Смотрю и смотрю на рисунки. Касаюсь пальцами старого стекла, бережно стираю собственными руками пыль, чтобы разглядеть получше.
Потом как зачарованная иду к ещё одной из открытых дверей, куда пока не добиралась.
На письменном столе привычный безумный хаос, горы книг. Только стол этот — размером с половину его теперешней тюремной камеры.
Бумаги разбросаны тут и там в полнейшем беспорядке, его почерк. До боли знакомый.
У каждой стены — книги, книги, книги. От пола до потолка. Настоящая сокровищница, я отлично представляю, сколько это стоит и как трудно доставать. И сколько времени тратится на то, чтобы учёный муж аккуратным почерком переписал целую книгу, а потом ещё украсил миниатюрами и виньетками. А у него здесь их даже не сотни, а тысячи. Я столько не видела за всю свою жизнь.
Наверное, только теперь, увидев эти книги, я начинаю в полной мере осознавать, в какой роскоши он жил когда-то. И как его духу, такому гордому, такому пылающему жаждой жизни, наверняка трудно теперь…
Стоп.
В который раз одёргиваю себя за то, что снова думаю о том, о чем не должна.
В нише меж книжных шкафов, прямо напротив письменного стола, висит ещё одна картина, намного больше предыдущих, и написана явно маслом — не его техника, и даже по краешку, который мне отсюда виден, кажется, что не его руки. Картина небрежно завешена зелёной бархатной портьерой, выглядывает лишь правый нижний угол.
Я подхожу и рывком отдёргиваю, вызывая целое облако пыли…
С портрета на меня смотрит Бастиан.
Придворный художник изобразил своего короля таким, каким увидел в пору расцвета его недолгого правления.
Ему здесь лет восемнадцать на вид, совсем юный. Но ошибиться трудно, сходство в оригиналом поразительное. Я жадно вглядываюсь в детали.
Волосы у него были длиннее, чем сейчас. Задумчивый взгляд — а на губах дерзкая улыбка.
Стальной парадный доспех с позолотой, по-королевски вычурный и броско украшенный.
Одной рукой небрежно опирается на меч… а в другой — алая роза. В этом его двойственность. Обманчивая мягкость, но внутри — острая сталь. Он не сломался за десять лет в одиночной камере. Его кровь осталась такой же горячей — даже, наверное, сделалась больше чем горячей, теперь это расплавленная лава в жилах. Уж я-то знаю.
Воспоминания снова накрывают, утягивают в свой мучительный водоворот.
Становится дурно. И это не только от духоты.
Ноют следы от зубов. Привычным жестом касаюсь ладонью шеи. Ухожу прочь от портрета, силой отдирая от него взгляд. Портьерой не задёргиваю, убеждая себя тем, что просто не хочу нового облака пыли.
Решаю осмотреть комнату дальше.
Даже не знаю, зачем. Меня просто тянет. Мне нужно.
Отодвигаю массивный стул тёмного дерева с мягким зелёным сиденьем, усаживаюсь.
Тяжёлый такой. Но сидеть удобно. Широкие подлокотники по краям истёрты. Он проводил в нём много времени. Он был не из тех королей, который тратят своё время на охоту и рыцарские турниры.
Закрываю глаза и просто сижу какое-то время неподвижно. Борюсь с подступающими слезами.
Меня снова преследует его образ. Как будто он здесь сейчас, рядом, стоит над моим плечом и смотрит на меня сверху.
Открываю глаза. Действительно смотрит. С портрета.
Но я уже взяла себя в руки и решила, что раз я здесь, то пойду до конца. Узнаю всё, что могу, иначе потом меня будет голодным волоком раздирать на части неутолённое любопытство.
Замечаю, что верхний ящик стола закрыт на ключ. Который небрежно оставлен прямо в замочной скважине.
Поворачиваю его и выдвигаю ящик, и то, что там вижу, пробивает окончательно щит моей притворной невозмутимости.
На старом, пожелтевшем листе бумаги — выведенный пером список.
Штук десять строчек. В них женские имена.
Алисия Фостергловер.
Марианна Реннская.
Леди Даяна (вдова) — напротив большой знак вопроса.
Матильда Фостергловер.
Марта Ламберт.
Корианна Лостер-Борринген
Маргарита (не помню фамилии, тот пузатый герцог из Восточного крыла, уточнить)
Элиза (Элоиза? Элизабет?) Фарианская.
Райна (не знаю, зачем, но пусть будет. Ей будет приятно. И позлить Орден)
И каждая, каждая из этих строчек зачеркнута.
Ниже — крупно, размашисто, неровно, совершенно не похоже на его обычные аккуратные строки.
Мэган… Роверт?
Мэган Роверт.
Меган Роверт.
Мэган.
Мэг
9.4
Утром я проснулась от того, что чихнула.
Потом чихнула ещё раз, и ещё.
Шмыгнула носом, потёрла глаза… зря это сделала, потому что они немедленно зачесались.
Да что происходит-то?
Я постаралась кое-как разлепить опухшие веки и с удивлением уставилась в незнакомый потолок. Который при дальнейшем изучении оказался балдахином. Алым, бархатным… и очевидно, содержащим столько пыли, что рассмотрев его подробнее при утреннем солнечном свете, в котором ярким снегопадом горел сноп кружащихся пылинок, я вообще удивилась, каким чудом дожила до утра.
