не болел за нее, что загубит мороз,
ты ее не растил,
ты ее не лелеял,
полведерка воды для нее не принес.
Ты набрел на нее невзначай,
ненароком,
прошлогоднее счастье
по свету ища,
ты приник к ее веткам –
серебряным, мокрым,
и роса по щекам покатилась, блеща…
Отцветала краса ее, облетала,
к волосам прилипала,
поземкой вилась,
и смеялась черемуха, и трепетала, –
не напрасно цвела,
дождалась! Дождалась!
«Письма я тебе писала…»
Письма я тебе писала
на березовой коре,
в реку быструю бросала
эти письма на заре.
Речка лесом колесила,
подмывала берега…
Как я реченьку просила,
чтобы письма берегла.
Я бросала, не считая,
в воду весточки свои,
чтобы звезды их читали,
чтобы рыбы их читали,
чтоб над ними причитали
сладким плачем
соловьи,
и слезами обливалась,
и росою умывалась,
и тропинкой подымалась
в тихий домик на горе.
– Где бродила-пропадала?
– На реке белье стирала.
– Принесла воды? Достала?
– Ну а как же, – два ведра!
– Что печальна?
– Так, устала.
– Что бледна?
– Крута гора.
«Тебе бы одарить меня…»
Тебе бы одарить меня
молчанием суровым,
а ты наотмашь бьешь меня
непоправимым словом.
Как подсудимая стою…
А ты о прошлом плачешь,
а ты за чистоту свою
моею жизнью платишь.
А что глядеть тебе назад? –
там дарено, – не крадено.
Там все оплачено стократ,
а мне гроша не дадено.
А я тебя и не виню,
а я сама себя ценю
во столько, сколько стою, –
валютой золотою!
А за окном снега, снега,
зима во всю планету…
…Я дорога, ах дорога!
Да только спросу нету.
Голубка
Она хрупка была и горяча
и вырывалась, крыльями плеща.
А у меня стучало сердце глухо,
и я ему внимала не дыша,
и мне казалось – это не голубка
на волю рвется, а моя душа.
Разжав ладонь, я выпустила птицу
в осеннем парке, полном тишины,
и отперла душе своей темницу:
– Лети на все четыре стороны! –
Еще не веря в то, что совершилось,
растерянная, робкая еще,
она взлетела к небу,
покружилась
и опустилась на твое плечо.
«Надо верными оставаться…»
Надо верными оставаться,
до могилы любовь неся,
надо вовремя расставаться,
если верными быть нельзя.
Пусть вовек такого не будет,
но кто знает, что суждено?
Так не будет, но все мы люди.
Все равно – запомни одно:
я не буду тобою брошена,
лгать не станешь мне, как врагу,
мы расстанемся как положено, –
я сама тебе помогу.
«Будет, будет, будет дом…»
Будет, будет, будет дом,
не останемся без крова.
Будет дом моим трудом
возведен, дыханьем, кровью,
мужеством и теплотой,
преданностью и смиреньем…
Будет, будет – мой и твой,
в соснах, в зарослях сирени,
возле родника, в логу,
на прибрежном косогоре,
дом в тайге и дом на взморье,
дом в барханах, дом в снегу…
Не навеки – на два дня
будет дом всегда и всюду,
если буду я, а я
буду,
буду,
буду,
буду!
«Нынче долго я не засну…»
Нынче долго я не засну,
мне приснятся плохие сны;
ты хотел мне отдать
весну,
отказалась я
от весны.
А она поет да поет
песню тоненькую в ночи,
а она заснуть не дает,
не прикажешь ей:
замолчи!
Ты хотел мне отдать весну,
горечь ветра,
капель в лесу,
ветки
с каплями на весу,
снега хрупкую бирюзу…
Не смогла я взять,
не смогу, –
не умею я быть в долгу.
«О прошедшей жизни не скорблю…»
О прошедшей жизни не скорблю…
Я люблю тебя,
люблю,
люблю,
потому что все с тобой –
полет,
потому что все с тобой
поет,
сосны,
рельсы,
провода поют,
потому что мне везде с тобой уют,
мне с тобой любые дебри –
терема,
без тебя мне вся вселенная –
тюрьма.
Я с тобой весна, земля, трава,
я с тобой жива,
жива,
жива!
Кровь во мне смеется и поет,
только смерть
полет мой
оборвет.
