Светало небо, голубело,
дышало, на землю сойдя…
А сердце плакало и пело…
И пело…
Бог ему судья!
«Я очень счастлива…»
Я очень счастлива,
нету спора,
и на судьбу мне сетовать стыдно.
Но жизнь моя,
как снежные горы,
изумительна и пустынна.
Очень много врагов у меня на свете –
врагов могущественных и прекрасных,
которых я победить не в силах,
для которых я просто не существую.
О эти книги твои!
Все чаще
они тебя от меня уводят,
и разлука наша длится подолгу
до кратковременной новой встречи.
О эти мысли твои!
Все глубже
они становятся, все бездонней,
и все труднее сквозь них пробиться
простым и насущным утехам жизни.
Как всякая женщина, я ревнива,
но я предпочла бы любых соперниц,
с которыми можно соревноваться
и побеждать которых возможно.
А я люблю и книги, и мысли,
и теплый хлеб, и сырую землю,
и нежные руки, и оттого я
тебя счастливее несравненно.
И все-таки мне бесконечно грустно,
и все чаще думается с тревогой:
как можешь блуждать ты
где-то в столетьях,
если так одиноко
сердцу родному?
«Выросла не к месту…»
Выросла не к месту
у забора елка,
ни красы, ни пользы,
никакого толку.
Раз пятнадцать на день
ты проходишь мимо,
есть ли елка, нет ли –
все тебе едино.
Я живу спокойная…
Вот и вечер скоро.
Зеленеет стройная
елка у забора.
Ты ее не срубишь,
жизни ей не сгубишь.
Ты меня не любишь, –
значит, не разлюбишь.
«Оттепель…»
Оттепель.
Ветер с юга.
Сырая снежная полночь.
Я ничего не помню…
А ты –
что-нибудь
помнишь?
В отсветах рыжих небо
дымчато, переменчиво…
Когда ничего не было,
и вспоминать
нечего.
Ведь ничего не было?
Ну приди же скорей
на помощь!
Я ничего не помню,
и ты ничего
не помнишь.
Только тучи летящие,
только пространство мутное,
только глаза молящие,
смятенные,
бесприютные…
Да разве же виновата я?
Ветер…
Поземка пенная…
Память наша проклятая,
память благословенная!
«Ну конечно, все это было…»
Ну конечно, все это было:
было темно, уныло,
тучи валили валом,
дуло и завывало.
Висела сутки и двое
в лесу водяная взвесь,
чудилось – мир водою
как губка пропитан весь.
А ненастье вёдром сменялось,
и солнце опять смеялось,
и земля от счастья шалела
под жарким его лучом,
ни о чем она не жалела,
не помнила ни о чем.
…Много раз это было.
Помню. Не позабыла.
Только устала очень,
слушая без конца,
как дождь в темноте хлопочет,
хлюпает и бормочет
у твоего крыльца.
Только зачем так долго,
дробный да затяжной…
Очень уж я продрогла, –
крыши нет надо мной.
«Я поняла…»
Я поняла, –
ты не хотел мне зла,
ты даже был
предельно честен где-то,
ты просто оказался из числа
людей, не выходящих из бюджета.
Не обижайся,
я ведь не в укор,
ты и такой
мне бесконечно дорог.
Хорош ты, нет ли, –
это сущий вздор.
Любить так уж любить –
без оговорок.
Я стала невеселая…
Прости!
Пускай тебя раскаянье не гложет.
Сама себя попробую спасти,
никто другой
спасти меня не может.
Забудь меня.
Из памяти сотри.
Была – и нет, и крест поставь
на этом!
А раны заживают изнутри.
А я еще уеду к морю летом.
Я буду слушать, как идет волна,
как в грохот шум ее перерастает,
как, отступая, шелестит она,
как будто книгу вечности
листает.
Не помни лихом.
Не сочти виной,
что я когда-то в жизнь твою вторгалась,
и не печалься –
все мое – со мной.
И не сочувствуй –
я не торговалась!
«Нам бы жить-поживать…»
Нам бы жить-поживать
где-нибудь в развалющей халупе,
да на ясной полянке,
кругом чтоб родные леса.
Чтобы тишь да краса,
да на солнечных листьях роса…
Здесь большая река
называется: Лиелупе,
корабельные сосны
упираются в небеса.
Здесь ворчливое море
вылизывает и холит
белогривые дюны,
усердно трамбует песок.
