Курт, изумленный, не в силах скрыть своего интереса, уставился в колыхающиеся перед его взором потрескавшиеся пятки узника.
Андрей в одном месте чуть было не потерял равновесие, но все же закончил свое путешествие и вернулся на койку. Руки его дрожали от слабости. Голова кружилась. Он силился улыбнуться, но не смог.
— Все мои друзья умеют ходить на руках, — требовательно сказал Андрей немцу. — А ты пройдешь на руках?
Курт покачал головой:
— Едва ли... Зато я хорошо делаю «шнурок».
Покраснев от напряжения и не пощадив своих новых брюк и начищенных сапог, Курт опустился на ноги, поставленные вразброс.
В эту минуту Андрей и Курт были похожи на обыкновенных юнцов, встретившихся на спортивной площадке. Курт чувствовал себя победителем:
— У нас спортивный конь поставлен у входа в столовую... Попробуй, не перепрыгни!
— Прямо у входа в столовую? — удивился Андрей. — Вот это я понимаю!
Они сели на разворошенную кровать рядом, ощупывая друг друга взглядами. Андрею пришли в голову заученные в детстве стихи:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой.
Неприятно обеспокоенный тем, что не знал этих строк раньше, Курт сказал:
— Стихи — это не по мне. У меня плохая память на стихи.
Андрей удивился:
— И «Лорелей» не знаешь?
— Пожалуй, знаю, — пробормотал Курт неуверенно.
— Тогда давай: ты строчку, я строчку...
Гестаповец что-то пробормотал в ответ, мрачнея.
Не дождавшись согласия партнера, Андрей стал читать. Но голос сразу выдал волнение. Глаза его оставались неулыбчивыми.
Их вайc нихт вас золл эс бедойтунг...[1]
Дас их зо трауриг бин[2],
— добавил Курт и сразу замолчал.
Он когда-то читал в школьной хрестоматии это стихотворение. «Лорелей» задавали на дом в шестом классе. Но, помнится, как раз в этот день в молодежном клубе проводились стрелковые соревнования... «Русский сидел дома и покорно зубрил, — закипая злобой к Андрею, думал Курт. — Он небось надеялся, что счастье ему принесет красавица Лорелей. Ха-ха! Надо было учиться стрелять, отбросив все эти бредни в сторону. Ха-ха! А теперь вот вместо Лорелей он имеет дело с Куртом, черт возьми! Плевать я хотел на Лорелей!»
Ди мершен аус алтен цейтен...[3]
Слова эти повисли в воздухе.
Андрей замолчал, глядя на Курта печально и вместе с тем победно.
— Не знаешь? — давно приготовившись к худшему, вел свое Андрей. — Ну тогда скажи, в каком году было Ледовое побоище? Когда создано первое немецкое государство?.. — Выждав секунду, он решился на последнее: — Сколько раз войска ваших противников занимали Берлин? Хочешь, по-дружески подскажу? Только по-дружески!..
Но на него уже обрушились удары.
— Вот тебе, вот тебе! — орал Курт, навалившись на пленника, как в мальчишеской драке. — Ты меня экзаменовать вздумал? Германская империя существовала и будет существовать вечно!.. Я тебе покажу, на что я способен. Вот тебе вместо «Лорелей»! Вот тебе за Грюнвальд! За Берлин! А это авансом!..
Сосредоточившись, Курт бил под ложечку, бил в пах, в подбородок, норовил попасть ребром ладони по переносью, сжимал шею ниже затылка, применял все знания, полученные в те самые часы, которые отпускаются школьникам для изучения поэзии и осмысления истории своих предков.
Курт признавал только будущее. Недаром его фамилия была Зорге...
— ...С вашего позволения, господа, я не стану передавать ужасные подробности пыток, которым подвергался Андрей...
Мортон Лейк стоял у распахнутого окна, посасывая сигарету, пуская в густые сумерки жидковатые белесые струи дыма. На улице постепенно затихал шум. Лишь неистовый рев полицейских машин, вспарывающих тишину предвечерья, напоминал гражданам усталого города о сложности бытия, о вечной борьбе добра со злом.
— Немцы, как известно, не очень-то разбирались в употреблении средств для достижения своей цели, — заметил Лейк, возвращаясь на свое место. — И это относится не только к случаю с Андреем. Что стоило тому же Курту сфабриковать фальшивку за мнимой подписью Андрея? Назавтра листовки разбросали бы над позициями генерала Величко. Курту нужна была лишь отметка о выполнении практики. В Андрее взыграло мальчишеское упрямство: не поддаваться немчонку, делать все назло.
Короче говоря, Курт скоро вышел из этой дьявольской игры, разукрасив пленника синяками. Он пробовал даже заламывать ноги Андрею, но получил сильный удар в подбородок, что и ускорило отъезд Курта из Святого ордена... Можете не улыбаться, господа, — взглянув на слушателей, подчеркнул Мортон. — Андрей не избавился таким образом от своих мучителей. За него взялся тот самый Мориц, который числился в заведении Бригитты садовником. О, это был садист, превзошедший самого себя. Недаром таких боятся вводить в игру сначала, держат в запасе — для последнего раунда...
