– Вам-то зачем это нужно? Не могу, знаете ли, представить вас бескорыстным альтруистом.
– А ты попробуй. Развивай фантазию. Ладно, скажу: я планирую освободить нашего дорогого джинна от его бутылки, он мне нужен свободным и благодарным. А твои три желания – всего лишь приятный побочный эффект. Так понятнее?
– Допустим.
– Ты будешь действовать?
– Буду, – говорю я.
– Я тут включил немножко самодеятельность, – булькает мой джинн. – Не, ну лучше же, что за границу уехала? Я подумал – пусть подальше свалит, чтоб глаза не мозолить, да там и останется. Ты не думай, если она обратно намылится, я ее заверну. А то и пошлю куда подальше. В Монголию, хе! За мой счет, слышишь? Ничего за это не попрошу, будьте счастливы, дети мои, и любите друг друга. Э, ты чего такой смурной, брат?
Я наливаю себе пива, пью большими глотками. Гадость страшная.
– Та-а-ак, – Юджин облокачивается на стол, смотрит мне в глаза. – Не оценила, да?
У него исчезли мешки под глазами, разгладились морщины на лбу. Кожа уже не напоминает фактурой и цветом полусгнивший пергамент. Мой джинн больше не похож на забулдыгу-попрошайку. Скорее, на обычного средних лет работягу, который позволил себе расслабиться, но не рассчитал своих возможностей и хлебнул лишнего.
– Я готов сформулировать третье желание, – отчеканиваю я.
– Да это понятно, что готов, – Юджин продолжает в меня вглядываться, словно на мне написаны условия сложной задачи, которую необходимо решить. – Не просто же так ты решил угостить выпивкой старшего товарища. Хотя, знаешь, а я был бы рад. Вот просто так взять и посидеть, а? Нравишься ты мне, парень. Хоть ты меня и не уважаешь.
– Давайте просто так посидим, – говорю я. – Только не за пивом. Давайте разберемся с третьим желанием, допьем эту мерзость и закажем коньяка. Эй, девушка! У вас есть коньяк?
– Парень, – тянет Юджин. – Ты меня пугаешь.
– Вы слушайте, – говорю я. – Слушайте и запоминайте, потому что вдруг я потом не смогу повторить это внятно.
– Парень, – Юджин тянется ко мне через стол, берет за плечо. – Ты пьяный, что ли?
– Нет, – честно отвечаю я. – но скоро буду. Сядьте, пожалуйста, и дайте сказать человеку.
Он садится. Слушает. Лицо его вытягивается.
– И ты вот прямо уверен, что это тебе надо? Именно это?
– Вот прямо именно. Фотографию держите, еле достал.
Мой озабоченный джинн долго вглядывается в фотографию. Вздыхает, прячет ее во внутренний карман.
– Девушка! – кричу я. – Коньяка принесите!
Я просыпаюсь в незнакомой постели. Тупо лежу с открытыми глазами, уставившись в обшитую вагонкой стену, и пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь.
– Проснулся, пьяница? – спрашивает меня мой джинн.
Я сажусь на кровати и сразу же об этом жалею.
– Три раза тазик за тобой выносил, – джинн показывает мне три своих костлявых желтых пальца и для пущей наглядности трясет ими. – Пить не умеют, а туда же. На фига вот набрался-то так? Мне работать надо, а я за тобой ходи, как нянька за дитем.
Сам он трезв до такой степени, что дальше, кажется, только святость. На нем просторная белая футболка и, боги мои, белые же кальсоны. С завязочками.
– Вон, оденься, – джинн кивает на стул рядом с моей кроватью. – Все чистое, глаженное. Твое я простирнул по-быстренькому, ты ж, пока я тебя сюда доволок, падал всю дорогу. Не высохло еще.
На стуле синие вытертые на коленях джинсы, клетчатая рубашка, черные носки.
– Спасибо, Юджин, – говорю я, застегивая пуговицы. – И простите, что так вышло. А где мы?
– Я Женек, Женя, – машет рукой мой трезвый джинн. – Евгений Иванович, если что. Но лучше Женя. А мы на даче. Я ж тебе говорил, ты не слушал? Я тут типа зимний сторож. На кухню подгребай, там завтрак готов. А твое третье желание я выполнил. В лучшем виде.
Он уходит.
Я иду на запах. Пахнет чем-то жареным и сдобным.
На кухонном столе стоят две тарелки с волшебного вида гренками.
– Отец мой так делал, – Юджин-Женек ухмыляется во весь рот. – В молоке с яйцом размочишь – и на сковородку. Ух, вещь. Садись давай. Э, куда? Мне отдал быстро!
Я держу в руке ополовиненную бутылку водки. Я знал, что у моего джинна есть выпивка. Мне она сейчас жизненно необходима.
– Отдай, крутить твою через колесо!
Мы боремся. Силы, конечно, неравны – Юджин выше и крепче меня, он потрясающе, неправдоподобно трезв и явно не страдает похмельем. Он отнимает у меня бутылку, скачками бежит куда-то. Я бегу за ним.
Мы выскакиваем на мороз.
– А вот так ее, проклятую! – орет мой джинн и что есть маху швыряет бутылку о крыльцо. Бутылка жалобно дзынькает и рассыпается сверкающими осколками. Пахнет водкой.
– Чтоб не брал эту гадость в рот никогда, слышишь? – поворачивается ко мне мой джинн. В глазах его бешено плещется небесная синева.
– Ну вы даете, дядя Женя, – говорю я.
Мы молча завтракаем. Потом я сердечно прощаюсь с дядей джинном и в его одежде – моя еще мокрая – выхожу из дома. Мне еще много нужно сегодня сделать.
