Большой теплоход у белого мола
слепил глаза белизною.
Нетерпеливый, готовый в дорогу,
натянул он, как струны, тросы.
А народа у кассы
совсем немного…
Боже, как все легко и просто!
Назавтра солнце всплывет величаво,
лучами горячими нас разбудит.
И будет все в жизни, –
сначала, сначала,
и нашей дороге конца не будет…
…
Большой теплоход отошел от мола,
ушел в открытое море.
И сразу стало пустынно и голо,
запахло опять зимою.
Опять над горами сгрудились тучи,
полезли вниз, на откосы.
Навалились их грязно-белые туши
на цветущие абрикосы.
С перевала подуло холодным, острым,
погасли глаза твои, похолодели…
Это только казалось – легко и просто.
Очень трудно на самом деле.
«Поблескивает полотно…»
Поблескивает полотно
прогретой сталью рельс…
Давным-давно,
давным-давно
мы шли сквозь этот лес.
Он от дождя тогда намок,
но, ветерком гоним,
пыльцы мерцающий дымок
уже всплывал над ним.
День был янтарно золотист,
и птичий свист
в ушах звенел,
и первый стебель зеленел,
буравя прошлогодний лист.
Шел по верхам тяжелый гуд,
и нарастал,
и гас…
…А ландыши-то отцветут
без нас на этот раз!
Без нас, без нас
завяжут плод
черемуха и терн,
и земляника отойдет,
и пожелтеет дерн.
Не буду я считать недель,
не стану ждать вестей…
А та раскидистая ель
все ждет к себе гостей.
Все ждет, все ждет
под хвойный свод…
Не позабудь примет:
за балкой – первый поворот,
четвертый километр.
Вертушинка
Хороша, говоришь, красива?
Что ж клянешь ты ее с тоской?
Не кори, а скажи спасибо
быстрине ее колдовской.
И в погоду, и в непогоду
над речонкою склонена,
пьет осинка живую воду,
через то и жива она.
Вертушинке ли не струиться?
Нет иных у нее примет…
Если речка угомонится,
значит, речки на свете нет.
То мелеет, то прибывает, –
любо-дорого поглядеть…
Реки старыми не бывают,
им не надобно молодеть.
Не страшись ее круговерти,
не беги от воды хмельной,
успокоится после смерти,
нету вечных рек под луной!
Погода плохая
Как тугие жгуты кудели,
в проводах повисают тучи…
Дождик сыплется не скудея,
неразборчивый и колючий.
То он сыплется, то он сеется,
то по стеклам забарабанит…
За работу берусь – не клеится,
подремать бы чуть-чуть,
так сна нет.
Вспоминаются все заботы,
все обиды и все печали:
вот неласков ты нынче что-то,
ты внимательней был вначале.
Быть со мной тебе неприятно,
разлюбил ты меня, похоже…
Впрочем, что же, вполне понятно,
есть красивее
и моложе…
Что мне делать теперь – не знаю!
Вот и дождик заладил на́зло.
Дребедень его жестяная
за пять суток в ушах навязла.
Одиночество неизбежно…
Но не знал ты о том, не ведал,
постучался влюбленный, нежный,
и конца мне придумать не́ дал!
Лес
Розоватой берёсты матовый блеск,
коры осиновой зелень яркая…
Весь заплаканный,
теплый спросонья лес
полон шороха капель,
вороньего карканья.
Полон жизни,
незримой для чуждых глаз –
торопливых, рассеянных и незорких.
А для нас
мошкара, как дымок, затолклась,
и закат загорелся для нас
и погас,
и трава проросла для нас
на пригорках…
Мы с тобою, наверно,
чего-то стоим:
лес не прятал от нас свои чудеса,
он в туман одевался на полчаса,
а потом, оказалось, –
это роса,
допьяна он поил нас
этим настоем.
Так что кругом у нас голова пошла,
и ноги подкашиваются устало.
И тогда нам с тобою
понятно стало,
что у нас и у леса –
одна душа.
Он был такой же, как мы, хмельной,
мы слыхали – он пел
в темноте вечерней,
он играл
то холодной, то теплой волной
своих воздушных тайных течений.
