Но телефон позвонил сам, заглушив стонущую тьму за окном. Рябинин схватил трубку с дикой силой и сумасшедшей надеждой:
– Да?
– Аптека?
– Нет, вы ошиблись…
– Извините…
Он повернулся спиной к безжалостному свету лампы.
– Да, я тоже ошибаюсь. Есть люди, которые живут. А есть люди, которые беспрерывно совершают ошибки, потому что ищут истину. Это я про себя? Да, и про себя.
Теперь взвилась изжога, подступая к горлу разъедающей кислотой. Но изжога лучше, нет болевого спазма.
– А я считаю, что никто не имеет права сомневаться, если нет к этому повода. Беспочвенные сомнения – подлость. А–а, у вас есть доказательства… Неужели юридические доказательства сильнее разума и совести?
Сердце, стучавшее медленно и сильно, казалось, рассыпалось на мелкие сердечки, которые работают везде, во всех частях организма, – он мог считать пульс, не прикасаясь к руке.
– По–вашему, человек может честно работать, да вдруг и совершить преступление? Ха–ха! Раньше писали в романах так: «Под мягкой внешностью крылась жестокая натура» или: «Под грубой внешностью крылась нежная натура…» Ерунда. Внешность на может скрыть натуру. Это лишь оболочка, под которой все видно.
Кажется, что сердце забилось через раз: стукнет – затихнет, стукнет затихнет. Лишь бы не остановилось.
– Я не добренький, я гуманный. Разные вещи. Да, мне бывает жалко преступников. Но я давлю в себе это, давлю! А если не буду давить, то не смогу работать…
Боль оставила желудок и перешла, как перекатилась, на грудь, сжимая ее тянущей, какой–то закрученной болью.
– Разве это слабость? Да, когда я говорю с горбатым, я горблюсь, с кривым – кривлюсь, с бедным – прибедняюсь… Почему? Мне перед ними стыдно, что у меня нет горба, я не кривой и всем обеспечен. Но когда я говорю с дураком, то остаюсь самим собой…
Она перекатилась, боль, в левую половину груди, под лопатку, и поползла куда–то в руку. Неприятная, но не такая уж и сильная – он перетерпит.
– Я стесняюсь? Да, я стеснительный. Знаю, что в наше время смешно быть таким. Но я стесняюсь лишь тех людей, которые от меня зависят.
Иногда сводит ногу. Сейчас подобным образом свело что–то в груди, в левой ее половине, и держало, и тянуло, и ныло, холодя все тело.
– С чего вы взяли? Конечно, я не плачу. Это ветер забрасывает капли в отрытое окно…
Рябинин очнулся. Он сидел лицом к окну и держал на коленях трубку, охрипшую от писка. С кем он разговаривал? С аптекой? С аптекой. Попросить бы какого–нибудь валидола.
Он положил трубку на аппарат. Но телефон ждал этого, зайдясь в настойчивом звоне. Кто это? Наверное, опять не туда попали…
– Да?
– Сергей, с кем по ночам треплешься? – буднично спросил Вадим.
– С одним дураком. А как ты меня нашел?
– Звонил по всем телефонам прокуратуры. И все не отвечают, но один занят.
– Тебе звонила Лида?
– Да.
– Как она?
– Нормально, уже, наверное, спит. А что у тебя голосишко смурной?
– Она тебе рассказала…
– Из–за этого, что ли?
– Вадим, ты же знаешь…
– А ты знаешь, – перебил инспектор, – на что жалуются современные женщины? Нет настоящих мужчин, хотя народу в брюках много.
– Есть неопровержимые улики.
– Неужели ты, мужчина средних лет, столько проработавший следователем, никогда не слыхал о провокациях?
– Слышал, но сам…
– Ах, слышал? А мне вот давали деньги в кабинете, присылали переводом домой, клали в карманы… Мне подсовывали женщин, спиртное, копченую колбасу, дубленку и даже место продавца в мясном отделе…
– Да, но ты не брал, а я вроде бы взял.
– Уж не собираешься ли ты сказать это прокурору? Тогда гаси свет.
Инспектор помолчал, собираясь с новым раздражением, но оно, видимо, кончилось, потому что теперь сказал ровно:
– Старик, гаси свет и ложись спать на диван. Там должен быть кожаный, протертый прокурорскими телами диван. Есть не хочешь?
– Какая еда…
– А то у меня лежит в холодильнике две пачки пельменей. Я б сварил – и к тебе с кастрюлькой. Или ты чаю хочешь?
– Спасибо, дома пил.
– Утречком я подъеду.
– Зачем?
– Поговорить с прокурорами.
– Они не станут тебя слушать.
– Ну, плохо ты меня знаешь. Если не будут слушать, я привезу Леденцова. А он про себя говорит, что любому даст сто очков вперед, и все в импортной оправе. Кстати, совет – пиши стихи.
– Какие стихи?
– Какие получаться. «Средь шумного бала, случайно…» Или такие: «Понравилась грибу–боровику сыроежка из родного бора…» Пиши – помогает от нервов. Старик, утром встретимся. Пока.
«Старик». Слово, избитое юнцами, у инспектора прозвучало с исконным смыслом: старик, а значит – умный и добрый. Впервые так назвал. Да разве Рябинин не знает всего того, что сказал ему Вадим? Если бы жилость только умом, то грудь не стягивала бы проволочная боль. Но Вадим и звонил, чтобы ослабить эту боль. Спасибо, старик.
