Господин с круглым лицом, изрезанным глубокими складками, и с глубокими залысинами, болезненно воспринимавший неожиданно возникшую перепалку Лейка с женщинами, завозился в кресле и опять встал. Прежде чем сказать слова оправдания, он тщательно отер голову и шею платком, хотя в комнате было прохладно.
— Вы всегда были непоследовательны, Мортон, — с мягким упреком начал он. — Сначала надо было сделать одно, потом браться за другое... Я просто не понял всей этой истории с русским подростком по письму. Поэтому и утаил письмо от Эллен и Сюзи.
Услыхав свое имя, Эллен принялась кричать:
— Он готов съесть моего мужа за это письмо. А Джон так много работал, выполняя русские заказы в войну. Джон имеет благодарность от президента за это... Ты ведь извинился потом перед Мортоном, милый? — театрально спросила она у мужа.
— О да, да! — наклонился к ней Джон. Они одновременно с явным осуждением посмотрели на Лейка.
Хозяйка сказала примирительно:
— В самом деле, Мортон, стоило ли сегодня вспоминать об этом письме?
Мистер Хьюз, все время сидевший в глубокой задумчивости, как бы встрепенулся:
— Но, дорогая, сегодня вечер откровений. Кажется, об этом мы договорились с самого начала.
Лейк, почувствовав поддержку Хьюза, уставился враждебно в лицо тучного господина, получившего поощрение президента за свою деятельность в период второй мировой войны, хотя слова его были ответом миссис Каролин.
— А что вы мне посоветуете делать, если это все не забывается? И вы все знаете, почему не забывается. Потому что растут новые Андреи по ту и другую сторону океана. А фрау Бригитта здравствует себе. Она тоже получила от канцлера благодарность за свою благотворительную деятельность во время второй мировой войны!
Джон оскорбленно засопел, не выдержав такого сопоставления. Он круто повернулся спиной к Лейку и зашагал к выходу. У дверей его догнала супруга, которую напрасно пыталась остановить миссис Каролин.
Берлик Хьюз, не торопясь, поднялся со своего места и пошел вслед за гостями.
Возвратился он лишь со своей супругой.
Мортон извинился перед ними за резкость своих суждений. Большинство слушавших его попросили продолжать рассказ об Андрее.
— Так вот, господа, — связывал обрывки своих мыслей Мортон Лейк, — из нашей неприятной дискуссии с господином Джоном Грошманом вы уже догадались о моей попытке помочь Андрею.
Но не все так происходит в действительности, как подчас нам хотелось бы. Забегая наперед, я должен заметить, что никто из нас — ни враги, ни друзья этого мальчика — не достиг своей цели. Андрей будто одеревенел в ответ на побои. Потерявший представление о времени, он сутками высиживал на неубранной, свалявшейся постели или просто на досках. Мориц иногда уносил матрац. Всякий раз, когда приходилось убирать в камере Андрея, я находил пищу разбросанной по полу или нетронутой в солдатском котелке. Один или два раза Андрей брал из рук моих припасенные для него бутерброды, но ел их нехотя. Так же нехотя он рассказывал кое-что о себе. Он постоянно твердил о том, что хотел бы поскорее умереть и один раз даже попросил у меня что-нибудь пригодное для самоубийства. Мои слова о возможном выкупе за американские доллары он не воспринимал всерьез. И все повторял:
— Убейте меня, дядя Мортон... Прошу вас: убейте!..
По ночам мы с Морицем выносили Андрея во двор подышать свежим воздухом. Но это не помогало. Он таял на глазах, усыхал, словно старик. Кожа на скулах его натянулась и стала тонкой. Мориц разжимал зубы Андрея кинжалом, чтобы влить в рот какую-то питательную жижу. По приказанию фрау Бригитты, конечно.
В камеру несколько раз спускался фон Кессинг. Он развлекал узника сводками с фронтов, как бы между прочим упоминая в этих сводках фамилию генерала Величко... Фон Кессинг не замечал никакой реакции на свои слова.
И тогда фрау Бригитта решилась на последнее средство, господа. Бригитта нашла способ вывести Андрея из состояния оцепенения, в котором он находился более двух недель под влиянием пыток, голода и собственных мыслей об обреченности.
Андрей был очень юн, почти мальчишка. Фрау Бригитта имела основания предполагать, что угасающая в слабом теле жизнь в какие-то мгновения противилась смерти. Андрей не мог не думать об отце. Мальчик видел, каким в сущности ничтожным объектом является одинокая усадьба Святого ордена под Грюндорфом.
В их доме когда-то гостил летчик, который опустился на японской территории близ Халхин-Гола. На глазах у ошеломленных врагов, летчик подобрал своего напарника по полету, покинувшего подожженный зенитками самолет.
— Может, как раз в такой момент, — раздумывал вслух Мортон Дейк, — когда состояние Андрея было наиболее критическим, в решетке, окруженной ангелами, послышался треск, словно кто-то пытался ее вырвать. А затем... Что произошло затем — трудно выразить словами. В затхлую тишину подземелья ворвалась пахнущая полуденным солнцем, травами и дорожной пылью степь. Заметьте, что это уже не чудилось, а отчетливо слышалось... Невдалеке от усадьбы, возможно, на той самой дороге у леса, по которой везли юного пленника в немецкой автомашине, по следам Андрея шел эскадрон русской конницы... Стучали копыта русских коней, звенели бубенцы русских тачанок... Бойцы устало и вдохновенно пели, сокрушая подземелье:
Полюшко-поле,
Полюшко, широкое поле!
