Наверно, беда приключилась,
наверно, загрызла тоска.
Наверно, девичья немилость
и вправду страшит рыбака.
Он сутки бы, может, проплавал,
промок и продрог бы насквозь,
чтоб только услышать: – У, дьявол!
Смотрела, так сердце зашлось!
«Знаю я бессильное мученье…»
Знаю я бессильное мученье
над пустой тетрадкою в тиши,
знаю мысли ясное свеченье,
звучную наполненность души.
Знаю также быта неполадки,
повседневной жизни маету,
я хожу в продмаги и палатки,
суп варю, стираю, пол мету…
Все-таки живется высоко мне.
Очень я тебя благодарю,
что не в тягость мне земные корни,
что как праздник
праздную зарю,
что утрами с пеньем флейты льется
в жбан водопроводная вода,
рыжий веник светится как солнце,
рдеют в печке чудо-города…
Длится волшебство не иссякая,
повинуются мне
ветер, дым,
пламя, снег и даже сны,
пока я
заклинаю именем твоим.
«За водой мерцает серебристо…»
За водой мерцает серебристо
поле в редком и сухом снегу.
Спит, чернея, маленькая пристань,
ни живой души на берегу.
Пересвистываясь с ветром шалым,
гнется, гнется мерзлая куга…
Белым занимается пожаром
первая осенняя пурга.
Засыпает снег луга и нивы,
мелкий, как толченая слюда.
По каналу движется лениво
плотная, тяжелая вода…
Снег летит спокойный, гуще, чаще,
он летит уже из крупных сит,
он уже пушистый, настоящий,
он уже не падает – висит…
Вдоль столбов высоковольтной сети
я иду, одета в белый мех,
самая любимая на свете,
самая красивая на свете,
самая счастливая из всех!
«Хорошо живу, богато…»
Хорошо живу, богато,
все умею, все могу,
как плясунья по канату,
по судьбе своей бегу,
между небом и водой,
между счастьем и бедой…
Получается красиво,
всем приятна красота…
Кабы знать вам,
сколько силы
вымогает высота.
Миг один, одна неловкость
и на дне…
по чьей вине?
До чего же эта легкость
сердце вымотала мне!
«Никогда мы не были так далеки…»
Никогда мы не были так далеки.
Но, забыв обиды свои,
самым злым доказательствам вопреки,
верю в прочность любви.
Не в мертвую прочность камня, о нет,
в живую прочность ствола…
И вот я стираю пыль с твоего
письменного стола.
Ласкаю, глажу живой рукой
книг твоих корешки,
и в тысячный раз теряю покой,
и в тысячный раз нахожу покой,
ухожу от своей тоски.
Бывают разлуки – особый счет,
как в бою на войне…
День за месяц,
месяц за год –
вот это зачтется мне.
Акация
Вросший по пояс в землю,
в три окошечка дом,
хоть немного ты помнишь
о том, молодом,
бледно-смуглом, курчавом
постояльце твоем,
как смотрел, как молчал он,
с кем встречался вдвоем?
Как с улыбкою смутной
жег свечу до зари?
Ну припомни, напомни,
сердце мне озари!
Спит старуха акация,
опершись на забор…
Может быть, любовался он,
проходя через двор,
ею – тоненькой девочкой,
в самой первой красе,
трогал рыжие кисти
в осенней росе?
А она отражалась,
любуясь собой,
в глубине его взгляда,
в темноте голубой?
Только память об этом,
словно пленный гонец,
замурована где-то
в сотне плотных колец.
Узловатые корни,
в белых шрамах кора…
Говорит сторожиха:
«Умирать ей пора!»
Ну, а он-то останется…
Раздвигая века,
к поколеньям протянется
с талисманом рука.
Люди, солнце и ветер
с ним всегда,
все равно…
Есть, конечно, бессмертье,
только редким дано.
Звезда
Было, было, – ночи зимние,
черных сосен купола…
Невообразимо синяя,
надо всем звезда плыла,
на путях преград не ведая,
навсегда себе верна,
над обидами, над бедами,
над судьбой плыла она.
Над холмами, над пригорками,
над гудроном в корке льда,
над бессонницами горькими,
над усталостью труда,
опушенная сиянием,
в ледяной пустынной мгле,
добрым предзнаменованием
утешая душу мне.
Не сбылись ее пророчества,
но прекрасней, чем тогда,
над последним одиночеством
синяя плывет звезда.
