Так вот Клуша дело и сделала.
Теперь и помереть не страшно.
А чует Клуша, что скоро уже.
Заснет скоро Клуша и уж не проснется.
И будет Клуше небо нараспашку.
Здыхлик. Поиск
Здыхлик идет по улице. Справа скрежещет, воет, гремит, мелькает и подмигивает дорога. Автомобили несутся в обе стороны. Если не смотреть туда, можно представить, что это невиданные сказочные чудовища совсем из другого мира. Или даже одно большое чудовище, многоглазое и зловонное. Растянулось на километры и живет своей нечеловеческой жизнью.
Здыхлик не смотрит направо.
Здыхлик всматривается в лица. Мимо него идут, бегут, ковыляют, прихрамывают обладатели самых разных лиц. Озлобленных. Равнодушных. Хитрых. Озабоченных. Расстроенных. Обиженных. Еще радостных, нежных, надеющихся, но этих меньше. Почти нет лиц усталых, но это и не удивительно, ведь сейчас утро. Этим людям еще предстоит выпотрошить себя до усталости.
У Здыхлика задание. Ему велено каждый вечер и каждое утро всматриваться в лица прохожих. Заглядывать им в глаза – но не с привычной целью что-то отнять. Нет, ему надо почувствовать, что у этих людей на душе. Проникнуть внутрь и что-нибудь увидеть. А возможно, даже попытаться помочь. Для этого он каждое утро выходит из дома на час раньше обычного, а перед сном отправляется на вечернюю прогулку. Мама каждый раз провожает его как героя. Мама уверена, что по утрам сыночек посещает факультатив по истории, который проводится нулевым уроком, а вечера коротает в спортзале. Мама не знает, что сыночек и не думает готовиться к выпускным экзаменам, и даже не думает об экзаменах вступительных, и уж тем более не тягает железо в компании потных пыхтящих мужиков, а вместо этого бродит по улицам, как какой-нибудь распоследний бездельник.
Здыхлик чувствует себя несправедливо обиженным. И даже не потому, что большинству своих учеников всезнающая Ясмин просто указывает дорогу, а его, явного любимчика (а что? Это все знают), отправила самого эту дорогу искать, причем таким дурацким способом.
Нет, с тем, что он устроен сложнее большинства людей, Здыхлик вполне готов согласиться. И даже с тем, что он устроен сложнее, чем представители того, как выражается Марк, «подавляющего меньшинства», что собирается у Ясмин. Она сама говорит: не так просто увидеть путь человека многогранного, к тому же умеющего защищать свой мозг от чужого вторжения. И Здыхлик ей верит. Ему, которого столько лет смешивали с грязью, не пропуская ни одного школьного дня, очень легко поверить в свою исключительность, даже среди избранных. Здыхлику кажется, что он всегда догадывался, какой он особенный, – наверное, именно за это его и не любили однокашники.
А вот с какой стати этим самым людям с улиц почему-то надо помогать в их никчемной жизни, он никак не может взять в толк. Они ему не нравятся. Совсем.
Он смотрит в их лица и видит, на что они способны.
Вот идет женщина в розовой вязаной шапке. Полная, немолодая, угрюмая. Сумка в ее руке тоже немолодая и даже морщинистая. На женщине коричневый стеганый балахон с неярким уродливым пятном на подоле, мешковатые брюки, растоптанные ботинки с сероватыми разводами старости. Здыхлик вглядывается в ее бледно-карие глаза в коротких ресницах и видит, как она каждый вечер обзывает свою единственную дочку подзаборной шалавой за то, что та родила ребенка, а замуж не вышла, как попрекает ее, нянчащую грудного младенчика, каждым куском хлеба, как обвиняет в том, что та не приносит домой денег, как в изысканно-подзаборных выражениях объясняет, каким местом ее дочь могла бы эти деньги заработать. Здыхлик видит это, и ему становятся неинтересны проблемы женщины в розовой шапке.
Вот идет мужчина, зачесавший остатки волос себе на лысину. Очки в широкой оправе, дорогое пальто, кожаные полуботинки. Здыхлик заглядывает в глаза и ему – и видит, как накануне, вчера вечером, этот полулысый, обнаружив, что его старенькая мама забыла на плите чайник и чайник прогорел до черной дырки в боку, толкнул маму так, что та ударилась виском об угол и потом долго и тихо плакала, прижимая к мокрым от крови реденьким седым волосикам старое полотенце и слушая, как ругается за стеной ее сын. И Здыхлика перестают интересовать проблемы полулысого.
Эта красивая девчонка в мохнатых сапожках не далее как вчера, договорившись с подругами, подложила своей сокурснице в сумочку здоровенного живого таракана из столовой, чтобы потом послушать, как та визжит. Этот крепкий, положительный на вид дедок каждый месяц отнимает у своей жены пенсию, а потом выдает по крохам на хлебушек. У всех есть свои стыдные тайны, которые видятся Здыхлику крохотными черными пятнами на радужке. Здыхлик смотрит на эти пятна, и пятна расширяются, показывая ему невеселые картинки.
Здыхлик пожаловался Марку, и Марк дал ему совет – выделять из толпы лишь детей и смотреть в глаза только им. Здыхлик не собирается следовать этому совету. Здыхлику ли не знать, на что способны дети.
