Рябинин вышел из–за стола, гулко цепляясь ногами за тумбу.
Это не что иное, как провокация. Удар по его нервам, чтобы выбить из колеи. Он не должен опуститься до проверки анонимного звонка. Впрочем, рабочий день уже кончился и надо идти домой.
Стараясь не спешить, он запер сейф и дверь. Стараясь не спешить, пошел медленно, отдыхая. Стараясь не спешить, разглядывал прохожих. Кажется, он забыл повесить ключ на доску. Кажется, он забыл в кабинете плащ и портфель.
Рябинину пришлось идти парком, потому что его путь домой лежал здесь, через парк. Фонтанчик был немного в стороне, но размяться лишних триста метров в конце рабочего дня никому не вредно. Тут чудесный воздух, тут сырые и темные аллеи…
Ему казалось, что решения принимает не он, не сознание, а его тело, которое шло и шло вперед по следу, подобно собаке. И только увидев забелевшие вдалеке камни фонтанчика, он уже подумал, что нужно свернуть в заросли на проложенную тропинку и пройти незаметно, как индеец. Сознание, освободившись от власти тела, начало трезветь: у фонтанчика есть скамья на цепях, там может сидеть Калязина и ухмыляться своей надменной ухмылкой. Мол, пришел – что за следователь?
Он перелез через сухой куст, перешел лужу, перетерпел шиповник, переступил какое–то битое стекло. Тропа уперлась в ствол липы, за которым был фонтанчик. Он раздвинул листья и выглянул…
На скамейке интимно покачивались двое – Лида и мужчина в светлом костюме, которого он где–то и когда–то видел.
Рябинин прыгнул назад, в битое стекло, и побежал, не разбирая ни троп, ни аллей. Он выскочил из цветочного газона уже к воротам парка и огляделся, блуждая взглядом.
Что–то в таких случаях делают… Телефонная будка… Двухкопеечная есть. Куда–то в таких случаях звонят. По экстренным номерам: ноль–один, ноль–два, ноль–три… Телефонные номера на случай человеческой беды. Он схватился за верткий диск. Ведь куда–то звонят…
– Вадим, ты еще не ушел?
– Кто это?
– Да я, Рябинин…
– Голос у тебя почему–то пропитой.
– Я в нашем парке. Понимаешь ли, смешная история…
– Что случилось? – быстро спросил инспектор, не поверив в смешную историю.
– Ничего не случилось, – удивился Рябинин обессиленным голосом. – Лида у фонтанчика…
– Ну и ты иди к фонтанчику.
– Она покачивается.
– Как покачивается?
– На качельках…
– Ну и ты покачайся.
– Да место занято, – хихикнул Рябинин. – Но я–то звоню насчет одной идеи о сберкассах…
– Сейчас приеду, – оборвал разговор Петельников.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Вы, юристы, любите копаться в мотивах да причинах. Для вас моя исповедь – находка. Наслаждайтесь, крючкотворы, наслаждайтесь…
Вот думаю об относительности всего на свете. А догадался ли кто, что эта самая относительность играет нашей жизнью, как котенок ленточкой? Если все относительно, то, значит, ничего и нет. Опять–таки из моего детства. Личная зубная щетка и личное полотенце… Хорошо, не так ли? Своя кровать, свой стол, своя одежда тоже неплохо. Но все относительно. У нас у каждого было по комнате. У каждого была своя мебель, свои книги, свои вещи… У меня и у отца стояло по своему телевизору. Потом появились свои деньги, свои интересы, своя жизнь. Мы сидели по своим комнатам. Отец все что–то высчитывал, мать коллекционировала фарфор, а я к чему–то готовилась. Да, у нас была общая комната, в которую мы сползались только поесть да к приходу гостей…
И я сделалась Великой Одиночкой. Я не выношу никаких коллективов. Избегаю всего общего и общественного. Избегаю общественного транспорта, общественных библиотек и общественных уборных. В столовой я могу обедать только за отдельным столиком. Мне неприятно быть в общем зале, поэтому я почти не хожу в кино. Я, например, не люблю сидеть на диване, на котором кто–нибудь еще. Верите ли, умей легковые машины ходить сами, я бы шофера выпихнула из такси.
Они прощались. Он поцеловал ей ладошку и отвесил солдафонский поклон глубокий кивок при аршинопроглоченном торсе. Она ему легонько помахала рукой, словно изнемогала от чувств.
Петельников сунул кулаки в карманы широкой замшевой куртки – подальше от греха. В девятнадцатом веке он вызвал бы этого кавалера на дуэль. Впрочем, почему он? Потому что Рябинину с таким плотным детиной не справиться. Да и невменяем он сейчас, Рябинин–то…
Инспектор тихонько двинулся за кавалером, пользуясь боковыми аллейками, дорожками и тропинками.
Он шел за этим человеком, не понимая себя. Откуда эта злость, откуда это зыбкое беспокойство, словно у него что–то случилось. У Рябинина ведь случилось, у Рябинина ведь жену уводят… Так почему же руки застряли в замшевых карманах, как запутались?
Кавалер миновал парк, пересек улицу, подошел к остановке такси и занял очередь. Петельников ринулся за угол…
Такси с зеленым огоньком инспектор остановил посреди улицы, преградив ему путь буквально грудью.
– Очумел, что ли? – крикнул шофер, выпрыгивая из машины.
– Очумел, приятель, очумел, – согласился инспектор и достал удостоверение.
– Все равно так рисковать нельзя, – потишал водитель.
