Брось, не жалей,
сгибай и перекручивай,
мол, все равно когда-нибудь зима…
Ты только оправданий не вымучивай,
я для тебя их подыщу сама.
Сломай – и все!
И крест поставь на этом,
а лучше кол осиновый забей.
Уж вот когда она
зеленым ветром
пойдет хозяйничать
в душе твоей!
«И вот ты купе закрываешь…»
И вот ты купе закрываешь,
включаешь ночник голубой…
Ты знаешь,
ты только скрываешь,
что еду я вместе с тобой.
То колкий, то мягкий не в меру,
то слишком веселый подчас,
ты прячешь меня неумело
от пристальных горестных глаз.
Названья полуночных станций
дежурные сонно твердят…
О если бы выйти, остаться,
пропасть, воротиться назад…
Но вместе, да, вместе мы выйдем
на утренний влажный перрон,
и бледное небо увидим
с оравой орущих ворон,
дорогой, подернутой дымкой,
мы в хвойные дали пойдем,
и стану я жить невидимкой
в неласковом доме твоем,
и будут недели молчанья
медлительны и горьки,
и буду я плакать ночами
на бревнышке возле реки.
«Нам не позволено любить…»
Нам не позволено любить.
Все, что с тобою связано,
мне строго-настрого забыть
судьбой моей приказано.
Но помню я, всему назло,
любви часы беспечные,
и встречи памятной число –
мое. На веки вечные!
И низко стелющийся дым
с мерцающими искрами,
и поле с деревом седым
под облаками низкими…
Вагон, летящий в темноту,
покачиванье мерное…
И гаснут искры на лету, –
ты помнишь их, наверное?
Так каждый миг, и час, и год
мои. На веки вечные,
пока наш поезд не придет
на станцию конечную!
«Я так хочу, чтобы ладони, губы…»
Я так хочу, чтобы ладони, губы…
Все голубое… Ясная вода…
И мне все снятся поезда – к чему бы?
Чужие пасмурные города,
чужие люди,
грузчики, старухи…
Тебя в базарной толчее ищу,
твой голос гаснет
в телефонной трубке,
и я «постой, постой, постой!» кричу…
на полчаса, на полминуты – рядом!
Но сны опять бессмысленны, грустны.
Как жалко, что не доставляют на дом
заранее заказанные сны!
Уже заголубел проем оконный,
сочит сквозь штору пасмурную мглу…
Я жду тебя безропотно. Спокойно.
Я жду. Я жду.
Я больше не могу.
«Сто раз помочь тебе готова…»
Сто раз помочь тебе готова,
любую ложь произнести,
но нет же, нет такого слова,
чтобы сгоревшее спасти.
Не раздобыть огня из пепла
и костерка не развести…
Все так печально, так нелепо, –
ни отогреть, ни увести.
Привыкла я к унынью ночи
и к плачу осени в трубе…
Чем ты суровей, чем жесточе,
тем больше верю я тебе,
тем все отчаяннее, чище
любовь моя и боль моя…
Так и живем на пепелище,
так и бедуем – ты да я.
Храню золу, латаю ветошь,
приобщена к твоей судьбе…
Все жду – когда меня заметишь,
когда забудешь о себе.
«Я без тебя училась жить…»
Я без тебя училась жить,
я принялась за дело.
Костер сумела я сложить –
гудело, а не тлело.
Я без тебя училась жить…
Как сердце ни болело, –
сумела песню я сложить,
не плакала, а пела.
На озаренные кусты
глядела ясным взглядом…
Но вышел ты из темноты
и сел со мною рядом.
«Неразрешимого не разрешить…»
Неразрешимого не разрешить,
неисцелимого не исцелить,
не надо прошлого ворошить,
оттого что тогда
невозможно жить.
Только тронь – и сразу настежь окно,
и опять меня хлещет колючий снег,
и опять за окном
как в гробу темно,
и поднять не могу я опухших век.
И опять, опять ты стучишься в дверь,
говоришь мне:
– Прости… не хотел, поверь… –
А прощать-то за что?
Разве ты виной
тому, что всё на меня войной,
тому, что ничем души не согреть,
тому, что лечь бы да умереть,
тому, что на тысяча первом дне
ничего не знаешь ты обо мне.
