Меня это не беспокоит. Мне нечего бояться, что меня найдут, потому что я уже не я. Ни один человек теперь не может меня узнать.
Перед тем как выпустить меня в большой мир, Ясмин несколько ночей надо мной колдовала. Почему-то все эти процедуры нужно было делать именно ночью – какие-то притирания, отвары, дурно пахнущие настои трав. Ей, в отличие от меня, нужен был сон, поэтому к исходу последней ночи у Ясмин ввалились щеки, появились под глазами черные круги, а сами глаза начали нездорово блестеть. Самое интересное, что почти то же самое произошло со мной. Лицо у меня потемнело, скулы заострились, как у голодающей, а черты лица словно оплыли, будто я была из воска и меня подержали над свечкой. Когда я увидела себя такую в зеркале, то закричала и отшатнулась.
Еще она вручила мне старомодную шелковую комбинацию. Не потому, что мне нечего было носить, хотя я и вправду взяла из дома очень мало вещей, а, как ни странно это прозвучит, в качестве маскировки. Я плохо слушала, когда она объясняла, и мало что поняла. Было лишь ясно, что пока я эту вещь ношу под одеждой, всем будет казаться, что фигура у меня как мешок с картошкой. А Георгий Георгиевич дал мне поддельные документы с фотографией новой меня.
Ясмин еще сказала очень странную фразу: «Когда все устроится, это пройдет само собой». Я не стала уточнять, было не до того.
Мне было очень неловко принимать от них все это. После того как я устроила в доме Ясмин и Георгия Георгиевича форменную истерику, кидаясь всем, что попадало мне под руку, в Константина Моисеевича, они вообще, как мне кажется, имели право меня тут же выставить. Приютили сиротку, а она оказалась бешеной собакой, вот прекрасно. Хорошо еще, что Ясмин сразу увела Аленушку, а то бы она, чего доброго, снова перестала бы разговаривать от страха. Я кричала, плакала, кидалась посудой, а этот, как его называет Георгий Георгиевич, Здыхлик Бессмяротный стоял по стойке смирно и даже не пытался оправдаться. Может, и не мог. А может, не хотел. Может, и вправду это не он убил отца по указке Малики. Может, и вправду он хотел его спасти. Ясмин считает, что так и есть, а Георгий Георгиевич не верит.
Так или иначе, я рада, что теперь живу самостоятельно. Я подала документы в медвуз, поселилась в общежитии как абитуриент, поступила учиться. Я сдавала экзамены, ощущая себя каким-то автоматом по выдаче знаний, я лежала ночами на жесткой койке, стараясь плакать так тихо, чтобы не разбудить соседок по комнате, наутро шла на общую кухню готовить завтрак. Я помогала соседкам готовиться к экзаменам. Они быстро поняли, что в этом от меня есть толк, но дружить со мной не спешили – очень уж я была страшненькая и к тому же не вступала в разговоры, не ходила с ними гулять, не сидела допоздна за чашкой чая, а то и чего покрепче. Не обсуждала с ними мальчиков. В общем, прекрасно вписывалась в образ уродливой зубрилки, которой ничего, кроме учебы, не интересно. Ни дружба, ни любовь – ничего.
Я легко поступила, да и учиться мне легко – все как всегда, тут ничего нового. Я живу в общаге, ем в студенческой столовой. Деньги пока есть, трачу я экономно.
У меня нет друзей, мне не с кем поговорить о том, что мои родители умерли и я совсем одна.
Я иду, пиная ногами сухие листья, и вдруг чувствую, что на меня кто-то смотрит. Это ненормально, люди обычно отводят от меня взгляд. Я поднимаю глаза. Я вздрагиваю.
Это же его я тогда видела на станции в том маленьком городке!
Он уже не босиком – да и странно было бы, осень все-таки. Вполне прилично одет – ни спортивных штанов, ни жилетки на голое тело. За спиной небольшой рюкзак. Глаза все такие же удивительно-звездные. Я его узнала, и не удивительно – он мне все время вспоминается, но ведь он-то, он ни за что не должен меня сейчас узнавать! Я же выгляжу, спасибо Ясмин, как полусгнивший труп! Зачем он стоит и смотрит на меня, как на картину в музее?
– Вот я тебя и нашел, – говорит он. И улыбается.
– Я тебя не знаю.
– Ай, мама, как некрасиво врать! А кто слушал мой дудук в электричке и краснел как свекла? Кто гонялся за прыщавым грабителем по пересеченной местности, как лев за молодой серной?
– Я правда не знаю, кто ты.
– Алик.
– Та… Тая.
– Ну вот и знакомы.
– Хорошо, но как ты меня узнал? Никто не узнает.
– А, ты про это? – он медленно проводит ладонью по моей щеке. – Обычная маскировка, что, я сам, думаешь, так не умею? Ты имела счастье лицезреть меня в костюме туземного оборвыша и о чем-то еще спрашиваешь?
– Но никто, кроме тебя…
– Они просто не смотрят в твои глаза.
Мне тоже хочется провести рукой по его щеке, но я сдерживаюсь.
Как же с ним хорошо. Я могу ему рассказать обо всем. Ну, почти обо всем – кое во что он просто не поверит. Я и рассказываю. А он слушает. Его рассказы не менее удивительны, чем мои. Как говорила в подобных случаях Клуша, если про такое книгу написать, все подумают: наврали. Как мне жаль его мать и отца. Как я хочу вернуть ему родину. Как я хочу отдать ему все, что у меня есть, хотя у меня ничего и нет. Кожу бы с себя сняла, только бы ему было хорошо.
