она ушла на каток… А я
разговор продолжаю, волнуюсь,
спорю,
тревожно на сердце у меня.
Если учительница вскрывает
чужие письма – прощенья нет!
Простите, я, кажется, подрываю
педагогический авторитет?
Простите, но все это –
дело поэта,
а я к тому же еще и мать…
Поэт Маяковский писал «Про это»
затем, что про это надо писать!
Мы учим детей от гриппа
спасаться,
улицы учим переходить,
так как же этого не касаться,
как будто легко научиться
любить.
(Казалось бы, это проще простого!)
Но я про любовь настоящую, ту,
когда самая жизнь
отдается без слова
за отчизну,
за женщину,
за мечту…
Чтобы люди
веку по росту были,
такими надо вырастить их,
чтобы с детства
все, что они любили,
любили бы
больше себя самих!
…
Пришла ко мне девочка
с заплаканными глазами,
вами обиженная до слез.
Почему вы в доверии ей отказали?
Потрудитесь ответить на этот
вопрос!
Ведь не просто
школьница перед доскою,
единица, из коих составлен класс, –
вам было доверено
сердце людское…
Теперь оно больше не верит в вас!
«За окошком падает снежок…»
За окошком падает снежок,
лиловеет улица во мгле…
Телефон, бесстрастный, как божок,
молча восседает на столе.
Снегопадом заштрихован сплошь,
отплывает город в темноту…
Что ж ты от стола не отойдешь,
часовым застыла на посту?
Загалдели галки вперебой,
засветились ранние огни…
Ты глядишь с отчаянной мольбой,
ты без слов взываешь:
«Зазвони!»
Ты девчонка.
Это не всерьез.
Я же знаю цену первых слез,
первых встреч и ссор,
и все равно
огорчаюсь и тревожусь я…
Разве не окончилась давно
юность неспокойная моя?
Значит, что же, я должна опять
ошибаться, волноваться, ждать?
Любишь ты,
скажу я не в укор,
многому идти наперекор.
Будешь жить непросто, нелегко,
слишком сходство наше велико.
И робка ты будешь, и горда,
и несправедлива иногда…
Ты девчонка…
Только все всерьез.
Каждый колос из зерна пророс.
Пусть волнений будет через край –
огорчайся, радуйся, борись,
лишь мечты большой не потеряй,
высотой ее
не поступись!
«Нет, нет, мне незачем бояться…»
Нет, нет, мне незачем бояться
осенней, стынущей воды…
А помнишь, мы пришли расстаться
на Патриаршие пруды?
Вода была, как небо, черной,
полночный сквер безлюден был,
кленовый лист
позолоченный,
слегка покачиваясь, плыл…
И отчего-то все молчало…
Какая тягостная тишь!
А сердце билось и стучало,
кричало:
– Что же ты молчишь?! –
Кричало и теряло силы, но я не выдала его,
я ни о чем не попросила
и не сказала ничего.
Верна одна из истин старых,
что как ни дорог,
как ни мал,
но если выпрошен подарок,
он быть подарком перестал.
А ты со мною и поныне,
и вот уже прошли года,
и счастье наше – навсегда…
А где-то стынет,
где-то стынет
ночная черная вода.
Первая гроза
Ты на экскурсию уехала,
и ровно через полчаса,
гремя железными доспехами,
на приступ двинулась гроза.
Зловеще тлело небо черное,
Клубилась даль – желта, седа…
И мне соседка удрученная
сказала:
– Сущая беда!
Взгляните вы, как тучи грудятся,
теперь заладит на три дня!
Конечно, все они простудятся,
во всяком случае – моя.
А грома дальнее ворчание
уже слилось в тягучий гул,
и, разом взвыв,
порыв отчаянный
окошко настежь распахнул.
Запахло пылью, влагой, листьями,
Лиловый блеск слепил глаза…
Самозабвенно и неистово
гремела первая гроза.
Потоки по цветам и кустикам
катились с глиной пополам…
Соседка,
не найдя сочувствия,
вернулась к кухонным делам
и заперла окно, наверное,
и злилась, непогодь кляня…
А мне припоминалась первая
гроза, настигшая меня.
Всю жизнь ее не забываешь!
Я помню – ливень лил журча,
и осмелевший мой товарищ
прикрыл меня полой плаща.
А я не поднимала взгляда,
свою сговорчивость коря,
пытаясь вымолвить:
«Не надо!» –
и ничего не говоря.
Давно промокли ноги наши,
и оба мы продрогли, но
одно нам только было страшно –
что это
кончиться должно!
