коричневых и золотистых.
Слетают на плечи, лежат на пути,
трепещут на кронах сквозистых.
Торжественной бронзой покрыты дубы,
горят фонари-мухоморы…
Я нынче с рассвета пошла по грибы,
бродить по глухим косогорам.
Брожу –
и нет-нет
да присяду на ствол,
к осенней прислушаюсь речи.
Почудилось – кто-то по лесу прошел.
Не ты ли прошел недалече?
Брожу –
и нет-нет
да тебя позову,
молчанье лесное развею.
Мне эхо ответит, лукавя: ау…
А я вот возьму и поверю!
Размышления в день рождения
Сегодня день рожденья моего.
На размышленья он меня наводит:
во-первых, мне тревожно,
оттого,
что старость где-то по соседству бродит.
Она еще не близко, но уже
необходимо быть настороже…
Не то войдет в незапертые двери
и с ходу станет соблазнять меня
возможностью погреться у огня,
покоем ночи и бездельем дня,
и как ручаться –
вдруг я ей поверю?
А дел-то у меня невпроворот,
и жить не бог весть сколько
мне осталось…
Сказать придется:
– Извините, Старость,
мне не до вас, побудьте у ворот. –
Затем смущает несколько меня
смешная мысль:
а вдруг бы так случилось,
что я на свет совсем бы не родилась
и этот день не праздновала я.
Представить только:
нет меня нигде.
Я не дышу. Не плаваю в воде.
Не ем, не сплю. Не бегаю на лыжах.
Не вижу красок – алых, синих, рыжих,
к любимому в объятья не спешу,
дочь не балую, книжек не пишу.
Какая дикость! В списках бытия
ни в мертвых, ни в живых
не числюсь я.
Но что меня действительно тревожит, –
кусок прошедшей жизни.
Как он прожит?
Всегда ли я была честна? Смела?
Ни в чем ли я себе не солгала?
Нет, нет, ни в чем.
Моя спокойна совесть.
А вот живу я хуже, чем хочу:
терзаю близких и с друзьями ссорюсь,
коплю обиды, жалуюсь, ворчу.
Я столько раз хорошей стать решала,
и всякий раз мне что-нибудь мешало.
Безденежье, заботы, сплетни, грипп…
И вот глядишь – благой порыв погиб!
Любимый мой, прости меня за это.
Сам виноват, что в жены взял поэта,
что все идет в хозяйстве косо, криво,
что ты порой заброшен и забыт,
что иногда стихийны чувств порывы
и постоянно не налажен быт.
И все-таки ответь по правде мне:
ты рад тому, что есть я на земле?
Пусть твой ответ известен мне дословно,
но все-таки ты повтори его,
но все-таки скажи все это снова, –
ведь нынче день рожденья моего!
«Вчерашний дождь…»
Вчерашний дождь
последний лист багряный
сорвал с деревьев, рощи оголя.
Я вышла через заросли бурьяна
в осенние пустынные поля.
Все шло своим положенным порядком,
заранее известным для меня:
ботва чернела по разрытым грядкам,
рыжела мокрой щеткою стерня,
блестели позолоченные утром
весенне-свежей озими ростки…
Их ветер трогал с нежностью,
как будто
на голове ребенка волоски.
А журавли,
печальные немного,
на языке гортанном говоря,
летели синей ветреной дорогой
в далекий край,
на теплые моря…
Ну, вот и все!
И нету больше лета,
когда друг друга отыскали мы.
Но мне впервые не страшны приметы
недальней неминуемой зимы.
Зимы, грозящей и садам, и людям…
Ну, что она отнимет у меня?
Ведь мы с тобою
вместе греться будем
у зимнего веселого огня!
Моя муза
На Парнасе
осудят меня за грехи:
я в хозяйственной сумке
таскаю стихи.
И представьте – легко уживаются в ней
счастье, нежность, надежда, разлука
рядом с пыльной картошкой
и горсткой груздей,
с банкой меда и перьями лука.
Уживаются горькие строки мои
и огурчики в белых накрапах,
проникает в тоску мою
бодрость земли,
огородов живительный запах.
Не заносчива, нет,
и не помнит обид
работящая моя муза.
Нас обеих всегда от души веселит
ощущенье зеленого груза.
А когда, невзначай, у нее на груди
безутешно расплачусь от горя,
утешает она:
– Не глупи, погоди,
это все переменится вскоре… –
И, смеясь, мне глаза вытирает платком,
и, удобное выбрав мгновенье,
дружелюбной рукою
сует мне тайком
в сумку новое стихотворенье.
Про главное
Слышу голос утешающий,
вижу рук движенье плавное…
– Понимаете, пока еще
не нашли вы что-то главное.