«Боюсь не ссоры, не разлуки…»
Боюсь не ссоры, не разлуки,
а равнодушья этих встреч,
когда глаза твои и руки,
твои слова, твои обмолвки
и теплое твое дыханье
мне от тебя не уберечь.
Когда, не пророня ни слова,
слежу, спокойствие храня,
как ты свои подарки
снова
выкрадываешь у меня.
На сердце словно пласт тяжелый
глухой тоски – сырой земли…
Я не хочу тебя чужого,
мне лучше, если ты вдали.
Молчи, не говори ни слова,
не пересчитывай грехи…
Я буду ждать того, родного,
он помнит – пели петухи…
В ночи печально и протяжно
перекликались…
Пряно, влажно
дышала осень…
И стихи
входили в комнату без стука
и разговаривали вслух:
«…Листья падают, листья падают,
стонет ветер, протяжен и глух…»
Он был со мной в часы рассвета,
когда туман в окне редел,
он знает это,
помнит это,
ведь он же в сердце мне глядел…
Он видел рощи в дымке млечной
и снег на шпалах впереди…
Он мой любимый, мой навечно…
Оставь. Не трогай. Уходи.
«Очень тягостно, очень плохо…»
Очень тягостно, очень плохо, –
некрасива, нехороша,
зарастает чертополохом,
засыхает моя душа.
Сердце, сердце,
гнездо без птицы,
пыль, да мусор, да тишина…
Неужели не возвратится,
не запоет она?
«А я с годами думаю все чаще…»
А я с годами думаю все чаще,
что краденое счастье – тоже счастье,
как ситник краденый – все тот же хлеб насущный,
спасенье жизни неблагополучной.
А может, несравненно слаще даже.
Поверьте, это не в защиту кражи,
но просто я убеждена, что сытый
не представляет, сколько стоит ситный…
«Я мечусь…»
Я мечусь,
как сухой листок на ветру,
неверием в жизнь больна:
а вдруг состарюсь?
А вдруг умру?
А вдруг начнется война?
И вдруг, наконец,
ты отыщешь ту,
лучше которой нет,
и погрузится мир в темноту
на миллиарды лет?
А за окнами – дождь,
дождь в три ручья,
небо в желтом дыму…
Может быть,
я и в самом деле
ничья?
И жизнь моя ни к чему?
Где бы мне
отогреться душой,
куда бы себя девать?
Небо чужое, город чужой,
чужие стол и кровать.
Говорят:
Москва уже вся в снегу,
была большая метель…
Не могу!
Понимаешь ты – не могу
без тебя даже двух недель!
Задыхаюсь в тоске,
сама не своя,
просыпаюсь, от слез слепа…
…Сила моя! Вера моя!
Счастье мое! Судьба!
«Прости, любовь моя ссыльная…»
Прости, любовь моя ссыльная,
прости за то, что молчу,
прости за то, что не сильная
и сильной быть не хочу.
Прости за то, что несмелая,
от беды не уберегла,
и помочь тебе не сумела я,
и убить тебя не смогла.
«Я стою у открытой двери…»
Я стою у открытой двери,
я прощаюсь, я ухожу.
Ни во что уже не поверю, –
все равно
напиши,
прошу!
Чтоб не мучиться поздней жалостью,
от которой спасенья нет,
напиши мне письмо, пожалуйста,
вперед на тысячу лет.
Не на будущее,
так за прошлое,
за упокой души,
напиши обо мне хорошее.
Я уже умерла. Напиши!
Из неопубликованного
«Говоришь ты с горькою печалью…»
Говоришь ты с горькою печалью:
«Разлюбить, забыть тебя не чаю,
оттого что ты пустая, алая,
оттого что помнится былая,
преданная, верная, хорошая,
оттого что это дело прошлое…»
Как же мог ты, как ты смел подумать,
что довольно только ветру дунуть,
и отрады нашей не останется,
и душа моя с твоей расстанется
ради счастья головокружения,
продолжающегося мгновения?
Говоришь ты с горькою печалью:
«Я огонь от солнца отличаю,
мне мешает маленькая малость –
не любовь горит в тебе, а жалость!»
