с кошелкою за плечами,
с березовым посошком…
Ты меня встретил милостиво:
– Здравствуй, гостья столичная! –
дверь отворил в рай.
– А что у тебя в кошелке?
Вещи твои личные?
Ну что же, – сказал, – отлично,
все с собой забирай!
Отдаю тебе все, чем владею,
занимай любую скамью,
только очень прошу, –
за дверью
душу оставь свою. –
Семь дней и ночей скиталась
по лесу моя душа,
в окошко твое стучалась,
от стужи ночной дрожа.
Ночевала, где приходилось,
в речном тальнике ютилась,
у омутов да яров,
по болотным мыкалась кочкам,
свертывалась клубочком
за поленницей дров…
Простила? Конечно, простила.
Только очень простыла,
только очень устала,
только все ей постыло.
Отчего же она все чаще
улетает опять в те чащи,
возле дома пустого вьется,
в забитые окна бьется?
Видно, что-то она узнала,
с чем-то сроднилась кровно,
что дороже радости стало,
нужнее ласки и крова.
«Не опасаюсь впасть в сентиментальность…»
Не опасаюсь впасть в сентиментальность,
для нас с тобой такой угрозы нет.
Нас выручает расстояний дальность,
число разлук, неумолимость лет.
Нам ничего судьба не обещала,
но, право, грех ее считать скупой,
ведь где-то на разъездах и причалах
мы все-таки встречаемся с тобой.
И вновь – неисправимые бродяги –
соль достаем из пыльного мешка,
и делим хлеб, и воду пьем из фляги
до первого прощального гудка.
И небо, небо, синее такое,
какое и не снилось никому,
течет над нами вечною рекою
в сплетеньях веток, в облачном дыму.
«Кто-то в проруби тонет…»
Кто-то в проруби тонет.
Пустынно, темно.
Глубь чернеет опасно, бездонно.
Кем ты станешь?
На выбор мгновенье одно.
Промедление смерти подобно.
Зал прокурен.
Уже замыкается круг.
Промолчать?
Против всех – неудобно…
Друг глядит на тебя,
он пока еще друг.
Промедление смерти подобно.
В дверь стучится любимая
ночью глухой:
– Я больна, голодна и бездомна… –
Как ты взглянешь?
Что ты скажешь ей?
Кто ты такой?
Промедление смерти подобно.
«„Дальние проводы – лишние слезы“…»
«Дальние проводы – лишние слезы».
Против пословицы не возражаю.
Рано иль поздно…
Лучше бы поздно.
Что ему, сердцу-то, мудрость чужая.
Лишние слезы…
А все-таки рядом,
все-таки близко,
все-таки около.
Пусть оно – счастье –
дышит на ладан,
все-таки близкое
лучше далекого.
Если придется мне рано иль поздно
в голой пустыне погибнуть
от жажды,
не говори мне – «Лишние слезы».
Дай перед смертью
напиться однажды.
«В чем отказала я тебе…»
В чем отказала я тебе,
скажи?
Ты целовать просил –
я целовала.
Ты лгать просил, –
как помнишь, и во лжи
ни разу я тебе не отказала.
Всегда была такая, как хотел:
хотел – смеялась,
а хотел – молчала…
Но гибкости душевной есть предел,
и есть конец
у каждого начала.
Меня одну во всех грехах виня,
все обсудив
и все обдумав трезво,
желаешь ты, чтоб не было меня…
Не беспокойся –
я уже исчезла.
«А может быть, останусь жить?..»
А может быть, останусь жить?
Как знать, как знать?
И буду с радостью дружить?
Как знать, как знать?
А может быть, мой черный час
не так уж плох?
Еще в запасе счастья часть,
щепотка крох…
Еще осталось: ночь, мороз,
снегов моря
и безнадежное до слез –
«Любимая!».
И этот свет, на краткий миг,
в твоем лице,
как будто не лицо, а лик
в святом венце.
И в три окна, в сугробах, дом –
леса кругом,
когда февраль, как белый зверь,
скребется в дверь…
Еще в той лампе фитилек
тобой зажжен,
как желтый жалкий мотылек,
трепещет он…
Как ночь души моей грозна,
что делать с ней?
О, честные твои глаза
куда честней!
О, добрые твои глаза
и, словно плеть,
слова, когда потом нельзя
ни спать, ни петь.
