обнимающей плотно и бережно тело,
и чтоб чайка в то время над морем летела,
чтобы облако таяло в высоте?
Ты когда-нибудь в зной
добредал до ключа,
что коряги и камни
обегает журча,
что висящие корни толкает и лижет
и на мох
серебристые шарики нижет?
Ты ложился и пил этот холод взахлеб,
обжигая им пыльные щеки и лоб?
Ты когда-нибудь после
очень долгой разлуки
согревал свое сердце
о милые руки?
Ты когда-нибудь слышал,
в полутьме, в полусне,
дребезжащий по крышам
первый дождь по весне?
И ребячья ручонка тебя обнимала?
И удача большая в работе бывала?
Если так, я почти согласиться готова –
счастлив ты…
Но ответь на последний вопрос:
ты когда-нибудь
сделал счастливым другого?
Ты молчишь?
Так прости мне жестокое слово –
счастья в жизни
узнать тебе не привелось!
«Людские души – души разные…»
Людские души – души разные,
не перечислить их, не счесть.
Есть злые, добрые и праздные
и грозовые души есть.
Иная в силе не нуждается,
ее дыханием коснись –
и в ней чистейший звук рождается,
распространяясь вдаль и ввысь.
Другая хмуро-неотзывчива,
другая каменно-глуха
для света звезд,
для пенья птичьего,
для музыки
и для стиха.
Она почти недосягаема,
пока не вторгнутся в нее
любви тревога и отчаянье,
сердечной боли острие.
Смятенная и беззащитная,
она очнется,
и тогда
сама по-птичьи закричит она
и засияет как звезда.
Ночь в горах
Мы ступаем по блеску лунному,
я и спутник случайный мой.
Ночь холодная,
ночь бездумная,
в лунном инее, как зимой.
Тускло теплятся
горы снежные,
невесомые под луной…
Небо прежнее.
Звезды прежние.
Крылья прежние за спиной!
Два моих молодых крыла…
Как забыть я о них могла?
Через скалы,
ручьев промоины,
речки скомканную парчу –
«Все доступно,
и все дозволено!» –
пожелаю
и полечу!
Под ногами – трава несмятая
в ледяной голубой росе.
А душа-то –
у всех крылатая.
Только знают про то
не все.
О непомерных прихотях души
Да, и они под стол пешком ходили
и палочки чертили –
малыши.
И, может быть, им строго говорили
о непомерных прихотях души.
Нет, не в таких, конечно, выраженьях,
в словах, доступных детскому уму:
дескать, учи таблицу умноженья,
а выдумки все эти
ни к чему!
И плакались впоследствии знакомым:
«Упрям! Хоть кол на голове теши!»,
твердя в негодовании законном
о непомерных прихотях души.
Нет, не в таких, конечно, выраженьях
велся их наболевший разговор:
«Давно бы мог добиться положенья,
а он чудак какой-то,
фантазер!
Все сыновья как сыновья,
а этот
бог весть чего забил себе в башку:
то новый опыт, то какой-то метод,
рад ерунде, грустит по пустяку…»
…
Но вот летит за сто веков отсюда
туманность мысли, ставшая звездой.
Все восклицают: «Совершилось чудо!»
А все ведь шло своею чередой.
А если вправду говорить о чуде,
так вот оно – вот эти малыши,
провидцы эти,
будущего люди,
чьи непомерны прихоти души.
Виолончель за стеной
Я сперва не любила
монотонные трели,
упражненья
неопытной
виолончели.
А она то и дело
шмелиной струною
заунывно гудела
за моею стеною.
Вопрошала сначала
о чем-то протяжно
и сама отвечала
печально и важно.
А потом я смирилась,
привыкла
и даже
полюбила
учебные эти пассажи.
К девяти
все уходят
из нашей квартиры.
Предвесеннее утро
промозгло и сыро.
Снег за окнами сыплется
мокрый и редкий,
южный ветер качает
намокшие ветки,
полон сад
воробьиного вздорного гама…
Жду – когда же послышится
первая гамма,
этот медленный голос,
звучащий глубоко?
С ним
(не стану скрывать!)
мне не так одиноко,
и как будто бы
легче спорится работа,
оттого что бок о бок
работает кто-то.
Будто в трудной дороге
со мною подруга,
и порой нам обеим
приходится туго,
и порой к нам обеим
приходит удача…
Я, наверно, теперь
не смогла бы иначе.
