Кого–то впустила дверь. Острый запах одеколона, показалось, слегка затуманил стекло.
– Вам когда–нибудь хотелось летать? – негромко спросила Лида, так и не обернувшись.
– Я сразу поступил на геологический.
Может быть, чайки. Большие белые чайки, которым надоело море и захотелось в небо.
– Лидия Николаевна, ко мне приходил сумасшедший Гостинщиков…
– Зачем?
– Спасать вашу честь.
– Уже не нужно.
– Что вы имеете в виду?
– Все проходит, Марат Геннадиевич…
– Нельзя ли расшифровать?
Ах эти полутени, полутона, полунамеки… Он не понял? Тогда…
– Вы мне разонравились.
Она знала, как он стоит за ее спиной – руки вытянуты и прижаты к туловищу, подбородок почти лег на грудь. Набычившись, как ее микроскоп. Лида обернулась – он стоял набычившись, как её микроскоп.
– Почему?
Она ждала его улыбки, которая обратила бы в шутку этот немужской вопрос. Но Храмин не улыбался. Тогда…
– Потому что я не люблю карьеристов.
Теперь он улыбнулся. Это после оскорбления–то? Ах да, для него же это комплимент.
– Лидия Николаевна, вы пользуетесь забытыми понятиями. Истинный мужчина всегда честолюбив.
– Да? Но карьерист не может быть истинным мужчиной.
– Это почему же?
– Потому что жизнь ему представляется в виде служебной лестницы…
– Верно представляется.
– И всех людей он делит на вышестоящих и нижестоящих…
– Людей делят по разным признакам, в том числе и по подчиненности.
– Но карьеристу нужно двигаться вверх, поэтому он уважает вышестоящих и презирает нижестоящих…
– Это только подтверждает его мужественность.
– Да?
– Он себя и других оценивает по количеству силы и энергии.
– Марат Геннадиевич, вы путаете мужчину с бульдозером.
– Лестное сравнение.
– Так вот, истинный мужчина никогда не презирает слабого и никогда не пресмыкается перед сильным. Поэтому карьерист и не мужчина.
Она повернулась к окну, к птицам. Там осталась самая крупная, самая распластанная – одна на все пустое небо. Нет, небо никогда не пустует. В июне летел пух. Сейчас вот парят птицы. В августе полетит теплая паутина. В сентябре – остуженные листья. А потом снега…
– Лидия Николаевна, вероятно, вы обожаете неудачников?
– Тогда бы я обожала вас.
– Дамский каламбур?
– Нет, мужская прямота.
– Разве я неудачник?
– Представляете, что с вами будет, если не получится с докторской? Вы же перестанете видеть солнце. Вы же перестанете жить.
– А если получится?
– Тогда все сначала – будете надрываться, чтобы стать академиком или директором института. И опять не увидите солнца.
– Такой я вас не знал. Скорее всего, вы повторяете слова мужа.
– Да, повторяю. А он у меня умный.
Птица, сделав последний круг, вдруг исчезла. Может быть сложила крылья и незамеченной точкой упала к земле. А может, поднялась еще выше, туда, к реактивным самолетам…
– Лидия Николаевна, а ведь не я начал эту историю.
– Да?
– Поскольку разговор откровенный… Вы же сами повисли у меня на шее.
Она вновь обернулась, бросив опустевшее небо. Храмин упорно смотрел ей в глаза, требуя объяснений, – только слегка вспотели молодые залысинки.
– Марат Геннадиевич, возможно, докторскую вы и защитите… Но мужчиной вам не бывать.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я хочу уцепиться за что–нибудь руками. Врыться ногами в землю. Вжаться спиной в стену. Упереться лбом в дверь. Застонать, закричать, позвать на помощь… И остановить счастливейшие мои дни, задержать выпавшее мне время, которое несется с таким ветерком, что на глазах выступают слезы.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Он появился из ниоткуда. Была вечеринка у Искрины Четыркиной, моей закадычной. Я сидела на полу, на ковре, вкушала кофе с ромом и пела под гитару трепетный романс «Обожгла я губы сигаретой горькою…». Он подошел ко мне, вернее, подполз по ковру. Лет тридцати. Высокий, поджарый, смуглый, с черненькой бородкой утюжком. Кожаные штаны, красная майка, замшевая куртка, череп на цепочке… Помню до сих пор, что он сказал, подползя: «А ты, беленькая, съедобная». И съел. Жалею ли? Да нет. Важно не то, что съел, а кто съел. Король. Работал истопником в церкви, но это так, для милиции. Он был Королем микрорайона, а говоря проще – играл в карты по–крупному. В ночь брал до тысячи. Ну, не Король ли? У него был личный шофер и два телохранителя. Когда он шел по улице, то перед ним всех ветром сдувало. А знаете, как он завтракал? Пятьдесят граммов черной икры, ломтик ананаса и фужер шампанского. А знаете, что я ела? Мне тогда от счастья кусок в горло не шел… Вы спросите, как же дочь благородных родителей связалась с Королем? Не задавайте глупых вопросов. Мои родители были не так благородны, как богаты. Мой новый кумир был не так король, как при деньгах. Я и говорю, что в жизни параллельные линии загибаются до тех пор, пока не пересекутся. И потом: когда долго ешь манную кашку, разве не хочется соленой рыбки?
