– Да, я Мацухиро Ватанабэ, – ответил он. После соблюдения обычных формальностей он согласился поговорить.
Когда его спросили, знал ли он Луи Замперини, Птица ответил: «Ах да, Замперини-ка. Орымпи-ка. Самый лучший заключенный. Я хорошо его помню. Хороший заключенный».
– Хотите с ним повидаться?
К моему удивлению, он сказал, что хочет.
Когда интервью было в самом разгаре, из дома вдруг вышли сын и внук Ватанабэ и стали слушать разговор.
Боб Саймон спросил: «Если [Замперини] был таким хорошим заключенным, почему же тогда вы его так избивали?»
Ватанабэ очень плохо говорил по-английски, но все понял.
– Это он так сказал?
– Замперини и другие заключенные помнят, что именно вы были самым жестоким надсмотрщиком. Так как вы это объясните?
– Избиение у европейских рас считается проявлением акта жестокости, – начал Птица. По его словам, в некоторых случаях этого было не избежать. – Конечно, мне не отдавали конкретных приказов… Но насколько мне подсказывало личное чутье… Я обходился с заключенными как с врагами Японии. Замперини мне хорошо знаком. И если он говорит, что его бил Ватанабэ, значит, такое вполне могло иметь место.
Семья Ватанабэ была шокирована. Они не знали его истории. Их сильно расстроил тот факт, что пожилой мужчина пытается подобрать слова, чтобы оправдаться. Они прервали интервью и попросили съемочную группу покинуть дом и больше не возвращаться.
Я не могу винить их за это. Любой сын вне зависимости от того, прав его отец или нет, будет его выгораживать. Драгган перестал снимать, но спросил Ватанабэ, по-прежнему ли он хочет встретиться со мной. И тот снова ответил согласием.
Драгган попробовал устроить встречу, но сын был непреклонен, и Ватанабэ отказался. «Мистер Замперини наверняка хочет, чтобы мой отец стал расшаркиваться перед ним, бухнулся в ноги и начал просить прощения».
Когда Драгган передал мне его слова, я воскликнул: «Да нет же. Я совершенно не собираюсь выбивать из него мольбы о прощении. Я его уже простил».
Попытки свести нас продолжились. Я написал Птице письмо и отвез в Японию. В нем я рассказал о своем воцерковлении и о том, как пришел ко всепрощению. Но Птица все равно отказывался встречаться; он стоял на своем, и все тут. Я отдал письмо человеку, обещавшему доставить его Ватанабэ. Не знаю, получил ли он его в результате.
В 2003 году Ватанабэ умер.
Конечно, я часто думаю о том, что бы сказал или сделал, если бы мы встретились. Я представлял себе, как мы беседуем, как я предлагаю ему пообедать вместе. Я бы спросил его о семье. Если бы мы заговорили о войне, я бы сказал, что большим несчастьем стало уже то, что она вообще разразилась. При ином повороте разговора я бы даже о ней не упомянул и уж тем более не обвинял бы Ватанабэ в каких-либо преступлениях. Тот, кто уже все простил, никогда не будет припоминать собеседнику дела минувших дней, потому что, когда вы прощаете, вы начинаете думать, что ничего этого не было. Ведь настоящее прощение – это когда прощаешь все, без остатка. Среди всех моих чудесных преображений умение прощать, пожалуй, самое ценное приобретение.
Прежде чем ехать в Японию перед Олимпийскими играми, я спросил Драггана Михайловича, сможет ли он организовать эстафету так, чтобы я бежал вдоль стен моего бывшего лагеря.
Драгган ответил, что тогда каналу CBS нужно будет обратиться в японский Олимпийский комитет, Coca-Cola и наш Олимпийский комитет, чтобы получить для меня разрешение нести факел. Дело в том, что японцы хотели, чтобы на их родной земле в эстафете участвовали лишь японцы. Драгган связался с людьми, которые строили парк Мира в Дзёэцу, и сходил к мэру. Изначально японцы не хотели, чтобы иностранец бежал с факелом по их земле, но потом в мэрии согласились, и я стал единственным неяпонцем.
Вообще, сама идея создания парка Мира феноменальна. Из всех бывших лагерей для военнопленных только Дзёэцу пошел на это. Когда власти поняли, что на самом деле происходило в их городе в годы войны, они решили сделать все возможное, чтобы память об этих событиях жила в их сердцах, в сердцах их детей и внуков. Власти энергично взялись за дело: нашли средства, обустроили подходящую территорию и разбили парк Мира. «Потрясающе то, что вы решили забыть все, что творилось здесь, – сказал мне мэр города. – Но мы никогда не забудем».
Нести факел через город, в котором я некогда был заключенным, было и символично, и трогательно. У нашей памяти есть свойство хранить события прошлых лет, которые мозг потом прокручивает снова и снова; в моей голове проносились картинки времен моего пленения. Мы были рабами, годившимися только для тяжелого физического труда. Меня избивали практически ежедневно. Я ненавидел тех людей. Я думал обо всех моих товарищах, умерших в лагере. Тогда я мечтал о мести.
И вот теперь я бежал, глядя на тысячи людей, выстроившихся вдоль дороги и выкрикивающих что-то в знак ободрения; среди них было много школьников. Меня встречали с любовью и большим теплом. Я чувствовал себя королем.