Я тебе на это отвечаю:
«Я огонь от солнца отличаю,
если бы тебя я разлюбила,
ни о чем бы я не говорила,
не оправдывалась, не корила,
ничего бы мне не нужно было…
Сердце разлюбившее – жестоко,
ничего жесточе нет на свете».
«В темных соснах замолчали птицы…»
В темных соснах замолчали птицы,
почернела на реке вода…
Надо бы как следует проститься –
оттого что это навсегда.
Я просила у тебя немного,
жаль, что ты не услыхал меня –
в трудную, далекую дорогу
отпустил без хлеба и огня.
Ничего.
Наверно, так и надо –
не считать оставшихся минут.
Встанет солнце – вечная отрада,
заплутаться – люди не дадут.
Ты себя, пожалуйста, не мучай,
я сегодня очень далеко…
Друг мой добрый,
друг мой, самый лучший,
как тебя обманывать легко!
«Все будто прежде. Чуть-чуть уменьшено…»
Все будто прежде. Чуть-чуть уменьшено.
Дворик в асфальте. Клочки травы.
Дверь отопрет пожилая женщина.
Скажет: – Войдите… Господи! Вы? –
Может, заплачет…
Да нет, едва ли,
чайник поставит, стакан нальет,
скажет: – Давненько же не бывали!
Чаю хотите? Варенье – вот. –
Будет вестись разговор за чаем –
все не о памятном, не о том.
С крыши сорвется воронья стая
черным разодранным лоскутом,
будто тогда…
Закат на обоях,
будто тогда…
Чайника жесть…
И померещится вдруг обоим,
будто бы это – тогда и есть.
«Вагон продрогший и полупустой…»
Вагон продрогший и полупустой,
и первая на той дороге веха –
внезапный запах табака и меха
сквозь воздуха морозного настой,
и первый взгляд – до головокруженья,
и снова неизвестность и движенье,
и свет заката клюквенно-густой.
В сугробах среднерусские холмы,
в тумане сизо-дымчатые дали…
И ничего еще не знали мы,
и все давно уже, конечно, знали.
Тревожная любовь у нас была –
бездомная, вокзальная, дорожная.
Неповторимая, неосторожная,
как захотела, так и повела.
…А все-таки она была, была!
И по сегодня бродит по земле,
тревожа перекличкой паровозною,
февральской вьюгой, праздничной и грозною,
закатной далью, стынущей во мгле.
«А вдруг еще случится чудо…»
А вдруг еще случится чудо,
и ты опять придешь сюда,
где, словно белая посуда,
в пруду осенняя вода?
Ты не сердись за то, что буду
сперва пуглива и грустна.
Ведь, если и свершится чудо,
оно свершится как весна.
Непросто радости пробиться
сквозь толщу боли и обид,
и смех, нахохленный как птица,
еще не скоро зазвенит.
Ведь лес угрюм и пуст, покуда
весна не отогреет лес.
А если не свершится чуда?
А если вовсе нет чудес?
«Все существует – двери, сенцы…»
Все существует – двери, сенцы,
кадушка ключевой воды,
глаза приветливые,
сердце,
исполненное доброты…
Все существует. Не пропало.
Хоть трудно верится теперь,
что я порог переступала,
накидывала крюк на дверь…
…
Гаси огонь. Пора ложиться.
Пусть ночь глядит во все глаза,
пусть на прадедовской божнице
мерцают тускло образа.
Пусть лягут лунные квадраты
на пестрые половики…
Прости! Я все-таки обратно
приду, запрету вопреки.
Приду, как ветра шум в деревьях,
как бесприютный лунный дым,
печально, робко,
как в поверьях
приходят мертвые
к живым.
«Когда-то радовалась я…»
Когда-то радовалась я,
что у меня – одни друзья…
Не знала я, что без врагов
прожить по-честному нельзя.
Мне представлялось –
жизнь ясна…
Люби, дыши,
стихи пиши…
О, слепота моей души,
моя безвинная вина!
Как может стать мне
другом тот,
кто множит счет людских обид,
кто наши помыслы хулит,
кто наши крылья тяжелит,
кто поперек пути встает,
когда мечта идет
на взлет?!
Когда-то радовалась я,
что у меня – одни друзья…
Благодарю судьбу свою
за то, что я
в строю стою!