Здесь у вас волнует многое,
но пошли вы, к сожалению,
не широкою дорогою,
не в центральном направлении…
Уходя, киваю вежливо,
уношу листки шуршащие…
Прихожу сюда все реже я,
говорю себе все чаще я,
что к сердцам-то не раздольные,
не широкие и людные, –
а порой пути окольные,
а порой подъемы трудные,
а порой трясины топкие,
скалы, гладкие до ужаса…
Пусть не ходят люди робкие
там, где требуется мужество.
Не в погоне за известностью,
не в расчете на признание
я иду суровой местностью,
не имеющей названия.
И мои награды высшие
вне графы о награждении:
чья-нибудь печаль затихшая,
чье-нибудь сердцебиение.
Чье-нибудь раздумье строгое,
чья-нибудь надежда дерзкая…
…Нет, идти своей дорогою
у меня причина веская.
Как от корня – крона дерева,
так от сердца – дело славное…
…Нет, редактор, я уверена,
что про сердце – это главное!
«Прошло с тех пор…»
Прошло с тех пор
счастливых дней,
как в небе звезд, наверное.
Была любимою твоей,
женою стала верною.
Своей законной чередой
проходят зимы с веснами…
Мы старше сделались с тобой,
а дети стали взрослыми.
Уж, видно, так заведено
и не о чем печалиться.
А счастье…
Вышло, что оно
на этом не кончается.
И не теряет высоты, заботами замучено…
Ах, ничего не знаешь ты,
и может, это к лучшему.
Последний луч в огне погас,
полиловели здания…
Ты и не знаешь, что сейчас
у нас с тобой
свидание.
Что губы теплые твои
сейчас у сердца самого
и те слова – слова любви –
опять воскресли заново.
И пахнет вялая трава,
от инея хрустальная,
и, различимая едва,
звезда блестит печальная.
И лист слетает на пальто,
и фонари качаются…
Благодарю тебя за то,
что это не кончается.
«Я тебя вспоминаю солидной и важной…»
Я тебя вспоминаю солидной и важной,
с толстой мордочкой,
в капоре серого пуха…
Говорила ты басом, немного протяжно.
Отвечала, как правило, вежливо-сухо.
Дома ты становилась другою немножко
в полосатой своей бумазейной пижаме,
улыбалась, хихикала, мучила кошку,
приставала с вопросами разными к маме…
До чего я порой уставала, бывало,
от несчетных твоих «почему» и «откуда»,
говорила: – А ну, помолчи! –
и не знала,
что жалеть о твоем красноречии буду.
Верно, так уж устроено сердце людское.
Мне казалось, я очень нуждаюсь в покое,
а сейчас вот, когда это время далеко,
мне не горестно, нет,
но чуть-чуть одиноко.
Иногда мне хотелось бы теплого слова,
иногда мне бы маленькой ласки хотелось.
Но к родителям
юность особо сурова,
ей совсем не к лицу проявлять мягкотелость.
У нее есть на все
очень твердые взгляды,
есть на все «почему» и «откуда»
ответы.
Я такой же была…
Так, наверное, надо.
А потом… до чего кратковременно это!
Скоро жить начинаем мы как бы сначала;
понимаем, что сложно живется на свете,
что любимых любили мы плохо и мало
и что, в сущности, мы
те же самые дети.
Предстают по-другому все наши поступки.
Помню я,
по одной из московских улиц
мама, мама моя
в старой плюшевой шубке
одиноко шагает, слегка сутулясь.
Мне догнать бы ее, проводить до трамвая, –
до чего бы, я знаю, была она рада.
Ах, как часто теперь я о ней вспоминаю…
Юность вечно спешит.
Так, наверное, надо?!
Пришла ко мне девочка
Пришла ко мне девочка
с заплаканными глазами,
с надеждой коснулась моей руки:
– Ведь вы же когда-то любили
сами, –
вы даже писали об этом стихи…
Я не хочу так, я не согласна…
Скажите, разве она права?
Зачем она перед целым классом
вслух читала его слова?
Зачем так брезгливо поджала губы,
когда рвала листок пополам,
зачем говорила о нас так грубо,
что мне повторять неудобно вам.
Мы очень с ним дружим…
– Я это знаю.
– Он очень хороший!
– Я помню, да…
– Вы разве знакомы с ним?
– Да, была я
такой же девчонкой, как ты, тогда
он тоже писал мне записки…
– Значит,
вы мне поверите?
– Всей душой!
…И вот разговор откровенный начат
между маленькой женщиной
и большой.
Через час,
утешившись в детском
горе,