Чайки хрипло кричат
и срываются наискосок…
Нам пойти бы с тобой
в золотое вечернее поле.
Где ты? Близко ли? Далеко ли?
Был бы рядом со мной…
Дал бы добрую руку свою…
Мне тоскливо одной
в незнакомом красивом краю.
«Не умею требовать верности…»
Не умею требовать верности:
нету – значит, не заслужила.
Не понимаю ревности,
той, что в руку бы нож вложила.
Не знаю обиды и гнева,
только взглядов боюсь участливых,
только думаю горько:
мне бы
эту улыбку…
Мне бы
эти добрые строки…
Мне бы
этих праздничных глаз сиянье…
Как была бы я счастлива!
«Того, наверно, стою…»
Того, наверно, стою, –
осталось мне одно
кольцо не золотое,
слезами залитое,
как дни мои – темно.
Подарено с любовью,
поругано в тоске…
Ношу его по-вдовьи –
на левой руке.
«Откуда взяла я, что ты существуешь на свете…»
Откуда взяла я, что ты существуешь на свете,
Любовь моя, гордость, испытанный преданный друг?
Глаза обманули? Улыбки покорные эти?
Счастливые встречи? Внезапная ласковость рук?
Откуда взяла, что тебе дорога и нужна я?
Не больше, не больше, чем походя ковшик воды,
не больше, не больше, чем черствая корка ржаная
в зажиточном доме, где ломится стол от еды.
Мне стыдно и страшно от глаз твоих необогретых,
мне больно и горько от слов твоих, ранящих зло,
живем мы с тобою как будто на разных планетах,
и как же случилось, что сердце к тебе приросло?
Откуда взяла я, что ты неотлучно со мною,
что вот позову я – и ты не оставишь в беде?
Ни слова, ни взгляда. Все мертвое, все ледяное.
И я понимаю, что нет тебя в мире нигде…
«Бывало все: и счастье, и печали…»
Бывало все: и счастье, и печали,
и разговоры длинные вдвоем.
Но мы о самом главном промолчали,
а может, и не думали о нем.
Нас разделило смутных дней теченье –
сперва ручей, потом, глядишь, река…
Но долго оставалось ощущенье:
не навсегда, ненадолго, пока…
Давно исчез, уплыл далекий берег,
и нет тебя, и свет в душе погас,
и только я одна еще не верю,
что жизнь навечно разлучила нас.
Сон
Мне все это снилось еще накануне,
в летящем вагоне, где дуло в окно…
Мне виделся город в дыму полнолунья,
совсем незнакомый, любимый давно.
Куда-то я шла переулком мощеным,
в каком-то дворе очутилась потом,
с наружною лестницей
и освещенным
зеленою лампой
чердачным окном.
И дворик, и облик старинного дома –
все было пугающе, страшно знакомо,
и, что-то чудесное вспомнить спеша,
во мне холодела от счастья душа.
А может, все было не так, а иначе,
забыто, придумано…
Будем честны:
что может быть неблагодарней задачи
невнятно и длинно рассказывать сны?
Коснись – и от сна отлетает дыханье,
с мерцающих крыльев слетает пыльца.
И – где оно, где оно? – то полыханье,
которое в снах озаряет сердца?
Но жизнь мне послала нежданную помощь:
я все отыскала – и город, и полночь,
и лестницу ту, и окошко в стене…
Мне память твердила: теперь-то ты
помнишь?
А мне все казалось, что это во сне.
«Там далёко…»
Там далёко,
за холмами синими,
за угрюмой северной рекой,
ты зачем зовешь меня по имени?
Ты откуда взялся?
Кто такой?
Голос твой блуждает темной чащей,
очень тихий,
слышный мне одной,
трогая покорностью щемящей,
ужасая близостью родной.
И душа,
как будто конь стреноженный,
замерла, споткнувшись на бегу,
вслушиваясь жадно и встревоженно
в тишину на дальнем берегу.
«Я бывала в аду…»
Я бывала в аду,
я бывала в раю,
четверть века
искала я душу твою.
Отыскала ее
на такой вышине,
что взгляну я –
и сердце холодеет во мне.
Не затем, что дорога
долга и трудна, –
я готова идти к тебе
тысячу лет…
Только вот, понимаешь ли,
в чем беда, –
лет у меня
нет!
«Ты ее по весне под окошком не сеял…»
Ты ее по весне под окошком не сеял,