Жаль одно:
незнакомка не знает,
не слышит,
как за стенкою
песня беззвучная
дышит,
как тоскует, ликует,
бьется в строчках
как в клетке.
Дождь и ветер.
Качаются мокрые ветки.
Июль
Пахнет липами на улице Воровского,
пахнет липами на площади Восстания,
льется запах волнами и всплесками,
медленной рекою
между зданиями.
Он везде и всюду пробивается,
к изголовью спящих проникает,
в сновидения их пробирается,
к их сердцам губами приникает.
Трудно женщинам разлюбленным
и вдовам
задыхаться в запахе медовом,
трудно девушкам,
влюбленным без ответа,
в это торжествующее лето.
Трудно мне –
любимой и влюбленной –
в час рассвета, под звездой зеленой,
о любви молчать…
Не потому ли,
что у сердца тоже есть свои июли,
и тогда оно цветет неудержимо
и само под этим сладким грузом мается.
…А звезда все выше подымается,
и еще один рассвет проходит мимо.
«Воздух пьяный – нет спасения…»
Воздух пьяный – нет спасения,
с ног сбивают два глотка.
Облака уже весенние,
кучевые облака.
Влажный лес синеет щеткою,
склон топорщится ольхой.
Все проявленное, четкое,
до всего подать рукой.
В колеях с навозной жижею,
кувыркаясь и смеясь,
до заката солнце рыжее
месит мартовскую грязь.
Сколько счастья наобещано
сумасшедшим этим днем!
Но идет поодаль женщина
в полушалочке своем,
не девчонка и не старая,
плотно сжав румяный рот,
равнодушная, усталая,
несчастливая идет.
Март, январь, какая разница,
коль случилось, что она
на земное это празднество
никем не позвана.
Ну пускай, пускай он явится
здесь, немедленно, сейчас,
скажет ей:
«Моя красавица!»,
обоймет, как в первый раз.
Ахнет сердце, заколотится,
боль отхлынет, как вода.
Неужели не воротится?
Неужели никогда?
Я боюсь взглянуть в лицо ее,
отстаю на три шага,
и холодная, свинцовая
тень ложится на снега.
Соловей
Давно мы живем здесь,
и каждый год,
законной порой своей,
у нас под окном соловей поет,
в центре города – соловей!
А камень
стеной обступает двор,
каждой пядью земли
дорожа,
и с сиренью
ведет многолетний спор
глухой забор гаража,
электричка на Киевской
в рог трубит,
гулко двигают поезда…
Никогда почти столица не спит,
не молчит почти никогда.
Никогда не понять
уму моему,
почему, для кого
он здесь?
Двор утопает в ночном дыму,
пронизан сверканьем весь…
И воздух, будто с полей, –
свежей,
и знаю: так же, как я,
настежь окошки,
семь этажей
слушают соловья,
выцветают созвездья
над морем крыш,
беззвучно плывет
самолет…
Отчего это в мире
такая тишь,
когда соловей поет?
«В желтых липах…»
В желтых липах
ровный ропот ветра,
улица пустынна и длинна.
Высоко над зданьем Моссовета
мутная холодная луна.
Телеграф…
Над входом – голубое, –
шар земной, знакомый с детства нам.
Трудно разговаривать с тобою
на сухом наречье телеграмм.
Суток пять пути…
Какая даль-то!
Вот уж впрямь –
за тридевять земель.
Словно жестяная, по асфальту
кружит, кружит
листьев карусель.
Человеку что ни дай – все мало!
Знаешь, мне представились сейчас
два непроходимые квартала,
бездной разделяющие нас.
Те же липы,
тот же ропот ветра,
тот же шар над входом, голубой.
Друг ты мой,
какое счастье это,
что живем с тобой одной судьбой,
что всего пять тысяч километров
разделяют нынче
нас с тобой!
Ливень
Этот шум – почти лесной!
Этот гул – почти морской!..
То ударил над Москвой
летний ливень навесной.
Дали изжелта-грязны,
тучи пухлые грозны,
два куска голубизны –
словно окна над Москвой.
Как блестящие мечи,
в них наотмашь бьют лучи…
Праздник света и воды,
ошалевшие сады,
дождь, танцующий в лучах,
тяжесть влаги на плечах…
Над асфальтом – теплый пар,
на асфальте – солнца шар,
и идут по мостовой
люди книзу головой,
нестеснительный народ –
переходят небо вброд!