Иные женщины говорят: «Плевать я хотела на красивых мужчин, главное – личность». Взгляните-ка на пляже на личность с большим животом и редкими волосенками… Вам куда приятнее будет полюбоваться на красивого и загорелого инструктора по плаванию. Красота может быть реальной силой. Когда женщина очень красива – это еще не все, отнюдь, это не может не влиять на ее жизнь.
А у мужчин, по вашему мнению, есть в принципе любимый тип женщины?
Я убеждена, что большинство мужчин предпочитают тип Мэрилин Монро. И не верьте тем, кто это отрицает… А вообще, откуда мне знать? Каждый ищет образ в соответствии с тем, как он видит себя. Это непросто: слабый мужчина, чувствующий себя сильным, ищет слабую женщину, чтобы защищать ее, и вот вам двое слабых… они могут быть счастливы – или наоборот. Каждый платит за свои фантазмы. И сильные тоже дорого платят. Лично мне грех жаловаться, у меня в финансовом плане все в порядке, но мне, как и всем французам, не нравится, что на наши деньги делаются ракеты и атомные бомбочки. Я не против платить налоги, если эти деньги идут на тех, кто в них нуждается, на стариков, на больницы. Но мы живем в мире денег.
А издатели? Тут мы можем поговорить одновременно о мужчинах и о деньгах.
Вот именно. После Жюльяра все без конца говорили со мной о контрактах, а я предпочла бы поговорить о моих книгах. Рене Жюльяр ушел от нас, Жизель д'Ассайи тоже, не осталось никого из тех, кого я знала, когда пришла в издательство. И тут я познакомилась с Анри Фламмарионом. Он сказал мне: «Мой отец содержал танцовщицу, это была Колетт, единственная тогда женщина в издательстве, и с тех пор нам не хватает танцовщицы». И я ответила: «Вы обратились по адресу, я замечательно танцую». А потом он сказал именно то, что я хотела услышать: он хочет, чтобы я осталась у него на всю жизнь, если я состарюсь и останусь без гроша, он обо мне позаботится, деньги – не главное, отношения между автором и издателем должны строиться на полном доверии. Он дал мне чувство уверенности в завтрашнем дне, не столько в материальном, сколько в моральном плане. Я люблю непринужденные отношения, чтобы не приходилось говорить о деньгах и думать, что меня покупают, как мешок угля.
В сущности, вы человек простой…
Нет простых людей, вы шутите. Впрочем, некоторые и вовсе считают меня сумасшедшей. Почему людям обязательно нужны сильные выражения? Со мной, может быть, и трудно, но я не сумасшедшая в том смысле, который они вкладывают в это слово.
В вас порой чувствуется некоторое уважение к приличиям.
Я соблюдаю приличия в той мере, в какой это соблюдение упрощает жизнь. Я, например, не валяюсь под столом в ночных заведениях просто потому, что придется же как-то подниматься… Но я ненавижу людей, которые без всякой причины, разве только по собственной глупости, объявляют себя блюстителями нравственности.
Дело-то в том, что у всех людей одни и те же сложности, одни и те же проблемы, один и тот же страх перед жизнью и перед смертью.
И даже с мертвыми мы мелочимся! Я писала об этом в «Ангеле-хранителе»: «Стоит человеку умереть, как его торопятся упрятать в черный ящик, поплотнее закрыть тяжелой крышкой и зарыть в землю. От них спешат избавиться. Иногда еще их лица подкрашивают, подгоняя под свой вкус, и при бледном электрическом свете выставляют на всеобщее обозрение. Сперва обездвиживают, затем искажают. А по мне, надо хоть десять минут дать им погреться на солнышке, отвезти их к морю, если они его любили, подарить радости земли перед тем, как они навеки смешаются с нею. Нет, их наказывают за то, что они умерли. В лучшем случае им сыграют немного Баха, церковной музыки, которую большинство из них никогда не любило…»[9].
Оставим смерть и вернемся к жизни. Если вынести за скобки Литературу – с большой буквы, как пишете ее вы, – можете нам сказать, что интересует вас в жизни?
Самое увлекательное для меня в жизни – это люди и политические события. Есть вещи, за которые я пошла бы на плаху. Я готова рисковать жизнью за тех, кого люблю, и против любой организованной несправедливости.
Это первый шаг к идеалу. Как вы думаете, у вас есть идеал?
Я думаю, идеалы приходят в силу обстоятельств. Мы восстаем «против» чего-то, и это становится идеалом.
Что для вас худшая из несправедливостей, о которых вы говорите?
Самым несправедливым в социуме я считаю социальное неравенство.
Это насущная проблема?
Насущные проблемы просты и всем известны: смерть, болезнь, бедность, усталость, скука, печаль, одиночество…
Все люди одинаковы?
Все разные, в том числе в своих глубинных запросах, но если бы хоть половина людей, способных чувствовать и понимать, дала себе труд посмотреть вокруг, возможно – да, возможно, – это бы многое изменило.
Вам есть в чем упрекнуть общество?