Улица представляется Здыхлику расширенным вариантом его собственной школы. По ней ходят люди, которые хоть раз в жизни, но пользовались возможностью пнуть того, кто слабее. Не потому, что этот, слабый, чем-то плох. А потому, что он не ответит. В каждой вольно или невольно подставленной щеке эти люди готовы увидеть место, по которому можно ударить. Каждый – насильник. Или побывал им хоть раз в жизни. Или не прочь им стать хотя бы на секундочку. Толкнуть. Унизить. Ущипнуть. Плюнуть. Вытереть ноги. Они все такие. Простить им всё это – значит простить тех, кто проделывал такие штуки в школе с ним, Здыхликом. Но Здыхлик ничего не простил и даже не собирается, это уж будьте покойны.
И все-таки каждое утро Здыхлик выходит из дому и всматривается в лица, стараясь выполнить задание хотя бы на троечку.
Этим утром почему-то особенно тяжело. Может, из-за погоды. Весна еще совсем ранняя, и характер у нее гадкий, подростковый. Она дерется порывами влажного ветра, проникает мельчайшими капельками воды под шарф, мешает идти, ложась под ноги коричневатой кашей из воды и бывшего льда. Мешает жить, хотя по замыслу должна вроде бы пробуждать к жизни. С нею всем тяжело. Тяжело деревьям, которые старательно набухают почками и пытаются высосать из не желающей оттаивать земли хоть каплю питательной влаги. Тяжело уличным собакам, увязающим грязными лапами в льдистой жиже. Тяжело девочке в голубом пальтишке – она кутает горло в толстый шарф крупной домашней вязки, но в ее теле уже угнездилась недобрая форма жизни, и щеки ее вот-вот начнут полыхать нехорошим огнем, и горло вспухнет изнутри, и начнет шуметь и стучать в голове. Тяжело полной одышливой тетке в красной куртке и шерстяных обтягивающих штанах, по которым прыгают белые вязаные олени, – ее горло уже отболело, и она считает, что легко отделалась, но мелкие, микроскопические сволочи, которых она травила, да недотравила таблетками, по-тихому перебрались в ткань суставов и с аппетитом ее пожирают; не успеет тетка дойти до работы, как ее левое колено начнет вести себя так, будто внутри него невидимые безумцы палят во все стороны из арбалетов. Тяжело крупному мужчине в спортивном костюме – ему страшно, мучительно хочется в сортир, и ведь идти-то осталось всего ничего, но он знает, что там-то, в сортире, и притаилась его мучительница – маленькая острая злобная боль, которая будет резать его ножами там, внизу, когда он совершит робкую попытку выдавить из себя очередную каплю жидкости…
Здыхлик резко останавливается, пытаясь справиться с только что увиденным. На него натыкается крохотная бабка, обзывает его недоноском и даже замахивается сумкой. Здыхлик решительно запрещает себе провалиться в ее злобные зрачки, чтобы хотя бы полюбопытствовать, что можно взять с этой бабки. Это оказывается неожиданно легко. Он широко улыбается в костлявое бабкино лицо, смотрит чуть ниже – и вдруг берет бабку за узенькие твердые плечи.
– Зря вы вчера к кардиологу не сходили, – заботливо говорит он. – Не затягивайте с этим.
И, довольный собой, оставив ошалевшую бабку обтекать на улице, кидается к автобусной остановке.
Как только он поднимается по кованой лестнице, его останавливает рыженькая секретарша.
– Она сегодня не принимает, – нежно улыбаясь, сообщает рыженькая. – Больше того, она выехала по делам. Приходите в другой раз, молодой человек.
Здыхлик улыбается ей так же нежно.
– Зуб мудрости, левый верхний, пора удалять, – говорит он ласково. – А то щеку раздует. Живот у вас болит не от нервов, а потому что едите черт знает что. И задержка тоже не от нервов, вы действительно беременны. А вот обманывать меня не надо, ваши штуки со мной не работают. Дайте пройти.
Здыхлик легонько отстраняет рыженькую, идет по коридору. На полпути оборачивается. Секретарша стоит на том же месте, слегка раскрыв напомаженный ротик.
Здыхлику становится ее немножко жалко.
– Про беременность я пошутил, – говорит он виновато. – У вас с придатками что-то не то. К гинекологу запишитесь.
Ясмин сидит в своем тронном кресле, перебирает, нахмурившись, какие-то бумаги, освещенные настольной лампой. Лицо Ясмин темнее ночи, и волосы у нее как черные змеи.
– Просила же не пускать никого, – бросает она каркающим голосом, не поднимая глаз на открывшуюся после негромкого стука дверь – Какого черта?!
– Простите, – шепчет Здыхлик и пятится. На него вдруг накатывает тяжелая волна растерянности и недовольства собой. Возомнил о себе, пришел незваный и в неприемный день, оттолкнул секретаршу. Как дикарь из глухой деревни. С гор спустился за спичками и солью. Глупый наглый выскочка, о чем я думал? Что я у нее один такой в учениках? Что я могу ее чем-то удивить, поразить даже – ее, эту умную, непонятную, странную и, что там говорить, страшную женщину?
Ясмин поднимает голову.
– Боги мои, Костик! Ты почему не в школе?
– Вы прямо как мама говорите, – выдавливает из себя Здыхлик, пытаясь не дрожать.
– Рада слышать, – смеется Ясмин. – Будь добр, щелкни выключателем.