И, забывая опасения,
я думала – как там, в лесу,
ты празднуешь
свою весеннюю
неповторимую
грозу.
Соседка
Загляденье была соседка:
сероглазая,
с нежной кожею.
Останавливались нередко
и смотрели ей вслед
прохожие.
А потом она постарела,
потеряла все, что имела.
Стала старой старухой
грузной
из вчерашней девочки хрупкой…
А старик –
и смешно и грустно! –
все гордится своей голубкой.
– Как была, – говорит, – красавицей,
так красавицей и осталась! –
Люди слушают,
усмехаются:
дескать, вовсе ослеп
под старость…
Если б ты совета спросила,
я дала бы один-единый:
не желай быть самой красивой,
пожелай быть самой
любимой!
Твой враг
С любым из нас случалось и случится…
Как это будет, знаю наперед:
он другом назовется, постучится,
в судьбу твою на цыпочках войдет.
Старик с академическим величьем
или девчонка с хитрым блеском глаз…
Я не берусь сказать, в каком обличье
он предпочтет явиться в этот раз.
Он явится, когда ты будешь в горе,
когда увидишь, как непросто жить,
чтобы тебе в сердечном разговоре
наипростейший выход предложить.
Он будет снисходительно участлив
и, выслушав твой сбивчивый рассказ,
с улыбкой скажет:
– Разве в этом счастье?
Да и к тому же любят-то не раз!
Да и к тому же очень под вопросом
само существование любви:
ведь за весной идут другие весны
и новое волнение в крови…
А важно что?
Солидный муж и дети,
свое хозяйство и достаток в дом…
Обман? Ну что ж,
так все живут на свете,
и что предосудительного в том?
Он объяснит, что жизнь груба, жестока,
что время бросить всякий детский вздор,
и вообще не залетать высоко,
и вообще зачем наперекор?
Я помню все.
Все слышу вновь как будто.
И, признаюсь, мне страшно потому,
что я сама на час или минуту,
но все-таки поверила ему?
Да, да… К тебе он постучится тоже,
он пустит в ход улыбки, ласку, лесть…
Не верь ему, он жалок и ничтожен.
Не верь ему, любовь на свете есть!
Единственная – в счастье и в печали,
в болезни и здоровии – одна,
такая же в конце, как и в начале,
которой даже старость не страшна.
Не на песке построенное зданье,
не выдумка досужая, она
пожизненное первое свиданье,
безветрия и гроз чередованье!
Сто тысяч раз встающая волна!
Я не гадалка. Я судьбы не знаю.
Как будешь жить, смеясь или скорбя?
Но все равно всем сердцем заклинаю:
не позволяй обманывать себя!
Любовь, не знающая увяданья,
любовь, с которой несовместна ложь…
Верь, слышишь, верь в ее существованье,
я обещаю –
ты ее найдешь!
«Я жизнь никогда еще так не любила…»
Я жизнь никогда еще так не любила,
как нынче,
на новом своем рубеже;
я юности счастья
еще не забыла,
мне зрелости счастье
доступно уже!
Тебе говорю по возможности строго:
– Ну что ж, потанцуйте, но только
немного… –
и знаю отлично, что мирный наш дом
согласьем моим обречен на разгром.
Вы станете петь, хохотать и кружиться,
вы сдвинете мебель, истопчете пол,
а я залюбуюсь на милые лица,
на мой повзрослевший родной комсомол!
Давно ли вы все по оврагам аукали,
играли в Чапаева,
кукол баюкали?
Вам было костры разводить по душе
и спины сгибать в три дуги в шалаше…
Забавы забытые лет отдаленных –
их все заменила
игра во влюбленных.
Записки и встречи в условленный час,
и вид равнодушный друзьям напоказ,
и ревность, и слезы, и взгляды блестящие,
ну, все как взаправду,
все как настоящее!
Игра… Но в игре-то ведь тоже важна
и честность,
и верность,
и чувств глубина!
Как трудно бывает заметить порой,
что все это быть перестало игрой,
что детство шагнуло уже за порог,
под жгучие ветры
душевных тревог…
Ну, вот ты и выросло, новое племя!
Навряд ли ты помнишь военное время,
а я вот нет-нет да припомню бойца
с таким же мальчишеским складом лица
и девочку худенькую
у станка,
рука у которой вот так же тонка…
И с новым волненьем за вами слежу,
и новую нежность в душе нахожу,
и новую гордость в душе нахожу,
смотря на улыбки, на линии лба,
на руки, в которых
и наша судьба!
О счастье
Ты когда-нибудь плыл по широкой воде,