кто не испытывал
величайшего счастья –
жить с цирком рядом.
Просыпаться и тотчас,
не тронув чая,
обманувши бдительность домочадцев,
к сердцу хлеб похищенный прижимая,
к заветному лазу в заборе
мчаться!
Я помню, мама диву давалась:
куда столько хлеба у нас девалось?
Это же было в двадцатых,
в приволжском городе,
еще не успевшем забыть о голоде.
Но я ни о чем не думала, кроме
восхитительной дружбы
слоненка Томми.
Я вдыхала чудесный запах конюшен,
запах опилок, и острый, и свежий,
двери были раскрыты,
огонь потушен,
шли репетиции на манеже.
Я часами не отрываясь глядела,
с какой беспощадностью и упорством
эти люди себе подчиняли тело,
чтобы трудное стало легко и просто.
Я часами не отрываясь глядела,
как размеренно ровно
качалась лестница,
как в десятый и в сотый
четко и смело
пружинкой
взлетала моя ровесница.
Изредка меня родители брали
на вечернее представление.
Бодро марши гремели,
трико сверкали
в непривычно торжественном отдалении.
И хотя я помнила, как им трудно –
друзьям моим – давалась удача,
все равно мне казалось все это чудом,
да и нынче
не думаю я иначе.
И нынче я,
вспоминая о многом,
радуюсь,
что когда-то в детстве
дни свои проводила я
в цирке убогом,
с чудесами в близком соседстве.
Котенок
Котенок был некрасив и худ,
сумбурной пестрой раскраски.
Но в нашем семействе обрел уют,
избыток еды и ласки.
И хотя у котенка вместо хвоста
нечто вроде обрубка было,
котенок был –
сама доброта,
простодушный, веселый, милый…
Увы! Он казался мне так нелеп,
по-кроличьи куцый, прыткий…
Мне только что минуло восемь лет,
и я обожала открытки.
Я решила: кто-нибудь подберет,
другой хозяин найдется,
я в траву посадила
у чьих-то ворот
маленького уродца.
Он воспринял предательство как игру:
проводил доверчивым взглядом
и помчался восторженно по двору,
забавно брыкая задом.
Повторяю – он был некрасив и тощ,
его я жалела мало.
но к ночи начал накрапывать дождь,
в небе загромыхало…
Я не хотела ни спать, ни есть,
мерещился мне котенок,
голодный, продрогший, промокший весь
среди дождливых потемок.
Никто из домашних не мог понять
причины горя такого…
Меня утешали отец и мать:
– Отыщем… возьмем другого… –
Другой был с большим пушистым хвостом,
образец красоты и силы.
Он был хорошим, добрым котом,
но я его не любила.
«Я помню, где-то…»
Я помню, где-то,
далеко вначале,
наплававшись до дрожи поутру,
на деревенском стареньком причале
сушила я косенки на ветру.
Сливались берега за поворотом,
как два голубо-сизые крыла,
и мне всегда узнать хотелось:
что там?
А там, за ними,
жизнь моя была.
И мерялась, как водится, годами,
и утекали годы, как вода…
Я знаю, что́
за синими горами,
и не хочу заглядывать туда.
Весло
Балалайка бренчала,
пела песни весна…
Прибежала я к причалу,
принесла два весла.
Мы с тобою плыли Волгой,
луговой стороной,
древесиной пахло волгло,
мгла текла пеленой.
Проглядела я излучину,
что лозой поросла,
потопила я уключину,
не сдержала весла.
Ты бранил меня недолго…
Тишина. Темнота.
Нас укачивала Волга,
шелестя о борта.
Мы зажгли плавник наносный,
руки грели в золе,
было холодно и звездно
на весенней заре…
Было, было,
да уплыло,
как по волнам весло,
было, было,
много было,
да быльем поросло.
«Воспоминанья милые…»
Воспоминанья милые,
черемуховый цвет…
Мне той весною минуло
всего семнадцать лет.
Окраина пустынная,
поемные луга…
Зачем, зачем любимому
другая дорога́?
Мы вместе с ним идем вдвоем,
рука в руке,
щека к щеке,
насквозь измочены дождем,
скользя спускаемся к реке.
Кричат грачи,
закат погас,
окрестности в дыму…
А та, наверно, ждет сейчас,
одна, в пустом дому…
И отчего-то я о ней
не помнить не вольна,
и все грустней мне,
все больней,
как будто я – она.