Общество крадет время. Единственное, чем человек владеет, чтобы делать с ним, что ему хочется. Обществу на это плевать, у него нет никакого уважения к отдельным личностям. Все происходит, как если бы каждый жертвовал десять-пятнадцать лет своей жизни на алтарь экономики. Не говоря уж о годах старости, более или менее мрачных. Есть во всем этом какой-то изъян.
Взять хотя бы телевидение: это же просто беда. Оно дает людям иллюзию общения, семейной жизни, в той мере, в какой они вчетвером одновременно смотрят одно и то же на одном экране. Абсурд. Спросите у четырех католиков, о чем они думали во время мессы. Мысли у всех четверых были, во-первых, очень далекие от мессы, и, во-вторых, совершенно разные. Эта видимость близости, когда четверо сидят у телевизора, удручает, потому что это, как раз наоборот, дает возможность не разговаривать друг с другом. Когда люди сидят вокруг стола и нет никакого телевизора, они как-никак прилагают усилия, чтобы общаться. Говорят о соседке, о саде, о погоде – да о чем угодно. Телевидение упраздняет беседу как таковую и вдобавок по большей части ужасает своей банальностью. От всего так и шибает скудным бюджетом или нехваткой воображения. Ох! Это шутовство в «Интервиль»[10]… или наоборот, этакое интеллектуальное самодовольство! А люди живут в усталости и одиночестве. Однажды я слышала нечто немыслимое. Я редко слушаю радио, но в тот раз наткнулась на передачу, которая «устраивает браки». Кандидат в женихи был крайне неприятный. Год назад потерял жену, никого, кроме нее, не любил, оплакивал ее каждый день; ему шестьдесят лет, не красавец, но настоящий мужчина – по его словам, и у него семеро детей. Он жил в Брюсселе, в частном доме с садиком. Не хотел нанимать прислугу, вопрос принципа… В общем, описывал он сущий ад. И нашлось ведь несколько женщин, которые ему позвонили. Так вот, одной из них он ответил: «Вы курите? Тогда – нет».
Красиво, в самом деле.
Все… все, что угодно, лишь бы не одиночество, говорю вам.
Из этих возмущений, из чувства несправедливости у вас сформировались политические убеждения?
Я помню, как в 1956 году Марсель Оклер[11] писала: «Франсуаза Саган не коммунистка, она анархистка, она нигилистка. На свой манер она бросает бумажные бомбы, которые по мере своих возможностей усугубляют распад нашего общества…». Она не видела тогда, что мир уже давно трещит по всем швам… и вот-вот рухнет. Мы силимся забыть об атомной бомбе, но она существует. Жизнь человеческая… тоже, пока.
А молодежь?
Молодежь? Какая у нее цель? Что вы хотите… Они по большей части даже не занимаются любимым делом. Единственные, у кого еще есть надежда, – это коммунисты.
В сущности, у вас есть скорее политическое чутье, чем подлинные убеждения?
У меня нет исторического образования, мои взгляды – это скорее рефлексы на то, чего я не выношу: насилие, нищету, лицемерие.
И как далеко вы готовы пойти, отстаивая свои позиции?
Я не состою ни в какой политической партии, но тяготею к левым. Мне ненавистно убийство, начнись война, я бы уехала. Куда? Не знаю… Но случись фашистское нашествие, я бы сражалась. Да, сражалась бы против неправого дела.
С надеждой или без иллюзий?
Надо иметь убеждения, но не стоит обольщаться. Знаете фразу Достоевского: «Как много времени нужно, чтобы убеждения, которых мы придерживаемся, стали нашей плотью…». Миром правят экономические интересы, неподвластные простым смертным. Ну, а в плане забот – каждому свой маленький садик: интеллектуалам – тревоги и проблемы, коммерсантам – налоги, а рабочим – отсутствие садика и даже отсутствие домика в отсутствие садика.
Несколько лет назад вы голосовали за де Голля.
В 1965-м я голосовала за де Голля, потому что он казался мне единственным человеком, проводившим левую политику, невзирая на некоторые карикатурные аспекты. Если бы баллотировался Мендес[12], я проголосовала бы за него, безоговорочно и от всего сердца. То, что сделал де Голль, совпадало с моими взглядами: деколонизация, продвижение на Восток. Пример: «Манифест 121»[13]. Я часто была против де Голля, но в 1965-м больше доверяла левому настрою де Голля, чем Миттерана.
В этом, 1974 году, вы голосовали за Миттерана.
Обстоятельства изменились: сегодня он представляет левые силы. Но в 1965-м миром правили апатия и уныние, и только де Голль был готов на любые действия (хоть в шутку, хоть всерьез), чтобы, в определенной форме, которая могла кое-кому показаться странной, поддержать левые идеи. Добавлю, что «судьба» генерала де Голля отпугивала меня. Доля комедии у де Голля была огромна, и сам он должен был знать это лучше, чем кто-либо, но комедия делала свое дело: все покупались! «Судьба» – это слово Мальро. Я не люблю судьбы. Вот что особенно восхищает меня в Сартре: он не хочет судьбы. Он не озабочен своим образом, своей фигурой, траекторией своей жизни, следами, которые он оставит в Истории, и т. д. Нет, его жизнь полна непредвиденного, извилиста, насыщенна, неупорядочена, не скроена по лекалам. Да, я очень восхищаюсь Сартром.