Рябинин не любил формальную работу – даже ту, которую требовал закон. Разумеется, Калязина ничего не скажет, и все–таки перед опознанием ее стоило допросить о всех эпизодах. Ему казалось, что она уже сидит в коридоре и ждет десяти часов, – ему казалось, что из–под двери бежит тайный сквознячок и костенит его тело панцирной силой.
Некоторые юристы считали, что вызванному гражданину допрос ничего не стоит – как с приятелем побеседовать. Или как на работу съездить. Рябинин думал иначе: человек обязан явиться к следователю, обязан ответить на все вопросы и обязан сказать правду. Поэтому допрос – это всегда психическое насилие, как бы добродушно он ни протекал. С Рябининым не соглашались, но с ним вообще редко соглашались.
Он ждал Калязину. Допрос – это всегда психическое насилие… Над кем же оно совершится теперь? Рябинин это вроде бы знал, но каким–то хитрым приемом скрывал от самого себя, чтобы не очень разочаровываться – в самом себе.
Ровно в десять – она никогда не опаздывала – Калязина невзрачной тенью вскользнула в кабинет. Рябинин тайно удивился, потому что ждал графиню, снизошедшую до прокуратуры. Перед ним же села тихая женщина в сереньком плащике, в черном берете, с усталым лицом.
– Здравствуйте, Сергей Георгиевич.
– Здравствуйте, Аделаида Сергеевна.
Не в его осторожном мозгу, а вдали, может быть, за пределами кабинета, засветилась беспричинная надежда. И уже в мозгу отозвалось: почему бы нет? Почему бы ей не осознать, не покаяться, не прийти с повинной – еще не поздно.
– Как работа? – спросил он, потому что ее усталое лицо просило этого вопроса.
– Я сегодня уже побывала на квартирном вызове.
– Холера, чума или проказа?
– Случай псевдотуберкулеза.
– Ага, и вы назначили псевдолечение.
Она улыбнулась – неуверенно и даже пугливо. Так, именно так начинают признаваться обуреваемые сомнениями. Переходящему брод протягивают руку…
– Аделаида Сергеевна, по–моему, вы хотите дать правдивые показания.
– Хочу, – даже обрадовалась она.
– Тогда расскажите, как вы подменили шубу.
– Господи, опять…
Она дружелюбно улыбнулась. Рябинин молчал, пораженный, но еще ничего не понявший. Следующие секунды ложились в сознание ясно, как светлячки: маска, ее маска дружелюбия неожиданно блеснула злостью. Нет, Калязина не заменила ее на злобную – она хотела казаться доброй. Но напускное добродушие, как белый фон, высветило злость ярче прожектора. Вот как? Тогда нужно пытать этих людей добром, как чертей крестным знамением…
– Я не подменяла никакой шубы.
– Вы только что хотели говорить правду…
– Я и сейчас хочу.
– Что же вам мешает?
– Ничего не мешает – я ведь ее сказала.
Отдаленная надежда… Откуда она – уж не от его ли наивности? Скромная одежда и понурый вид… Да, на этот раз Калязина не знала, зачем вызвали и что ее ждет. Поэтому и вошла тихоней.
– Гражданка Калязина, вы отрицаете, что похитили бриллиант в ювелирном магазине?
– Отрицаю, гражданин следователь.
– Отрицаете ли вы, что мошенническим способом похитили пятьсот рублей у директора магазина «Дуб»?
– Да, отрицаю.
– Отрицаете, что мошенническим способом завладели письмом Поэта?
– Да, отрицаю.
И она вновь доброжелательно улыбнулась. Но теперь Рябинин видел ее глубокие и настороженные глаза, нацеленный нос и красивые губы, манерно изогнутые в доброжелательной улыбке. Ему некстати подумалось, что у нее наверняка отменное здоровье.
И промелькнуло, исчезая…
…Грубые люди всегда кажутся здоровыми…
Рябинин еще раз убедился, что без опознания Калязина ничего не скажет. Поэтому допрос заглох.
И тут же увидел на лице Калязиной тайное напряжение и понял, что этот допрос был для нее самым трудным – она догадалась, что Козлова обещания не сдержала, что старушка о письме Поэта заявила, что директор мебельного магазина все рассказал и что ее видели в ювелирном магазине.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Когда мы видим гнусного человека, то обычно считаем, что он опустился. Для нас каждый распустившийся – это тоже опустившийся. Пьяницы, тунеядцы, хулиганы… Погрязшие в скандалах, мелочах, злобе, шмутках… Но мы забываем, что опускаются с высоты. Чтобы опуститься, нужно сначала подняться. Поэтому эти «опустившиеся» никакие не опустившиеся, потому что в своей жизни они никуда и не поднимались.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Король… А любовь? Видели, чтобы высокий и статный парень шел с пигалицей? Видели, чтобы красавица влюбилась в урода? Молодая влюбилась в старика? Хорошо обеспеченный влюбился в голь–шмоль? Выходит, что, прежде чем влюбиться, человек решает целую кучу социальных, эстетических и биологических вопросов… А уж потом разрешает себе влюбиться. Вот вам и слепая любовь. Да и не было ее и никогда не будет!
– Воскресный обед считаю открытым. – Рябинин выковырнул штопором половинку пробки, а вторую начал ковырять вилкой.