Он провожает меня до общаги. Я не хочу с ним расставаться, и он это видит. Говорит, что ему надо упражняться, достает свой удивительный инструмент и играет, играет, а я плачу.
Мы обнимаемся.
– Мы еще увидимся? – спрашиваю я.
– Я никуда не денусь, – говорит он.
Алик и джинн
Он сидит напротив меня и поглощает пиво с такой скоростью, будто неделю провел в пустыне. Господин Бессмертных, всемогущественный покровитель нашего института, выдал мне приличную сумму на посиделки в забегаловках («Не в электричках же вам с ним договариваться»), но настрого запретил угощать этого чудика чем-нибудь крепче пива. Мой прелестный собеседник заливает в себя пенный напиток, как топливо в бензобак – деловито и без эмоций. Я заказал ему сначала кружку, потом еще одну, потом попросил принести нам пивную башню – так здесь называют трехлитровые резервуары с краниками, наполненные пивом.
– Жилье, говоришь, – он слизывает с потрескавшихся губ желтоватую пену. – Ни фига себе так первое желаньице. И где я тебе возьму жилье, чтоб его? Хочешь, к себе приглашу. Шикарный дом в дачном, блин, поселке. Правда, летом там хозяева живут, козлы свинячьи… Ну, летом тепло, можно и так.
– Да нет, вы не так поняли. Я вам сейчас все объясню.
«Я тебе сейчас все объясню, – говорил господин Бессмертных. – Твое первое желание будет таким: ты попросишь у него вернуть тебе твой дом. Квартиру, которую обманом отобрали у твоего отца. Наш джинн должен будет убедить одного потерявшего совесть субъекта, провернувшего аферу с документами, возвратить все на круги своя. У меня была еще мысль заставить этого человека купить тебе квартирку здесь, в этом городе – средств у него хватит. Но ты ведь у нас благородный юноша и хочешь всего лишь вернуть свое, верно?»
Мой джинн из электрички, не отрываясь от пивной кружки, слушает мой рассказ.
– Вот ведь блин, – он сочувственно покачивает нечесаной головой. – Вот козлы-то какие бывают. У меня вон тоже все отобрали. А как я жил! Как в сказке. Все было. Хоть задницей ешь.
– Так вы сможете это сделать?
– Ну не знаю, – джинн, называющий себя Юджином, задумчиво морщится. – Я, знаешь, в последнее время как-то все по мелочи… Чтоб налили, или пожрать дали, или вон с дачи своей не гнали. Дар был у меня, а я вон как его… Говорят, мастерство не пропьешь, так ведь я ж старательный. Но попробовать можно, чего уж. Фотка-то есть у тебя?
Я не понимаю и половины из того, что он несет, но, как учил господин Бессмертных, протягиваю Юджину старый снимок, на котором мой отец и его друг, молодые и смеющиеся, стоят рядом.
– Который? – мой вагонный джинн щурится на фотографию. – Этот?
– Тот, что справа.
– Давай сюда. Слушай, я ее пополам порву, ладно? А то перепутаю, заставлю хорошего человека за чужие дела отвечать. Тот, который рядом, он же не такой козел, да?
– Он умер, – говорю я.
– О! Тем более. Еще я с мертвяками не общался. Кто его знает, что после этого бывает. Может, сдачи мне даст с того света, а? Или давай так: монетка есть?
Я даю ему горсть мелочи.
– Да не, мне одну. Во, смотри мы как.
Он берет монету и скоблит ею глянцевую поверхность фотографии. На голове у бывшего отцовского друга появляются неумело нарисованные рога.
– Вот так тебе, козел! Людей хороших обижать вздумал, крутить тебя через колесо. Скоро ты у меня спляшешь камаринского. Знаешь, парень, а я почти уверен, что получится. Вот прямо чую в себе силушку богатырскую.
– А вы что, туда к нему поедете? – спрашиваю я, не удержавшись. Мне было велено не задавать этому джинну-Юджину никаких вопросов, но слишком уж нелепым все это выглядит.
Юджин весело смотрит на меня, поскребывая желтыми ногтями заросшую пегой щетиной щеку.
– Я не знаю, конечно, кто тебя ко мне направил, – говорит он. – Но только ничего-то тебе, видно, не объяснили. Ну это и ладно. Может, и не надо тебе знать. Живи спокойно, спи крепко. Ясмин, небось, и послала, матушка. Сама накажет, сама и пожалеет.
– Кто послал? – Ох, опять я задаю вопрос.
– Да ты не говори, раз не хочешь, – он пожимает плечами. – Лучше вон пива еще закажи. Не Ясмин, так кто-то от нее. Но не он, точно. Если б он, то и желания были бы для него. Разве ж он будет кому-то добро делать? Это ж такая гадина, я тебе и рассказать не могу. Ты прости, парень, что я тебя так приложил. Я ж подумал сначала, ты от него, вот и драться полез.
– Ничего, – я осторожно трогаю пальцем заплывший глаз. – Я вас тоже приложил, так что в расчете.
– Это да, – хихикает Юджин. – Кто ж тебя так бить-то научил, етить-колотить. Ну тогда прости, что по лицу. Ты же музыкант все-таки. Музыкантов уважать надо. Девушка! Вы еще такую штуку принесите, которая с пивом вот. Очень она у вас удалась.
Звонок застает меня врасплох – мы с Таей целуемся в заснеженном парке возле ее общаги, и мне ужасно трудно от нее оторваться. Я сбрасываю звонок снова и снова, но звонящий не желает угомониться, и мне приходится ответить.