«Здесь тишина, снега…»
Здесь тишина, снега…
Гудки протяжные
гудят, гудят, не могут перестать…
часы и те – старинные и важные,
медлительному времени под стать.
Спокойная задумчивость без грусти.
Обыденных забот – наперечет.
Здесь жизнь течет
в таком свободном русле,
что будто бы и вовсе не течет.
И как всегда, при медленном теченье,
яснеют воды, оседает муть…
Мне в этом добровольном заточенье
в глубины сердца
проще заглянуть.
Да только что искать мне в тех глубинах,
чего мне ждать на снежном берегу?
Ведь все равно
я, кроме глаз любимых,
там ничего увидеть
не смогу.
Обращение к друзьям
Друзья, простите, мне неловко…
Я знаю – нравится не всем
столь легковесная трактовка
одной из наболевших тем.
Друзья, простите,
несомненно,
но что же делать,
если все мы
об этом думаем подчас.
Нам всем присутствовать обидно
на собственных похоронах:
лежишь – и ничего не видно,
и ты – не ты уже,
а прах!
Лежишь безгласно, безучастно,
среди всеобщей суеты…
Но мне одно заране ясно,
что будут слезы и цветы.
И, если говорить о первом –
ну что ж, поплачьте,
в добрый час!
У всех расшатанные нервы.
И слезы успокоят вас.
А вот цветы…
Мне так досадно,
что я и не увижу их.
Друзья мои, цветов не надо,
живое – это для живых.
Вы денег зря на них не тратьте,
какой в дарах посмертных толк?
Друзья, пожалуйста, отдайте
при жизни мне последний долг!
Нет, не пионы и не розы, –
вы приносите мне порой,
ну, скажем, веточку мимозы,
пучок черемухи сырой…
Вас у меня на свете столько!
Один букетик… Раз в году…
Я жить смогу в саду,
не только
быть похороненной в саду!
«Думалось – ненадолго…»
Думалось – ненадолго,
как на небе радуга –
вспыхнула, погасла…
Думалось напрасно.
Жизнь не переменится,
сердце не состарится,
ничто не перемелется,
все как есть останется.
Встречи наши грозные,
разговоры скучные,
судьбы наши разные,
души неразлучные.
Звезды
До рассвета
мы сидели рядом.
До рассвета
сучья догорали…
Я не помню ни лица, ни взгляда,
помню только –
звезды над горами.
Человек
таким уж, видно, создан:
Я тебя забыла…
Но не скрою –
никогда не позабуду звезды,
что однажды
видела с тобою.
«Опять наступит длинный вечер…»
Опять наступит длинный вечер,
такой пустынный при луне.
Опять не состоится встреча,
сто раз обещанная мне.
Бульвар, как из гравюры вышел,
луной окрашен в мел и тушь…
На свете нет верней и тише
приюта для влюбленных душ.
И я, кварталов месть измеря
по стуже, вдоль и поперек,
в конце концов, опять поверю,
что ты действительно не мог.
И мир опять, как в день рожденья,
покажется мне чист и прост.
Такая сила убежденья
у этих старых лип и звезд!
Незнакомым друзьям
Недели две промаявшись
в дороге,
пришло ко мне письмо
из Бухты Ольги.
Конверт нетерпеливо разрываю –
обратный адрес –
почта полевая.
Быть может, здесь, на клетчатой бумаге,
блестели брызги океанской влаги,
и я, впервые, не сдержала вздоха
и огорчилась, что училась плохо.
Из Бухты Ольги…
Где она, такая?
Какие волны ходят в ней, сверкая?
Какие горы бухту окружают?
Какие бури бухте угрожают?
Забыла я, что есть она на свете,
а там живет приславший строки эти,
тот самый, с кем о счастье и печали
я долгий разговор вела ночами,
в чье сердце так настойчиво стучала,
кому любовь до гроба обещала.
Я не могу лица его представить,
я с ним и не встречалась никогда ведь,
я просто с другом говорить хотела,
и вот ко мне – я слышу! – долетело.
Друзья мои!
Не знаю вас, не вижу,
а вы, порою, самых близких ближе,
и радостно вы делите со мною
мое существование земное,
и если вдруг темно в душе, как в полночь,
вы все ко мне приходите на помощь…
Пока вы есть, пока о вас я помню,
свой труд нести отрадно и легко мне!