Телефон ожил вновь – еще не остыла трубка.
– Да…
– Мне следователя прокуратуры Зареченского района, юриста первого класса, товарища Рябинина.
– Я слушаю.
– С вами говорит не брюнет, не шатен, не блондин. Догадались?
– Нет, не догадался. – Рябинина удивили не только слова, но и голос, игривый и разудалый, словно звонили из ресторана.
– На проводе инспектор уголовного розыска лейтенант Леденцов.
– А–а, привет.
– Как состояние здоровья, Сергей Георгиевич?
– Вроде бы ничего, – улыбнулся Рябинин: спасибо тебе, Вадим, старик.
– А мое подкачало.
– Что такое?
– А все кащею и кащею.
– В каком смысле… кащею?
– Худею от оперативных нагрузок. К примеру, сейчас нахожусь на дежурстве и чешу репу.
– Что чешешь?
– Голову, значит. Задумали мы тут с ребятами спортивную викторинку, а мне поручили сочинить вопросы. Не послушаете?
– Послушаю.
– Вопрос первый: какой вид спорта требует физической вилы не больше, чем у месячного ребенка?
– А какой?
– Шахматы. Вопрос второй: почему болельщики, кричащие «Судью на мыло!», никогда не уточняют на какое – на хозяйственное или на туалетное?
– Неплохо.
– Вопрос третий: почему скачки на дрессированной лошади считают спортом, а скачки на дрессированной корове – цирком?
– Смешно.
– Вопрос четвертый: можно ли бокс назвать интеллектуальным занятием, поскольку в нем бьют кулаками непосредственно по интеллекту?
– Сам придумал?
– Товарищ капитан помог. Ну и так далее. Сергей Георгиевич, а вы знаете, кто оптимист и кто пессимист? Пессимист выпьет рюмку коньяка и поморщится: клопами пахнет. Оптимист раздавит клопа и обрадуется: коньяком пахнет.
– Намек понял, старик.
– Желаю здравствовать, Сергей Георгиевич.
Рябинин положил трубку. Спасибо, ребята. Ему сейчас все годится злость Вадима, и спортивная викторина, и старый анекдот. Спасибо, старики. Но не хватало слов еще одного человека… С чего он взял, что она спит? Да разве она заснет…
Он набрал номер, прижавшись к не остывающей всю ночь трубке.
– Лида…
– Сереженька!
– Не спишь?
– Как и ты.
– Какая темная ночь…
– Сереженька, ведь были и темнее.
– Дождь льет…
– Лили и не такие.
– Холодно…
– Бывали и морозы.
– Грибы поджарила?
– На завтрак, к твоему приходу.
– Только не пережарь. Как там домовой?
– А его нет, он ушел к тебе.
– Да, он здесь, поэтому я спокоен. Хочу вот лечь на диван и поспать. А ты?
– Я тоже ложусь.
– Спокойной ночи, Лидок.
– Спи, Сереженька…
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Главное достижение цивилизации не атомная энергия и не ракеты, не телевизоры и не автомобили, не кофемолки и не санузлы… Главное достижение цивилизации – гуманизм.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Иногда я обращаюсь к Бахусу. У каждого из нас что–то болит, поэтому каждый старается забыться. Каждый–каждый! Один сидит у телевизора, второй бежит на стадион, третий придумал хобби, четвертый играет в домино–карты… Но самый надежный способ – выпить и прийти в состояние эйфории, именуемое в народе кайфом. В конце концов, пьяница – это человек, который забывается не тем способом. Пью ли я?
Я не пью, а продлеваю удовольствие жизни.
Беспалов неприкаянно прошелся по коридору и сел у кабинета Васина. Городская прокуратура оживет через полчаса, не раньше. Надо бы подождать в машине. Скажут, прокурор района, а болтается по коридорам, как следователь после дежурства. Где–то здесь Рябинин… Расхлябанный стул сутяжно крякнул в утренней пустоте. Прокурор непроизвольно отозвался хриплым вздохом и закурил сигарету. Невкусный дым сухо вошел в него, не успокаивая. Где–то здесь Рябинин…
Но почему Рябинин? Почему все, что случается в прокуратуре, случается именно с ним? С тихим Рябининым в очках… Мария Федоровна Демидова… бой–баба, которая и рискнет, и не всегда обдумает, и может наорать на вызванного, и послать любого начальника в даль заоблачную… И ни жалоб на нее, ни заявлений.
Потому что Рябинин вежливый, а значит, и слабый. Он впечатлительный и поэтому слабый. Он гордый, а гордый человек слаб, потому что гордый уязвим. Он думает, а думающий ничего не видит и не слышит, и поэтому тот, который все видит, слышит и всюду принюхивается, сильней думающего. Но тогда на кой черт они, сильные?
Беспалов скомкал недокуренную сигарету и бросил в урну, – курят для удовольствия, а не для дыма.
Слабый Рябинин… А ведь на днях Беспалов назвал его борцом. Какая–то психологическая неразбериха. Получалось, что в нем жили два противоположных мнения об одном человеке: Рябинин слаб и Рябинин борец. А слаб ли? Слабый не тот, кто падает духом. Кто из нас не падал? Тот, кто не пал духом от беды, еще не сильный – он, скорее, бесчувственный. Слабый человек тот, кто пал духом от беды и не поднялся. Сильный – поднимется. Поднимется ли Рябинин? До сих пор вставал. Но и удары–то бывают разные. Не после каждого встанешь.