Вы уже догадались, господа, что это была злая шутка фрау Бригитты. Звуки пластинки, смешавшись с прежними видениями Андрея, породили галлюцинации в душе мальчика. Он кидался то к решетке, то к двери:
— Папа, я здесь! Папа!
Но тачанки, перекатывались через решетку с ангелами и уходили куда-то вдаль...
Разрядка была очень тяжелой. Андрей долго и безутешно плакал, словно расставался с последней надеждой. Он плакал, когда фрау Бригитта повторяла эту песню, плакал над судьбой плененных вместе с ним песен.
Решетка усиленно извергала на голову Андрея весь трофейный запас русских пластинок Бригитты. С некоторым перерывом в камеру были обрушены «Широка страна моя родная», «Катюша» и даже «Если завтра война».
И вдруг последовало непредвиденное.
Разрушая мелодичную гармонию звуков музыки, по всем коридорам задребезжали электрические звонки. Фрау Бригитта металась от одной двери к другой, разыскивая подручных.
— Вилли! Мориц! — выкрикивала она. — Идите скорее вниз. Там что-то творится с русским!
Я кинулся вслед за немцами в бетонированную пропасть. Один за другим мы пролезли в узкие двери изолятора номер четыре, где уже несколько часов находился под новой пыткой фрау Бригитты несчастный узник.
Андрея не было на койке. Запрокинув лицо к решетке и уставившись на ангелов воспаленным взглядом, Андрей перемещался по камере. Он размахивал руками, иногда приседал и снова приподнимался.
Андрей был так худ, господа, что, казалось, светился насквозь. Ему приходилось много работать руками, прежде чем он смог организовать свои движения. Однако движения эти с каждой минутой становились все более уверенными, они все более точно сочетались с необыкновенно веселой музыкой, буквально громыхавшей через решетку.
Танцевал ли Андрей? Для кого и что? Замечал ли он вообще людей, вошедших в камеру? Едва ли кто-нибудь из присутствующих мог ответить на эти вопросы. Во всяком случае, когда Мориц попробовал приблизиться к Андрею на полшага, лицо его наткнулось на сжатую руку подростка, в мятежном порыве выброшенную вперед. Мориц хотел наброситься на узника, но был остановлен суровым взглядом фрау Бригитты.
Повторяю, господа, едва ли это был танец в обычном смысле. Но по лицам притихших, ошеломленных немцев я догадался о многом, что таилось в Андрее и что Андрей не мог высказать словами. Это был мятеж его духа, который жил еще в истерзанном и обескровленном теле юноши. Это была его лебединая песня, господа.
Сколько продолжалось это видение? Минуту, десять минут, пятьдесят? Не думаю, что так уж много. Пластинка закончилась и решетка извергала хрип и шорохи. А Андрей все еще продолжал носиться по камере в непередаваемых, необъяснимых порывах. С каждым его заходом круг движений несколько расширялся. Немцам приходилось отступать — кто в угол, кто к стене. И они отходили: изумленные, конечно, не искусством одаренного русского мальчика, а внезапно открывшейся его волей...
Вот и все, господа, что мне известно об Андрее, — с печальной задумчивостью закончил свою исповедь Мортон Лейк. — Драма эта прекратилась так же внезапно, как и началась. Андрей упал. Его не удалось привести в сознание.
Я стоял позади всей этой своры, отступившей к двери и почти изгнанной таким образом из камеры. Помню, как закричала фрау Бригитта, когда мальчик покатился по цементному полу. Мориц захлопнул камеру, грубо отослав меня прочь. Я прождал в своем изоляторе всю ночь, надеясь, что меня позовут на помощь. Но лишь утром поступило распоряжение: убрать в четвертом изоляторе. Там я уже не застал Андрея и вообще больше нигде не видел его. Ни живого, ни мертвого...
Подметая пол, я нашел под тумбочкой затерявшийся, очевидно, с времен практики Курта Зорге листок бумаги со служебным штампом гестапо. На обороте листка в неровную строчку, твердым мальчишеским почерком было написано:
«Дорогой папа! Я не выдал тебя. Я не сделал того, что они хотели. Твой Адрейка-коробейник»...
В комнате стало тихо-тихо. Кто-то тяжело вздохнул. Потом послышался резкий, будто выстрел, щелчок, портсигара. Берлик Хьюз, подперев голову руками, часто-часто моргал...
— Вам удалось передать Андрейкиному отцу эту записку? — спросил Лейка Галинский. Он медленными шагами приблизился к рассказчику.
— К сожалению, нет! — ответил Мортон Лейк, тоже вставая. Он торопливо разыскивал по карманам запропастившуюся зажигалку. — Советских людей я встретил лишь через три года в горах Югославии. К. тому времени генерала Величко не было в живых.
— Но вы могли бы передать записку в наше посольство для советских ребят, — с явной обидой на Лейка произнес молодой актер.