Мне что-то сдавливает грудь,
как будто знаю я –
когда-нибудь,
когда-нибудь
обманет он меня.
Голуби
Тусклый луч блестит на олове,
мокрых вмятинах ковша…
Чуть поваркивают голуби,
белым веером шурша.
Запрокидывают голову,
брызжут солнечной водой,
бродят взад-вперед по желобу
тропкой скользкой и крутой.
Бродят сонные и важные,
грудки выгнуты в дугу,
и блестят глаза их влажные,
как брусника на снегу.
Сад поник под зноем па́рящим,
небо – синьки голубей…
– Ты возьми меня в товарищи,
дай потрогать голубей. –
Верно, день тот был удачливым –
ты ответил: – Ладно, лезь… –
Дребезжать ступеньки начали,
загремела гулко жесть…
Мне расти мальчишкой надо бы –
у мальчишек больше льгот…
А на крыше – пекло адово,
сквозь подошвы ноги жжет.
Целый час с тобой стояли мы
(неужели наяву?),
птицы в небо шли спиралями,
упирались в синеву…
Воркованье голубиное,
смятый ковш, в ковше – вода…
А часы-то в детстве длинные –
и такие же года.
Кто их знал, что так прокатятся,
птичьей стайкой отсверкав…
Я ли это – в белом платьице,
с белым голубем в руках?
«Нынче детство мне явилось…»
Нынче детство мне явилось,
приласкало на лету.
Свежим снегом я умылась,
постояла на ветру.
Надышалась,
нагляделась, –
ну какая красота!
Дня бессолнечного белость,
далей хвойная черта…
Снежно-снежно.
Тихо-тихо.
Звон в ушах – такая тишь.
В темных сенцах пахнет пихтой,
у порога – пара лыж.
Пара струганых дощечек,
самоделье детских рук.
Сколько вещих и не вещих
снов скитается вокруг…
Где таилось,
где хранилось?
Вдруг припомнил человек:
хлебным квасом пахнет силос,
спелой клюквой пахнет снег.
«На допотопных лапах…»
На допотопных лапах
ржавые якоря,
острый, терпкий запах
мокнущего корья.
Ветер низовый, свежий,
дождь моросит…
Вдали
в шкуре своей медвежьей
мглистые Жигули.
Сходней перила волглые,
буксира сиплый гудок,
окруженный Большою Волгою
детства крохотный островок.
«В альбомчике школьном снимки…»
В альбомчике школьном снимки:
Сосны. Снега. Стога.
В рыже-лиловой дымке
давние берега.
Все, что тогда любила, –
выцвело, отошло.
Помнится только – было.
Ну, было – и хорошо!
Вечером на закате, в особый июньский день,
девочки в белых платьях
в школу несут сирень.
Прошлое на закате
солнцем озарено.
Девочки в белом платье
нет на земле давно.
Это не боль, не зависть, –
юности милой вослед
смотрит не отрываясь
женщина средних лет.
Давнее теплое счастье
мимо нее прошло.
Кивнуло ей, усмехнулось
и скрылось… И хорошо!
И хорошо, что годы
изменчивы, как река.
Новые повороты,
новые берега.
«Всплески мерные…»
Всплески мерные
за бортами,
посвист свежего ветерка,
смутно дизелей бормотанье
долетает изглубока.
Берега обступают тесно
темным ельником и сосной,
удивительны и прелестны
тишиною своей лесной.
После долгих просторов моря,
где и берега не видать,
очень ласковы
эти взгорья,
сел прибрежная благодать.
И на нашем пути пройденном
представляется это мне
часом праздничным,
проведенным
с кем-то близким
наедине.
«Чтоб не катилась бесполезно…»
Чтоб не катилась бесполезно,
по вековой повадке рек,
грядой бетонной и железной
разрезал реку человек.
Он к жизни вызвал море света,
речное русло изменя,
но я хотела не про это, –
другое мучает меня:
мы со стихией в поединке,
а в нашей собственной судьбе
живем как бог даст,
по старинке,
струимся сами по себе.
Мы струйки мыслей катим, катим,
за мигом миг, за часом час…
Что добываем – тут же тратим,
не оставляя про запас.
А там, глядишь, и обнаружим:
мелеем! Долго ль до беды…
Поэтам он особо нужен –
высокий уровень воды.
Здесь не простое совпаденье –
глубокий смысл и правда в нем:
лишь в миг отвесного паденья
вода становится огнем.
Судьба России
Грачи галдели,
было половодье,
светились ветлы пухом золотым…