Я давно жил в мире с самим собой и простил своих обидчиков, но все равно страшно удивился, не обнаружив в своем сердце и следа былой горечи. Прощение стало источником моего излечения. Абсолютное принятие, добродушный настрой, мир и покой в душе, а также удовлетворение от того, что имеешь, – вот что читалось в улыбке пожилого мужчины, бегущего с факелом по тем местам, где некогда он познал столько боли.
Запомните меня таким
Восьмидесятилетний Луи. «Я много раз замечал, как, завидев меня, едущего на скейтборде к почтовому ящику, многие водители останавливались, не веря своим глазам»
Человек широкой души
Если бы у меня была машина времени и я мог бы вернуться в прошлое и прожить свою жизнь заново, пожалуй, я поменял бы в ней не так много.
Конечно, я бы не захотел оказаться на борту «Зеленого шершня» и пережить крушение самолета; я бы не хотел дрейфовать в океане, стать пленником в японском лагере, страдать от посттравматического синдрома и постарался бы избежать всего того, что последовало за этим, но нет смысла размышлять в сослагательном наклонении. Весь этот жизненный опыт сделал меня таким, какой я есть, и привел к тому, из чего состоит сейчас моя жизнь: я рассказываю свою историю, занимаюсь благотворительностью, спасаю жизни, даю консультации и помогаю детям.
Я прожил потрясающую жизнь, особенно ту ее часть, которая касается работы с детьми.
А теперь посмотрите на результат: у меня две замечательные автобиографические книги, самая красивая женщина в мире снимает обо мне фильм – и то и дело обнимает меня. У меня чудесная семья, много друзей, вера моя крепка. Кто стал бы жаловаться на моем месте?
Я все принимаю как должное, поскольку на сто процентов уверен, что все, что ни делается, – к лучшему.
Сейчас мне 97 лет, и, как и все, я немного боюсь смерти, потому что неважно, сколько вам лет, вы ведь все равно строите планы и не хотите, чтобы вам что-нибудь помешало их осуществить. У меня ощущение, будто я прожил все двести, но я не прочь прожить еще двести, чтобы продолжить делать то, чем уже давно занимаюсь: помогать тем, кто в этом нуждается. Такой всегда была моя программа и вся моя жизнь.
Я благодарный американец, который хочет, чтобы в памяти потомков осталось его доброе сердце.
Послесловие
Спустя одиннадцать дней после того, как Луи Замперини не стало, его семья устроила небольшую церемонию, чтобы отдать дань его фантастической жизни. На вечере выступили его дочь Синтия, сын Люк, внук Клей, продюсер «60 минут» и давний друг Луи Драгган Михайлович, Анджелина Джоли, а также Кайл Готье, чьи воспоминания были приведены в этой книге.
Каждый из выступавших поделился своими воспоминаниями о мужчине, который в свое время наполнил его жизнь чем-то важным.
Люк Замперини
У отца была отличная подготовка. Когда его самолет в 1943 году рухнул в Тихий океан, папа был готов к суровому испытанию, ожидавшему его впереди. Еще бойскаутом он узнал, что пуля теряет скорость, войдя в воду на глубину три-четыре фута. А на лекциях по физиологии в университете им рассказывали, что мозг подобен мышце: он атрофируется, если его не тренировать. Пройдя курс выживания, в свое время предложенный всем солдатам на Гавайях, который, по словам Луи, посетили только пятнадцать человек, он узнал, как вести себя с акулами в воде. Обучая меня водить машину, отец не просто объяснял, как обращаться с автомобилем, он скорее учил меня просчитывать потенциальные ситуации на дороге.
Луи имел отличное чувство юмора. Вернувшись домой из кругосветного путешествия на грузовом судне в 1960-е, мама рассказала, как однажды, когда она поднималась на пирамиды, местный парень шлепнул ее по заднице. Папа спросил: «И что же ты сделала?» Мама ответила: «Взяла камень и бросила в него». На что отец заметил: «Надо было поступить по-христиански – ударили по одной половинке, подставь другую».
Когда в 1998 году мэр Дзёэцу спросил, было ли хоть что-нибудь хорошее во время пребывания Луи в японской тюрьме, тот очень быстро нашелся: «Конечно. Эти годы подготовили меня к пятидесятипятилетнему браку».
Луи всегда щедро делился своей любовью. И, как и большинство людей того поколения, выражал ее делами. Лишь спустя много лет он стал просто говорить: «Я люблю тебя». А до этого проявлял свои чувства посредством помощи тому, кто, по его мнению, в ней нуждался.
Например, ему и дела не было до крысок, которых я держал в детстве в качестве домашних животных. Но однажды, когда моя халатность чуть не привела к их безвременной кончине, отец заявил, что они еще живы, и всю ночь отпаивал их через пипетку подслащенной водой. Утром я обнаружил их живыми и здоровыми – моему удивлению и восторгу не было предела.
Уже став старше, я начал жить отдельно от родителей. Однажды отец заметил, что дерево, растущее возле моего дома, очень сильно нависает над крышей, а это опасно. Он в одиночку спилил его, пока я был на работе.