Вылезла из чужой постели, оглянулась — не удивилась бы, если б после меня остался след, как в сугробе.
Потянулась от души… в целом, честно говоря, удивительно хорошо выспалась. Удобная все-таки у него кровать. Была. И широченная такая! Зачем вообще столько места одному человеку?
В виски пульсом бьёт мысль о том, что вряд ли он так уж часто спал здесь один. Вон, Малена же не случайно вспомнила про горячую кровь! Явно жизнь евнуха король, чтоб его, Себастиан, не вёл.
И — нет, не буду по этому поводу злиться! Ещё чего не хватало. Во-первых, это было давно. Во-вторых, мало ли, что он был обручённый — его невесте, то бишь мне, на ту пору ещё стукнуло всего-то восемь лет. Глупо было бы требовать от жениха хранить верность. Хотя вообще-то, мог и похранить, всё-таки взял на себя обязательства!! Про уважение ещё чего-то там писал!! В-третьих, какое мне вообще до этого дело…
К чёрту.
Злюсь ужасно.
Уже тогда бабником был, бабником и остался. Ничего не изменилось. Лишь бы кому-нибудь под юбку залезть. Всё-таки правильно говорят, власть развращает.
Чтобы как-то отвлечься, решаю сделать уборку в своём новом жилище. Тем более, я давно заметила, еще со времен своих первых путешествий по Оуленду, которые куда меня только не заносили — чужое место становится твоим именно после того, как своими руками там наведёшь чистоту. А я умела!
Моя страсть к физическому труду вспыхнула внезапно, когда отступила болезнь, всё детство приковывавшая меня к постели, из-за которой ничего тяжелее вилки мне поднимать не разрешалось. Едва вырвавшись на волю, я использовала любой шанс для того, чтобы сделать что-то руками или побежать куда-нибудь на своих собственных ногах. Меня находили то в кухне, помогающей готовить ужин кухарке, то в каморках служанок, то в конюшнях, то на крепостной стене с каменщиками… Слуги возмущались и отнекивались первое время, потом привыкли.
Тем более, брат не препятствовал моему увлечению, скорее наоборот. Дункан говорил, полезно принцессе знать, как живёт простой люд. Он рассказывал мне, что и сам когда-то начинал с того, что служил оруженосцем у знатного лорда в Закатном крае. Тэмирен при этом мечтательно улыбнулась и добавила, что тоже начинала свою карьеру с должности оруженосца. Я прекрасно помнила то время, когда она явилась к нам в холд, переодетая мальчиком. Брата она смогла обдурить, а вот от моего взгляда колдуньи её маскарад, конечно же, не укрылся. С этого началась наша с ней дружба.
Вообще, отдавать детей в услужение, чтоб начинали свой путь с низов и к моменту, когда освободится место лорда, наследник знал, что к чему в этой жизни — была обычная практика для детей богатых семей в Оуленде. Конечно, в тех семьях, где хотели вырастить порядочных и достойных будущих правителей. Что-то сомневаюсь, что Бастиану когда-нибудь приходило в голову чистить конюшни или самому себе пол подметать. Вспомнились длинные аристократические пальцы, то, как изящно в них выглядело перо…
А потом — вспышкой — как впивались жадно в мою грудь, белеющую в разорванном вырезе платья.
Швабра падает из рук.
Я снова ее поднимаю, растерянно оглядываю тесную кладовку, которую с трудом нашла в заброшенном крыле дворце. Надо найти что-то ещё… Но я забываю напрочь, что.
С огромным трудом возвращаю мысли в нужное русло.
Ведро и тряпки, да.
Жестяное чуть мятое ведро нахожу, а вот тряпки — нет, и мне приходится, повздыхав, разорить ещё соседние покои, по виду — гостевую спальню, стянув белые занавески с окна и безжалостно порвав их на несколько кусков поменьше.
Теперь бы воду раздобыть!
По трубам в заброшенных ванных комнатах, ожидаемо, ничего не течёт.
Вспоминаю с трудом, что тут где-то во внутреннем дворе был фонтан. Брат с женой ещё переглядывались загадочно, когда о нем рассказывали, — но я обычно понимаю, о каких вещах лучше их не расспрашивать.
Тем не менее, цепкая память эту деталь заботливо сохранила, и вот теперь я бреду по запылённым коридорам с обрушившимся местами потолком, хрустя по кускам штукатурки, ищу чёртов фонтан и проклинаю свою бредовую идею остановиться здесь на постой.
Что мне стоило снять комнату в таверне?
Или, на худой конец, остановиться у этого… как его… Алана Фостергловера? Потерпела бы как-нибудь шумные компании до утра, зато с водой был бы полный порядок, да и кормили бы меня без сомнения как на убой, памятуя хвалёное Фостергловерское гостеприимство.
Желудок подсказал, что пора поторопиться с уборкой.
К счастью, я шла в правильном направлении — и вскоре уже, щурясь, выходила во двор-колодец, над которым по голубому южному небу плыли легкомысленные южные облака. Фонтан, пусть и основательно облупленный, был на месте, журчал прохладными струями, а вокруг него разрасталась буйными плетями растительность, обвивая стены, заползая в выбитые окна и вспыхивая тут и там венчиками пурпурных орхидей.