…
Чуть-чуть бы счастья наскрести,
чтобы суметь
себя спасти, тебя спасти,
не умереть!
«Нам не случалось ссориться…»
Нам не случалось ссориться, –
я старалась во всем потрафить.
Тебе ни одной бессонницы
не пришлось на меня потратить.
Не добычею,
не наградою, –
была находкой простою,
оттого, наверно, не радую,
потому ничего не стою.
Только жизнь у меня короткая,
только твердо и горько верю:
не любил ты свою находку –
полюбишь потерю.
«Человек живет совсем немного…»
Человек живет совсем немного –
несколько десятков лет и зим,
каждый шаг отмеривая строго
сердцем человеческим своим.
Льются реки, плещут волны света,
облака похожи на ягнят…
Травы, шелестящие от ветра,
полчищами поймы полонят.
Выбегает из побегов хилых
сильная блестящая листва,
плачут и смеются на могилах
новые живые существа.
Вспыхивают и сгорают маки.
Истлевает дочерна трава…
В мертвых книгах
крохотные знаки
собраны в бессмертные слова.
«Сгорели рощи…»
Сгорели рощи,
травы посерели,
морозы предвещает тишина.
Вы замечали мужество сирени?
Под первым снегом
зелена она.
Ей очень страшно по ночам,
когда
весь мир до звезд
раскрыт и обнажен,
и ветер режет медленным ножом,
и каменной становится вода.
Все толще лед
на беззащитной коже,
все тяжелее снежные пласты…
Ее приговоренные листы
беззвучно задыхаются от дрожи.
А поутру ты видишь, что она
стоит в снегу.
Мертва, но зелена.
«Чистый, лучистый…»
Чистый, лучистый
на землю лег
первый осенний снег…
Ну почему так ты далек,
милый мой человек?
Мне бы из снега снежки лепить,
мне бы тебя
без оглядки любить,
счастливый твой слушать смех,
пить с твоих губ снег…
Мне бы дров принести,
огонь развести,
картошку испечь в золе,
и чтоб ночь была
и метель мела
по нашей с тобой
земле.
Денек да денек, да еще денек,
человечий недолог век…
Чистый, лучистый,
на землю лег
первый осенний снег.
«Тебе знаком сумбур ночей…»
Тебе знаком сумбур ночей,
бессонницы знакомы,
тебе знаком язык вещей,
подводных дум законы…
Что мы с тобою колдуны –
узнала в первый день я;
чернели в море валуны,
как лежбище тюленье.
Меж ними лунная вода
безжизненно сверкала,
светилась облаков гряда
и пепельные скалы.
И влага лунная лилась
сквозь перистые листья
на ту тропу, где в первый раз
с тобою обнялись мы.
Теперь-то ясно – неспроста
в полночном мире в этом
светилась даже темнота
потусторонним светом…
Мы не стары, и не мудры,
и счастливы едва ли,
но сколько же мы с той поры
с тобой наколдовали!
«Терпеливой буду, стойкой…»
Терпеливой буду, стойкой,
молодой, назло судьбе!
Буду жить на свете столько,
сколько надобно тебе.
Что тебе всего дороже,
то и стану я дарить.
Только ты меня ведь тоже
должен отблагодарить –
молодым счастливым взглядом
в тихом поле, при луне,
тем, что ты со мною рядом –
как с собой наедине.
Правдой сердца, словом песни,
мне родной и дорогой,
даже если, даже если
ты отдашь ее другой.
«Нельзя за любовь – любое…»
Нельзя за любовь – любое,
нельзя, чтобы то, что всем.
За любовь платят любовью
или не платят совсем.
Принимают и не смущаются,
просто благодарят.
Или (и так случается!)
спасибо не говорят.
Горькое… вековечное…
Не буду судьбу корить.
Жалею тех, кому нечего
или некому
подарить.
«Летит, как подбитая птица…»
Летит, как подбитая птица,
оранжевый парус косой.
Взрывается, блещет, дымится
морская гремучая соль.
Все море в холмах и оврагах,
зеленое, словно трава…
И вздумал же хвастать отвагой
какой-то сорвиголова!
Камней ослепительный глянец,
сверканье воды и небес…
В нем, словно летучий голландец,
оранжевый парус исчез.
Но снова, как рыжее пламя,
возник из лиловых пучин…
Наверно, тягаться с валами
надумал он не без причин.