Он делился с нами
чем только мог,
был в забавах и выдумках неутомимым,
на пути он зажег для нас костерок,
чтобы мы надышались
бродяжьим дымом…
Никогда мы друг друга
так не любили,
как в этой глуши лесной,
когда мы сами с тобою были
лесом,
дождем,
весной…
Дети
На свете бывают
малые дети,
взрослые дети,
старые дети,
на розовых, пухлых
ничуть не похожие,
с мозолями,
с темной дубленою
кожею…
Но жадно вбирают
все неизвестное
глаза их широкие,
сердца их отверстые,
ребенок не может
глядеть свысока,
все в мире
признанья его удостоено:
от солнца и звезд
до простого куска
коры,
из которой лодка
построена.
О, как я любуюсь
твоею душой
с ее удивленьями
и откровеньями,
почти неподвластной
течению времени,
такою ребячьей,
такою большой!
И как ненавижу
в глазах твоих грусть,
когда ты считаешь
года минувшие.
Уходят? Уходят!
И ладно! И пусть!
Впереди еще, может быть,
самое лучшее.
О собаках
Я люблю их. Всяких.
Холеных и грязных,
маленьких и огромных,
красивых и безобразных.
Я всегда им лучший кусок
уступаю,
завожу знакомство,
в дружбу вступаю.
Я всегда нахожу им
слова привета,
и они уважают меня за это.
Нет, такая любовь моя
не чудачество –
я высо́ко ценю
их душевные качества.
Собаке
(в это искренне верю я)
несвойственны подлость
и лицемерие.
Ее не купишь за хлебную корку,
собачья верность
вошла в поговорку.
И та, что стала всемирно известной,
была такой же
доброй и честной.
Не скрываю –
мне плакать хотелось ночью,
когда становилось особенно ясно,
что ничем абсолютно
нельзя помочь ей,
что прекрасное
так смертельно опасно.
Но я в глубине души
гордилась,
что не крыс, не свинок безмозглых
орава –
что она выше всех
сейчас находилась,
что на славу она
заслужила право!
Одно оскорбляло меня – не скрою, –
когда называли статьи отчетные
собаку – товарища и героя –
«подопытное животное».
Возраженья предвижу:
дескать, не нравится, –
карты в руки!
Пишите стихи и повести!
Что же, ладно, согласна…
Пускай останется
этот термин на ихней научной совести.
Дорогие друзья!
Молодые… Старые…
Еще больше любить вас
отныне стала я,
еще больше ценить начала
и даже
нашу рыжую Чапу
почтительней глажу,
с уважением искренним,
с гордостью истинной.
Как-никак, соплеменница
той, единственной.
Бессонница
Ночи… ночи… пустынные, синие…
Мыслей вспененная река.
А слова – до того бессильные,
что за горло берет тоска.
Обжигает подушка душная,
и вступает рассвет в права,
и тяжелая, непослушная,
в дрему клонится голова.
И когда уж глаза слипаются,
где-то около четырех,
воробьи в саду просыпаются,
рассыпаются как горох…
Скачут, мечутся, ошалелые,
жизнерадостно вереща.
Пробивается солнце белое
из-за облачного плаща.
Зашуршали дворники метлами,
и, прохладой цветы поя,
шланг над брызгами искрометными
извивается как змея.
Не заснуть, как я и предвидела…
Все слышней за окном шаги.
Ночь сегодня меня обидела.
Утро доброе, помоги!
«Я жду тебя…»
Я жду тебя.
Я долго ждать могу.
Я не дышу – надежду берегу.
Трепещущий предсмертно огонек…
Такой она мне видится воочью.
На ней всех сил моих сосредоточье,
на ней скрещенье всех моих дорог,
она существованья сердцевина,
в короткий блеск сведенная судьба,
в ней все соединилось воедино:
отчаянье, заклятье и мольба.
Мой кругозор неимоверно сужен,
все, что не ты, – междупланетный мрак.
Я жду тебя.
Ты до того мне нужен,
что все равно мне, друг ты или враг.
Я жду тебя
всем напряженьем жизни.
Зря говорят – игра не стоит свеч.
Когда лучи вот так сойдутся в линзе,
любой пожар
под силу им разжечь!
«Зачем судьбу который раз пытаешь?..»
Зачем судьбу который раз пытаешь?
Любовь, как ветку, гнешь да гнешь в дугу?
Ты без нее счастливее не станешь,
а я прожить на свете не смогу.
Да, все идет неладно,
криво, косо,
да, время нам
к закату, под уклон…
А ветке что?
Она цветет без спроса,
и никакой закон ей
не закон!
За то ты так ее и ненавидишь,
ты хочешь, чтобы все –
как надо быть,
ты в ней противоречье смыслу видишь
и все-таки жалеешь загубить.