мешали распущенные волосы. Потом она гладила его спину и бока, проверяя, насколько он похудел и как, господи, она могла это допустить. Потом они начали говорить, бессвязно, почти бессмысленно, скороговоркой, потому что им мешали ее распущенные волосы…
И когда они измучились, он сказал:
– Пойдем пить чай, а? Я ведь не пил его с тех пор.
– Сережа, ты простишь меня, да?
Ее распущенные волосы помешали ему ответить…
Были зажжены все лампы, люстры и торшеры. Испуганная тьма бессильно прижалась к стеклу. Весело, как ксилофон, стучал по жести дождь. И было непонятно, почему город спит. Неужели только потому, что половина второго ночи?
Они пили чай. Она в ночной рубашке, он в трусах. И было не холодно, потому что огненный чай согрел своим ароматом всю квартиру.
– Сережа, мне показалось, что ты меня разлюбил.
– Какая глупость…
– Но твоя любовь стала другой.
– Да, потому что все меняется.
– А я не хочу, чтобы она менялась.
– Лида, ты испорчена песнями о любви. Там любят обязательно молодые, и любят страстно. А что потом?
– А что потом?
– Истинная любовь начинается потом, после молодой и страстной.
– У тебя… началась?
– Теперь я люблю тебя сильнее, чем в юности.
– Почему же ты не спешил на кухню, когда я вскрикивала?
– Потому что я дурак.
Она вдруг побежала к холодильнику, к плите и кастрюлям, чтобы накормить его, чтобы заставить его съесть всю ту пищу, которую он недоел за эти дни. Но Рябинин ее поймал посреди кухни, и меж ними оказались лишь ее распущенные, так и не собранные волосы…
– Теперь у нас любовь, а в молодости была влюбленность.
– Как ты легко отказываешься от молодости…
– Лида, я не отказываюсь, но вторая любовь выше и глубже, хотя она не воспета и не так ярко блестит.
– Для меня всякая любовь священна.
– Всякая? Влюбляется почти каждый молодой человек. А что лет через десять? В лучшем случае супружеская пара. У них была влюбленность, и не пришла любовь.
– И почему так, Сережа?
– Он в своей жизни не страдал. Она в своей жизни не страдала. Вместе они не страдали. Откуда же быть любви?
– А для любви нужно страдать?
– Я так думаю.
– Но ведь любовь – это радость?
– Через страдания.
– Тогда, Сережа, мы будем всегда друг друга любить, потому что мы слишком много и часто страдали.
И промелькнуло, исчезая…
…Нет приятных болезней, кроме одной – любви…
Они все–таки оделись. Она все–таки заставила его есть. И он вдруг обнаружил в себе волчий аппетит, когда ешь и ешь и все больше хочется. Он бы так и ел, нервно и бесконечно, но ее шея и грудь под распахнутым халатом неожиданно – какое там неожиданно – привлекли его губы магнитной силой туда, под кисею распущенных волос…
– Сережа, я никогда себе не прощу этого спектакля с Храминым.
– А кто же мне звонил про свидание?
– Валентину попросила. Подлая я, да?
– Это я глупец.
– Сережа, если я когда–нибудь стану тебя упрекать, ругаться или выкомаривать, ты мне эту комедию вспомни. Вспомнишь, да?
Он все в ней открывал заново, словно она приехала после годичной командировки. Он увидел ее покатые, пологие плечи, женственно уходящие вниз, на руки. Он положил на них свои ладони и покатил их вниз, на руки, но запутался в ночных распущенных волосах…
– Сережа, и все–таки я подлая.
– Вот как?
– Ты страдал, а я тебя почему–то ненавидела.
– Ненавидела?
– Да, злилась на тебя, презирала, терпеть не могла… Разве так может быть?
– Может.
– Что же это, Сережа?
– Это любовь.
– Ты шутишь?
– Любовь требует ответного чувства, ответной реакции. Тебе казалось, что ее нет. Тогда наступает раздражение, злость и даже ненависть. И чем сильнее любовь, тем сильнее эта ненависть.
– Но ведь она может погубить любовь?
– Нет, она живет только за счет любви.
– У тебя было… так же?
– Нет. По–моему, я был психически болен.
– Сережа, Сережа, ну какая же я подлая…
Он опять пил чай. Она опять пила кофе. То ли она задела его стакан халатом, то ли он задел ее чашку локтем, то ли они одновременно задели всю посуду, запутавшись в ее распущенных волосах…
– Сережа, чем вывести пятна чая?
– Кофеем.
– А пятна кофе?
– Какао.
– Дурак.
И тогда они увидели, что за окном белый день.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Не понимаю, как эгоисты ухитряются оставаться в живых. Мучиться, грустить, переживать можно одному. Но как одному радоваться?! Ведь сердце может не выдержать. Ведь можно лопнуть от радости, обезуметь от счастья или захлебнуться от восторга… В конце концов, можно подавиться куском.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. В молодости я возмущалась, что нет истинного равенства полов. Женщине нельзя ухаживать за мужчиной, нельзя первой объясниться в любви, нельзя сделать предложение, нельзя употребить крепкого слова, нельзя выпить лишнюю рюмку, нельзя работать забойщиком в шахте… Вы меня видели. Уступлю я мужчине? Вот только в шахту я не полезу, но не потому, что не смогу, а потому, что не хочу.