– Требуется помощь.
– Изловить, что ли, кого?
Инспектор сел рядом и отдышался двумя–тремя глубокими вдохами.
– Тебя звать–то как?
– Вячеслав Семенов.
– Вырули–ка, Вячеслав Семенов, чтобы мы видели остановку такси.
Машина свернула за угол и притормозила. Остановка такси с жиденькой очередишкой была перед ними.
– Ловить не будем, есть дело поинтересней. Ты должен взять гражданина, стоящего вторым. И еще: я твой приятель, допустим, Гриша, и ты поддерживай со мной беседу. Как?
– Нормально, – водитель кивнул, загораясь в полутьме кабины заметным любопытством.
Парочка, стоявшая перед кавалером, вдруг бросила очередь и побежала к автобусу. Петельников тронул локоть шофера… Такси взревело, сорвалось с места и подлетело к очереди с тормозным скрежетом, как в детективном фильме.
– Спокойнее, – тихо посоветовал инспектор.
– Такси занято? – спросил приятный баритон с чуть заметной глушинкой так бывает, когда воротник петлей стягивает шею.
– Нет–нет, – заспешил водитель, – это мой друг подсел, Гриша…
– Не помешаю? – Инспектор повернулся к пассажиру.
– Ничуть. Огородная улица, дом возле универмага.
В минутном свете – пока он усаживался – инспектор увидел полное лицо и крупноватый нос. Видимо, шатен, лысеющий. Костюм новенький, со скрипом, надел на свидание. Галстук широченный, в полживота.
– Если бы, Славка, ты меня не подобрал, напился бы я с горя в дребезину, – сказал вполголоса Петельников.
Водитель испуганно глянул на инспектора, который изменился на глазах: обвис, обмяк и как–то обрюзг.
– А чего? – вспомнил он его указания.
– Чего… Мой лучший друг Сашка. Двадцать пять лет от роду. Лежит, как живой.
– Где лежит?
– В гробу лежит. Я ж к тебе прямо с поминок.
Водитель сосредоточенно завертел баранкой, обдумывая следующий вопрос:
– Сашка–то… от чего умер?
– Эх, Славка, если бы умер… Не умер он.
– А как же в гробу лежит? – спросил таксер, от неожиданности притормаживая.
– Оттого моя душа и стонет. В гробу он лежит, а не умер. Вот, Славка, какая в жизни квинтэссенция бывает.
Водитель молчал, ничего не понимая. Тихо играл приемник. Тяжело вздыхал инспектор.
– Извините. – Глубокий придушенный баритон утопил все другие звуки. Что же все–таки случилось с вашим приятелем?
– Да убили его! – Петельников сердито обернулся к пассажиру.
– Как убили?
– По голове так дали, что он мозгов не собрал.
Водитель глянул в зеркало, пытаясь увидеть пассажира. Сомнений не было – он вез убийцу.
– Вероятно, в уличной драке? – заинтересовался пассажир.
– В квартире с хрусталем и коврами, под аромат французских духов и под музыку вокально–инструментального ансамбля. И сам, лично купил свою смерть за четыре шестьдесят семь.
– Я вас не очень понимаю…
– Да об этом весь район говорит! Связался Сашка с замужней дамой. Купил бутылку вина марки «Шампанское» и килограмм конфет сорта «Трюфели». И нанес ей визит в нерабочее время. А муж вернулся, – электричку отменили. Ну, как говорится, гаси свет. Итоги этой встречи налицо: Сашки нет, муж сидит, а дама рвет на себе парик.
– А как понять ваши слова о купленной смерти за четыре шестьдесят семь?
– Муж–то Сашкиным шампанским Сашку по голове и благословил.
– Неужели они не могли разойтись мирно?
– Вы что, жизни не знаете? – удивился инспектор. – Когда это мирно расходились? Допустим, я бы свою жену застал… Гаси свет.
– Убили бы любовника?
– Любовника… Обоих бы одним и тем же утюгом. А ты, Славка?
– А я бы ее проучил.
– Значит, у тебя характер, как у этого, у Отеллы. Тут кто как: кто жену ликвидирует, кто хахаля, а кто обоих. Эх, Сашка…
– Вот мой дом, – сказал пассажир.
Не проронив больше ни слова, он расплатился и вышел из такси. Ни «спасибо», ни «до свиданья»…
Как только его пухлая спина пропала в темноте арки, Петельников выскочил из машины и двинулся за ним. Черные кусты плотной сирени закрывали парадные. Стукнула дверь последней. Инспектор осторожно подошел и увидел на скамейке двух пенсионерок, молча дышавших ночным воздухом.
– Чего–то я его ни разу не видел… Из нашего ли он дома? – спросил инспектор, кивнув на парадную.
– Это же Храмин из сорок шестого номера, – ответила старушка.
– А вот вас я что–то не узнаю, – подозрительно сказала вторая.
– Потому что я забыл надеть галстук, – объяснял инспектор.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Грусть – это теперь моя тихая и последняя радость.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Детство, детство… Заговорила о нем, вспомнилось и вот не отпускает. Когда я появилась на свет, родители закатили пир на весь мир. На этом их радость и кончилась. Иногда меня поощряли – мамашиным поцелуем, чаще деньгами или покупкой дорогой вещи. Иногда брались за мое воспитание, то есть мамаша хватала отцовы подтяжки и подступала ко мне. Я хватала вазу севрского фарфора и кричала: «Не подходи разобью!» Мамаша вешала подтяжки в шкаф, я ставила вазу на полку…