Рассвет
Утром ветер гудит широко,
гонит голых вершин гряды
и врывается в щели окон
шумом падающей воды.
За молочной, промозглой мутью
дымов сизая бахрома,
галок сорванные лоскутья
с криком падают за дома.
В десять ярусов тучи мчатся,
на воротах фонарь погас…
…
Никогда бы нам не встречаться,
никогда бы нам не прощаться, –
как спалось бы нам в этот час!
«Ты как в юности ранней…»
Ты как в юности ранней
прочтенная книга:
прочитала, а только не поняла…
Милый город, зеленая тихая Рига,
я и прежде счастливой с тобой не была.
Но тогда, мне казалось,
я жила начерно,
что еще возвращусь, перечту и пойму…
Ты… для счастья
самой судьбой предназначена, –
почему же я снова грущу? Почему?
Озаренные осенью тихие парки,
золотые пруды с неподвижной водой,
задушевная прелесть
закатов неярких,
свет янтарный
над облачной сизой грядой…
Тесных узеньких улочек
средневековье,
на замшелых амбарах –
железо замков.
Это запросто можно потрогать рукою
и ладонью почувствовать
холод веков.
А в окошках – высокое вечное небо,
а в садах, на углах, посреди площадей –
всюду кормят прохожие
крошками хлеба
сизых, розовых, палевых
голубей…
Здесь кому-то
спокойно и весело дышится,
у кого-то на сердце
тревожно-светло.
Для меня, для одной только
время не движется, –
покружило, и – смотришь –
назад принесло.
Ощущений, событий и мыслей смешение…
Здесь былое со всех обступает сторон,
и бесстрастно обломки
на поверхность выносит
теченье времен.
Колят сердце
осеннего дождика иглы,
застилает глаза мне вечерняя мгла…
Милый город, счастливая тихая Рига!
Никогда я счастливой
с тобой не была.
Я сижу на скамье под осенними вязами,
как огни зажигаются в окнах, гляжу…
Слишком много с тобою печального связано,
и не знаю, когда узелки развяжу.
«Ты в глаза мне глядел…»
Ты в глаза мне глядел,
как измученный путник в ручей.
Мне доныне тепло
от давно не звучавших речей.
Я тебя не прошу,
чтобы ты эту память берег:
если ты позабыл,
значит, просто иначе не мог.
Улетает пчела
на цветок, что пышней и алей,
тянет птицу на юг
от родных помертвелых полей.
Только в диком цветке
тяжелей и душистее мед,
только птица назад
возвратится на будущий год.
Только ты, все равно,
после долгих бессонных ночей
поглядишь мне в глаза,
как измученный путник в ручей.
Новогоднее
Разлук в этом мире много:
иногда разлука –
дорога.
Дорога, даже далекая, –
это самое легкое.
Человек не иголка,
есть билеты обратные в кассе…
Иногда разлука –
размолвка,
недоверие,
несогласье…
Равнодушие, скука –
это тоже разлука.
Иногда легко разлучиться,
а попробуй-ка встретиться!
Столько может случиться,
что порою не верится,
как у жизни круты излуки…
Пью за тех,
кто в разлуке,
кто не рядом, не вместе,
кому ни взгляда,
ни вести.
И за тех пью,
кто рядом –
друг от друга далече…
За грядущие встречи!
Разлуки не надо!
Иду я по городу
Счастливая, гордая,
иду я по городу,
высоко несу неповинную голову,
мне кажутся люди
такими красивыми,
сердце мое
переполнено силами,
кажется мне мостовая парчовой,
так празднично в ней
отраженья струятся,
свободно мне дышится,
песни, как пчелы,
в душе моей смутно и зыбко
роятся…
И сразу стыдом оглушает
и болью:
– Этим
нельзя
поделиться
с тобою!
Не чистотою, не правотою,
не светом я стала тебе –
темнотою,
я стала не гордостью –
унижением,
не завоеванием –
поражением…
Я стала обидой твоей и тревогой,
твоей никуда не ведущей дорогой…
Так как же могу я идти и смеяться?
О, если б с тобою судьбой поменяться!