Как всегда, несколько человек пересекли улицу под красный свет. Молодую и миловидную женщину, перебежавшую последней, инспектор укорил:
– А еще в шляпке!
– Все бегут, – осветила она лицо двумя симпатичными ямочками.
– Слыхали, какое вчера произошло дорожное происшествие? – спросил инспектор приноравливаясь к ее шагу.
– Нет. – Она удивленно посмотрела на неожиданного попутчика.
– Хоккеист столкнулся с автобусом.
– И что?
– Автобус с тяжелыми повреждениями отправили в ремонт.
Она вновь заиграла ямочками, но тут же спохватилась:
– А почему вы со мной идете?
– Разумеется, из–за ваших ямочек.
– Вам не кажется, что вы слегка нахальны?
– Нет, я слегка инспектор уголовного розыска.
– И хотите меня оштрафовать за переход? – предположила она.
– Нет, хочу поговорить.
– А удостоверение?
Она еще раз его осмотрела, уже внимательно и с интересом, и еще раз убедилась, что это не инспектор: высокий, в замшевой куртке, в красном банлоне и коричневых искристых брюках. Хочет познакомиться, может быть, из–за тех же ямочек да импортной шляпки.
– Обычно, Нина Алексеевна, мне верят без удостоверения.
– Она стала как вкопанная, сразу поверив, что перед ней работник уголовного розыска.
– Что–нибудь случилось?
– Ровным счетом ничего.
Повестками он старался не вызывать, чтобы люди не пугались. Старался не ходить к ним на работу и никого там не полошить. Без нужды не беседовал в квартирах. Встречался вот так, как сегодня, на уличном перекрестке. Где–нибудь в скверике, у кинотеатра, в столовой, случайно, между прочим, с шуточкой, потому что все эти люди к преступлениям не имели никакого отношения. И все–таки они настораживались, как вот эта Нина Алексеевна с ямочками. Настораживались, боясь дурной вести, – ведь милиция не только первой узнает о преступлениях, но и первой сообщает о потерпевших.
– Мне даже стало не по себе…
– Всего один вопрос.
Инспектор подумал, что однажды – точнее, после дождичка в четверг – он кому–нибудь объясниться в любви. Хорошо бы вот такой же, с ямочками. Впрочем, можно и другой. И неужели та, другая, тоже испугается?
– Нина Алексеевна, вы недавно брали деньги с книжки…
– Это же наши с мужем трудовые.
Она улыбнулась, но симпатичных ямочек не вышло, словно их замазали. Инспектор удивленно примолк. Вот и объяснись в любви после дождичка в четверг. У невесты ямочки будут, а у жены пропадут. Неужели все девичьи ямочки слизывает вопрос о деньгах?
– Я не сомневаюсь. Меня интересует другое. Пойдемте, что же мы стоим…
Они пошли, как мирная парочка.
– Нина Алексеевна, вы были в ювелирном магазине?
– Да.
– Число помните?
– Ну нет…
– Что–нибудь купили?
– Аметистовые бусы.
– И у вас не оказалось с собой денег, и вы ходили за ними в сберкассу?
– А откуда вы знаете?
– Сидел под прилавком.
К инспектору прилила та нервная сила, которая рождалась сама от проблесков удачи. И тогда он, Петельников, как бы выпадал из самого себя, потому что начинала вести эта нервная сила.
– Покупателей было много? – спросил он, видимо, слегка напряженнее, потому что она глянула сбоку.
– Не очень.
– А в отделе бриллиантов?
– Всего одна женщина.
Если бы пойти быстрее, то скорость слегка бы угомонила эту нетерпеливую чертову силу. Но ведь с женщиной не пойдешь.
– Почему вы это запомнили?
– Она была одна, мерила перстень с бриллиантом…
– И?.. – спросил он, потому что Нина Алексеевна как–то не кончила фразы.
– Меня удивило, что у нее на пальце уже есть точно такой же перстень.
– Вот как? – вырвалось у инспектора.
Вот так. Все предусмотрено. Ее даже нельзя было бы взять на месте: мол, перепутала перстни. А он становится нервным, как Рябинин. Он становится каким–то эмоциональным, противным.
– Ну, а дальше?
– Потом она ушла, вроде бы не купила. А я побежала в кассу…
– Последний вопрос: узнаете эту женщину?
– Конечно. Такие запоминаются.
– Теперь просьба. Зайдите, пожалуйста, завтра в прокуратуру. – На листочке он написал адрес и номер кабинета Рябинина.
– И все? – спросила она с неожиданным разочарованием.
Петельников знал, почему спросила: потому что он сделался эмоциональным, противным.
– У меня есть одно предложение и один совет.
Она ждала их, советов и предложений, которыми, как ей казалось, этот инспектор был набит.
– Я уполномочен министром МВД СССР поцеловать вас в одну из ямочек.
– Очень мило, если учесть, что мы стоим под окнами моего дома.
– Тогда примите совет: научитесь улыбаться так, чтобы ваши бесподобные ямочки не пропадали.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сегодня я весь день хулиганю. Позвонил Демидовой и спросил, почему курносые люди есть, а гусьносых нет. Базаловой сказал, что в продаже появилось детское мыло с начинкой, дабы ребенок, добираясь до начинки, чаще мылся. Петельникову послал через канцелярию РОВД официальное задание жениться к первому сентября сего года. В троллейбусе ввязался в разговор двух старушек, когда одна сказала, что организму необходимы белки, жиры и углеводы.