«Неяркий свет…»
Неяркий свет
в туманных окнах клубных,
колонн захолоделый алебастр,
и горы листьев,
и на черных клумбах
пучки сожженных заморозком астр.
Уже былой окраски не узнать их,
они уже сыграли роль свою…
А девушка
в блестящем синем платье,
как ласточка, присела
на скамью.
Она как будто светится румянцем,
пристали прядки потные к щеке,
еще живет в ней отрешенность танца,
ее рука
еще в чужой руке.
Еще необъяснимая усталость
ее страшит –
она едва жива…
И может быть, еще не догадалась,
что кружится от счастья голова.
За дальними моими рубежами,
в непостижимо давние года,
и мы друг друга
за руку держали
и думали,
что это навсегда.
Сияя в тусклых отсветах огня,
сидит она в своем блестящем платье…
И странно мне,
что девочкино счастье
такой счастливой делает меня.
Полдень
Я сама себе кажусь девчонкой,
ни о чем не думая, живу.
Хлеб макаю
в банку со сгущенкой,
воду пью, – и навзничь, на траву.
И лежу.
И отплываю в небо.
В небе тучек перистых косяк.
Их березы ловят, ловят в невод,
а они не ловятся никак.
Ускользают, уплывают тучки.
Пахнет сеном.
Около виска
серебрятся пряжею паучьей
два колючих, сизых колоска.
Иногда уже привычный рокот,
грохот, рев на части воздух рвет.
Колесницею Ильи-пророка
небо прорезает самолет.
Косокрылый ТУ летит к столице.
Встряхнута земля, оглушена.
Но минута-две – и устоится
взбаламученная тишина.
Только слаще станет и бездонней,
только синь синей над головой…
И опять, опять твои ладони,
сны, заполоненные тобой.
«Над скалистой серой кручей…»
Над скалистой серой кручей
плавал сокол величаво,
в чаще ржавой и колючей
что-то сонно верещало.
Под румяною рябиной
ты не звал меня любимой,
целовал, в глаза не глядя,
прядей спутанных не гладя.
Но, сказать тебе по чести,
я ничуть не огорчалась, –
так легко нам было вместе,
так волшебно тень качалась,
так светло скользили блики,
так вода в камнях сверкала…
Уж такой ли грех великий,
чтобы нам такая кара?
День беспечный, быстротечный.
Так ли мы виновны были,
чтоб друг к другу нас навечно
за него приговорили?
«Просторный лес листвой перемело…»
Просторный лес листвой перемело,
на наших лицах – отсвет бледной бронзы.
Струит костер стеклянное тепло,
раскачивает голые березы.
Ни зяблика, ни славки, ни грача,
беззвучен лес, метелям обреченный.
Лесной костер грызет сушняк, урча,
и ластится, как хищник прирученный.
Припал к земле, к траве сухой прилег,
ползет, хитрит… лизнуть нам руки тщится…
Еще одно мгновенье – и прыжок!
И вырвется на волю, и помчится…
Украдено от вечного огня,
ликует пламя, жарко и багрово…
Невесело ты смотришь на меня,
и я не говорю тебе ни слова.
Как много раз ты от меня бежал.
Как много раз я от тебя бежала.
…На сотни верст гудит лесной пожар.
Не поздно ли спасаться от пожара?
«И сам ты не знаешь…»
И сам ты не знаешь,
сам ты не знаешь,
какую открыл
светоносную залежь,
какое великое
дал мне богатство…
За это тебе
сторицей воздастся!
А то, что ничем отдать
не смогла я, –
ну что же, ну что же,
не я, так другая.
А то, что мне трудно, –
ну что же, ну что же.
Дается труднее –
стоит дороже!
Меня ты не встретишь,
письма не напишешь,
но только не смей забывать меня,
слышишь?
Хочу, чтоб глаза твои
так же светились,
как в полночь,
когда мы у двери простились,
хочу, чтобы сердце
так же стучало,
как там, над рекою,
в начале начала…
Чтоб сердце твое,
как в начале начала,
всегда мое имя
улыбкой встречало.
Сводка погоды
Где-то в громе и блеске
пролетает гроза.
Раскрывают пролески
голубые глаза.
Ты идешь по дороге,
а она далека,
и слетают под ноги
тебе облака.
Ты плечом отряхаешь
с веток перлы дождя,
ты по небу ступаешь,
синевы не щадя,
ты кидаешь окурки
посреди облаков,