И вижу я – город огни свои тушит,
тоска тебя мучит, туман тебя душит,
вся темная ночь на тебя ополчилась…
Прости, мой любимый,
что так получилось,
за ветер, за сырость,
за дождик унылый,
за то, что приснилась,
прости меня, милый!
«Слева море…»
Слева море,
а справа горы,
нам с тобой расставаться
скоро.
Небо серо,
деревья голы…
Справа море,
а слева горы.
Ах, нерадостна мне дорога,
и глаза у меня потухли,
и сама до костей продрогла,
и промокли белые туфли.
Вьются, льются
асфальта петли…
Повстречаемся снова, нет ли?
Я жестокое твое слово
повторяю все снова, снова,
снова слышу его звучание,
ощущаю свое отчаянье…
Ты мне гладишь руки
с любовью,
не расстанемся
мы с тобою.
…Только пусть совершится чудо,
пусть я слово это
забуду!
Признание в любви
Милая!
Как я люблю тебя,
милая!
Какая ты стала у нас красавица!
Неужели когда-то
тебя не любила я?
Вспомню – краска в лицо
от стыда бросается.
Не любила.
Я тебя любила, как любят детство.
Любила улочки волжского города.
Любила первой любовью чудесной
ленинградские улицы,
стройные, гордые…
Ты меня, как родного ребенка, встречала.
Я молчала. На ласку не отвечала.
Ты мне древность России дарила,
прелесть
переулков, лесов подмосковных прохладу.
Ты звала меня
в светлый березовый шелест,
я твердила одно:
«Не хочу. Не надо».
А потом в незабвенное, страшное лето
как меня покарала судьба за это!
О, этот закат на Казанском вокзале,
у эшелона шум, перекличка.
На руках у меня в полосатой шали
моя годовалая спит москвичка.
За полями заря догорает тускло,
ты все таешь, все таешь в закатном дыме…
Ненаглядная, милая! Сердце русское!
Как заклятье твое повторяю имя.
Сердце стиснуто, словно
в кулак зажатая птица…
Только бы возвратиться!
Только бы возвратиться!
Я бы гладила липы твои с любовью,
стен израненных нежно ласкала камни…
Почему я только в разлуке с тобою
поняла – до чего же ты дорога мне!
Милая!
Как я люблю тебя,
милая!
Как еще никогда и ничто не любила.
Как ты скоро ошибку мою простила,
как стараешься,
чтоб обо всем забыла я.
Сколько даришь мне
света,
ветра,
простора,
неожиданно,
щедро
и непрестанно,
площадей,
и мостов,
и зеленых полянок,
сколько вечных раздумий
и счастья простого.
Все слилось воедино –
близкое, давнее,
весны синие, осени золотые…
Вон, москвичка моя
бежит на свидание
под твои благосклонные липы
густые…
Все – и радость и горе – с тобой делила я.
Смотрю, и душа моя изумляется –
Какая ты стала у нас красавица!
Милая!
Как я люблю тебя,
милая!
Дуб
Мне из окна видны одни верхушки.
Унылые и голые в апреле,
А в середине мая еле-еле
В желто-зеленой лиственной опушке.
Но это липы.
Дуб еще упрямей,
Он так трагически чернеет в раме,
Он так непоправимо одинок,
Как будто больше не очнутся корни.
А сам цветет,
И полдень спит на дерне
у жилистых и узловатых ног.
И вот однажды (это каждый год
бывает так) я утром вижу – ожил!
Из пухлых почек с лиловатой кожей
Лист за листом на божий свет ползет.
И вот тогда (в который год)
Я начинаю верить в твой приход.
«Мой бедный…»
Мой бедный,
ты все еще лучшую ищешь по свету?
Ты все еще думаешь – можно такую найти?
Ты все еще мучишься –
может быть, та, а не эта?
А может быть, самая лучшая
где-то в пути?
Уходят года твои.
Жизнь не такая уж длинная.
И нет никого, кто бы сердце твое вразумил,
что лучших совсем не бывает,
а только любимые…
Да, только любимые в меру таланта и сил.
Все в жизни приходит
немного позднее, чем надо,
забавам судьбы не хватает порой доброты.
Печально подумать –
вдруг в первую ночь снегопада
на выцветшем снимке
узнаешь любимую ты.