул, а потом все-таки отрубился.
Спасибо этому Курчавому, я от него потом много чего узнал. Что про всех нас здесь специальные бумажки пишут, называются «характеристики». Что если совсем все там хорошо, то тебя не трогают и в интенсивку не таскают, и полы ты в коридоре редко моешь, но совсем хорошо почти ни у кого не бывает. Что к осени нас с Сестренкой должны записать в школу, и если мы хотим туда попасть, то надо всем показывать, что мы не буйные, то есть слушаться, не драться и вообще помалкивать. Что есть такие, кого в школу не пускают, хотя они и умные. Что лучше быть поглупее и не буйным, чем умным и много драться – в школе таких не любят. Что школа близко, через дорогу только перейти, и вот она. Что там тоже отстой, но всё веселее, чем здесь торчать: все время в комнате, во двор пускают не всех, сдохнуть можно со скуки, лучше уж в школу ходить. Что школа наша – для дураков, и даже которые не дураки, все равно ходят в нее, для этого всем такие специальные характеристики пишут, будто мы все здесь не шибко умные. Что по дороге в школу некоторые иногда сбегают, но их почти всегда возвращают назад и тогда уж точно суют в интенсивку. Что у некоторых, которые здесь, вообще нет никаких родителей, а у других есть, но они или пьют, или не хотят детей держать у себя в доме. Что хуже всего здесь зимой, когда плохо топят и холодно.
А Сестренку я увидел только через две недели.
Характеристика на воспитанника
Эрик Хольцфеллер. Доставлен сотрудниками опеки и попечительства. Адаптационный период протекал с осложнениями. Подросток тяжело сходится со сверстниками, плохо и неохотно идет на контакт с воспитателями. Часто провоцирует конфликтные ситуации. К мнению взрослых относится пренебрежительно. Склонен нарушать инструкции. Эмоциональный фон нестабилен. Уровень средовой адаптации недостаточен.
Способен сосредотачиваться на задании в течение 10–15 минут. Интеллектуальные умения сформированы недостаточно. К своим ошибкам некритичен. Понимает обращенную речь на уровне обихода.