Мориц много работал и почти всегда молчал.
Однажды, когда мы вывозили на край усадьбы кучи земли и строительного мусора, я опросил его:
— Нравится ли вам здесь?
Он ответил, не задумываясь:
— Я делаю все, что мне приказывают.
Этих слов он мог и не говорить мне. Я не встречал человека, более неприхотливого в своих занятиях, чем Мориц. Мне приходилось с ним штукатурить потолки, стирать кровь со стен, копать ямы под саженцы, чинить канализацию. Выполнял это все Мориц с аккуратностью машины по приказу кого-либо из старших, а подчас просто по сигнальным звонкам, на которые у Морица выработался определенный рефлекс. Одетый в затасканную робу, Мориц мало чем отличался от пленников Святого ордена. Спал он в одной из камер, кое-как приспособив ее под жилье. Однако узники боялись этого человека, с холодными, выпуклыми от ночных бдений глазами, пуще самой фрау Бригитты.
Бригитта брала хитростью, опытом. Лишь иногда она в исступлении осыпала жертву угрозами. Не надо было гадать, кто появится в полночный час выполнять ее угрозы...
Как-то мы провозились с Морицем до рассвета, высаживая декоративный кустарник вдоль заграждений. Озеленить усадьбу требовалось с одного захода, чтобы работа эта не привлекла внимания посторонних. Мы еле двигались от усталости. Но Мориц не позволил себе распрямиться, пока последний куст не присыпали землей и не полили водой из шланга.
Опустившись на порожнюю тачку в тени здания, когда показалось солнце, Мориц, все так же молча, извлек из кармана пакет с бутербродами и, не сказав ни слова, подал мне один бутерброд. Помнится, он понюхал его сначала. Возможно, кому-нибудь из вас, господа, это покажется обыкновенным, но меня потряс его поступок. Я даже отшатнулся в тот миг, как будто мне предлагали мину. Я был настолько ошарашен, что... решился заговорить с Морицем. Я отважился задать ему один вопрос. Вопрос этот тяготел надо мною, как проклятье.
— Мориц... Герр Мориц! — спросил я, глядя на кусочек хлеба, подаренный мне самой смертью. — Скажи, ты смог бы убить меня сейчас?
В глазах немца, с аппетитом уничтожавшего свой паек, мелькнуло недоумение. Тут же он справился со своими сомнениями и ответил с привычной убежденностью:
— Конечно... Если мне прикажут...
Как известно, Германия не испытывала недостатка в людях, которые считали себя призванными повелевать. Даже ефрейтор у них величался с прибавлением слова «фюрер». У Морица в данном случае помимо их генерального фюрера было еще два непосредственных повелителя. Некто из гестапо и фрау Бригитта.
По просьбе Курта либо по приказанию шефа Мориц прикладывал раскаленные пластинки к телу Андрея, рвал ногти. Фрау Бригитта, которая не расставалась с мыслью уберечь русского мальчика для продажи, посылала того же Морица в комнату Андрея с бинтами и примочками. Морицу-садисту не стоило большого труда переквалифицироваться в сестру милосердия.
Надо было видеть, господа, с каким старанием выполнял Мориц распоряжения той и другой стороны! Все, что прикажут...
...Мортон Лейк все чаще останавливался, утомленный не столько обязанностью говорить весь вечер, сколько переживаниями, нахлынувшими в душу обжигающей волной. В отдельные минуты он словно забывал о своих слушателях. Склонив голову еще ниже, он беззвучно шевелил губами, как будто советовался с кем или силился припомнить нечто, ускользающее из памяти.
В одну из таких пауз женщина, сидевшая справа от миссис Каролин и похожая на хозяйку дома, вероятно, не преодолев любопытства, а может, желая прискорить повествование, спросила:
— Неужели этот мальчик был действительно обречен на бесконечное страдание. Существовали же и в самой Германии благотворительные организации?
Мортон Лейк бросил на нее гневный взгляд.
— Помочь Андрею мог только я... И вы, Эллен, со своим мужем... Но вы, к сожалению, не получили моего письма!
Последняя фраза была сказана Лейком с откровенным раздражением. Но не тон этой фразы, а ее смысл внес замешательство в группу, которая сосредоточилась вокруг столика, где сидела Эллен и хозяйка дома.
Миссис Каролин попыталась ликвидировать конфликт между гостями, однако ей это долго не удавалось.
— Не будьте так жестоки с моей подругой, дорогой Мортон, — сказала Каролин, взглядом прося помощи у мужа. — Не забывай, что только благодаря исключительным способностям Эллен, мы могли сегодня собраться здесь.
— И не только сегодня проявила себя Эллен. — Мужчина с глубокими залысинами, сидевший справа от Эллен, поднялся с полупоклоном. — Когда мы получили письмо, моя жена вместе с покойной супругой Мортона ездили в Калифорнию просить деньги у дядюшки Самюэля...
— Весьма благодарен, — оборвал эту тираду Лейк. — Но я предупреждал в том, новом, в пропавшем письме, что речь может идти только о полутора миллионах, которые запросила Бригитта за меня и Андрея. Ведь я решил не возвращаться без мальчика... Где это письмо?