Но далеко уйти я не успеваю, потому что мне заламывают руки за спину. Опять.
Я сижу в этом чертовом кабинете, кажется, лет пятьсот. Или тысячу. За тысячу лет солнце успевает закатиться за многоэтажки, и в кабинет запускает свои щупальца тоскливая зимняя серость. Телефон у меня давно разряжен – да и что в нем толку, Тая все равно не отвечает на звонки, а больше звонить никому не хочется.
Я нахожу выключатель, и кабинет заливает такой отвратительно-бодрый свет, что становится еще тоскливее. Я выключаю его и сижу в темноте. Потом задремываю на мягком кожаном диванчике.
И тут кто-то с размаха бьет по выключателю ладонью, а желтый свет бьет с размаха мне по глазам.
– Встань, – говорит мне кто-то.
Я сажусь поудобнее.
– В таком контексте уместнее было бы сказать – хенде хох, русиш швайн, – говорю я, щурясь.
– Встань, я сказал.
– Вас кто-то разозлил, Константин Моисеевич? – я все-таки поднимаюсь, протираю глаза. Зеваю.
Он подходит ко мне вплотную.
– Деточка, – говорит он ласково. – Ты какое желание загадал?
– А вам какая разница? – изумляюсь я. – Вам же важно было освободить джинна от бутылки, так? Ну вот он вам весь, трезвый и работоспособный. Пол-литру вдребезги расколотил. Сам!
– А ты понимаешь, деточка, – он прямо-таки сочится сиропом, – что бывает с детьми, которые не слушают взрослых?
– Ой, сейчас от страха описаюсь. Вы меня отшлепаете? В угол поставите? Это подло – управлять чужой волей. Вы правда думали, что я буду принуждать к чему-то любимую девушку?
– Ах, подло, – кривится он. – Еще один моралист на мою голову. И как все моралисты, не дружит с логикой. Значит, когда с твоей подачи принуждали этого спустившегося с гор дельца вернуть тебе квартиру, хотя он предпочел бы сам ею владеть, это было не подло? Когда заставляли женщину отказаться от огромного дома в престижном районе, это было не подло?
– Подло, – киваю я. – Но это было ответом подлостью на подлость.
– То есть, по-твоему, существует подлость разрешенная? Отлично, отлично. Тогда проведи мне границу между хорошей подлостью и плохой. Не трудись, ты не сможешь этого сделать. Либо у тебя хватает силы и смелости использовать людей в своих интересах, либо нет.
– Это вы, значит, у нас сильный, а я слабак?
– О, мы начинаем рассуждать логически. Браво, юноша! – Бессмертных склоняется в легком поклоне и несколько раз хлопает в ладоши. – Только учишься ты, к сожалению, слишком медленно. А у меня, к сожалению, нет ни времени, ни желания с тобой возиться.
– А я, кажется, начинаю понимать, с чего вы так кипятитесь, – говорю я. – У вас из-за одного слабака планы сорвались. Вы велели перехватить меня, когда я выходил от Юджина, чтобы я не мог поехать к Тае… Талии. И поехали к ней сами. Цветочков наверняка прикупили. Колечко в ювелирном. А она вам раз! – и отказала. Сюрприз!
– Деточка, – тихо говорит Бессмертных. – Заткнись, а?
Я вдруг замечаю, что губы у него трясутся.
Мне, видимо, должно быть страшно. И мне становится страшно.
– Ну так это же не беда, – я, кажется, опять несу чушь, но остановиться уже не могу. – Вы у нас мастер приворота, так? Ну и действуйте. Позвольте себе эту маленькую подлость. Вы же с той дамой, которая вам вечно в этом мешает, уже разобрались, так?
– Я сейчас с тобой разберусь, – шепчет Бессмертных. На лбу у него выступили капли пота.
За его спиной неслышно, ужасно медленно отворяется дверь.
– У вас сквозняки в здании, – говорю я. – Нехорошо.
– Не отвлекайся, деточка, – шипит Бессмертных. – В глаза мне смотри. Не бойся, это не больно.
В дверь бесшумно входит высокая и очень худая женщина. На ней темно-серая куртка с капюшоном, надвинутым на лоб, темные брюки, кроссовки. Она замечает, что я смотрю на нее, и бесшумно подносит палец к губам.
– Что-то у меня нет ни малейшего желания любоваться вашими дивными очами, – говорю я, глядя на женщину.
Ее глаза кажутся мне серыми дырами.
Она делает шаг.
Тянет сыростью.
Подвалом.
Нет, кладбищем. Пахнет кладбищем. Пахнет землей, в которую зарыли моего отца.
Женщина смотрит на меня из-под капюшона.
И вдруг я вижу папу.
Сын, говорит он. Я хочу тебе кое-что показать. Зайдем в мою комнату. Дай мне руку, здесь темно.
Свет и вправду куда-то исчезает. Как будто лампочку накрыли половой тряпкой.
Я чувствую руку отца. Она теплая.
Я не делаю ни шага, но интерьер вокруг меняется. Мы уже не в кабинете – мы в небольшой и старообразно-уютной комнатке. На полках темного дерева – старые книги. Возле окна застеленная кровать, на ней пухлая подушка уголком вверх, накрытая кружевной накидкой; около кровати темный пузатый комод. Окно занавешено тяжелыми портьерами. В одном углу – кресло и торшер, в другом – письменный стол. На столе фотографии в рамках – моя и мамина.
– Вот здесь я и живу, – говорит отец. – А теперь пойдем искать твою комнату.