«Я люблю выдумывать страшное…»
Я люблю выдумывать страшное,
боль вчерашнюю бережу,
как дикарка,
от счастья нашего
силы темные
отвожу.
Не боюсь недоброго глаза,
а боюсь недоброго слова,
пуще слова – недоброго дела…
Как бояться мне надоело!
Хоть однажды бы крикнуть мне,
как я счастлива на земле.
Хоть однажды бы не таиться,
похвалиться,
да вот беда, –
сердце, сердце мое
как птица,
уводящая от гнезда.
«Я, видно, из графика выбилась где-то…»
Я, видно, из графика выбилась где-то,
нелегкое время пришло для меня:
любое желанье под знаком запрета,
от красного света
до красного света
тащусь я по жизни, помехи кляня.
Я к дьяволу все светофоры послала б,
но только рискну напрямик, напролом –
встает на дороге, не слушая жалоб,
судьба с полосатым бесстрастным жезлом.
И я посреди суматохи и шума
гляжу убегающей радости вслед
и, сжав кулаки, дожидаюсь угрюмо,
когда, наконец, переменится свет.
Метель
Метет метель, уже влажна,
сугробы мягкие лепя,
по небу ветками скребя…
Уже февраль идет, а я
весну встречаю без тебя,
не друг тебе и не жена.
Вдали… а говорил: нужна!
Ничья… а говорил: моя!
Метель, метель,
снегов моря…
Хочу, чтоб сон меня скосил,
скосил и память погасил,
чтоб онемело тело, чтоб
сковал мороз хрустальный гроб,
чтоб дни и ночи – семь недель
мела, мела, мела метель,
чтобы слепящим синим днем
очнулась я в гробу моем
от губ твоих, от рук твоих,
от глаз отчаянных твоих…
Но проще наше бытие –
нет мертвых снов, хрустальных льдин,
я в рюмку лью валокордин
и пью во здравие твое.
Я сердцу говорю: ну, что ж,
терпи, авось переживешь…
не в первый раз… не в первый год…
Метель метет,
метет,
метет…
«Напрочь путь ко мне отрезая…»
Напрочь путь ко мне отрезая,
чтоб не видеть и не писать,
ты еще пожалеешь, знаю,
станешь локти еще кусать.
Чтоб не видеть…
Но ты увидишь.
Взглянешь – взгляда не отведешь.
Ты в метельную полночь выйдешь,
а от памяти не уйдешь.
– Обхватить бы двумя руками,
унести бы ее за моря!
Почему же она такая?
Отчего она не моя? –
Снег летит над землей застылой,
Снег рассыпчатый и сухой…
А ведь было счастье, было, –
Оказался кузнец плохой.
«Думаешь, позабудешь?..»
Думаешь, позабудешь?
Счастливым, думаешь, будешь?
Что же, давай попробуй,
может быть, и получится,
только ты слишком добрый, –
добрые дольше мучатся.
И я ведь не злая,
да как пособить, не знаю.
Если буду с тобой встречаться,
не забудешь,
могу ручаться.
Если видеться перестану –
по ночам тебе сниться стану.
Если мною обижен будешь,
так обиды не позабудешь.
А себя обидеть позволю –
к вечной нежности приневолю.
Двадцать третье апреля
Мгла… теплынь… двадцать третье апреля.
Черт, наверное, попутал меня,
закружил каруселью капели,
оглушил сумасшествием дня…
В дымке солнечной плавали зданья,
словно соль растворялась печаль,
я сказала всему: «до свиданья»,
я не знала, что надо – «прощай!».
Знала – путь будет трудным и длинным,
Но одно повторяла: «спеши!»
Впереди так легко, так невинно
голубели владенья души.
Край неведомый, белые пятна,
мертвый лед, золотая руда…
Я тогда не вернулась обратно
и уже не вернусь никогда.
Год за годом – подъемы, обрывы…
Шаг за шагом, ступени рубя,
я иду… все еще не открыла,
все еще открываю себя.
«Бродит ветер по траве несмятой…»
Бродит ветер по траве несмятой,
с листьями заводит болтовню,
на березах пестрые щеглята
радуются ветреному дню.
Берега у речки не крутые,
только лучше не найдешь нигде…
Тополей чешуйки золотые
плавают на солнечной воде.
Пробегает речка, зеленея,
облака качая по пути…
Так бы вот идти, идти за нею
и до моря синего дойти.
«Цветущих деревьев белели волны…»
Цветущих деревьев белели волны,
дымились, сверкали пеной сквозною.