Начиная свою военную карьеру, я был обязан только трем людям: фюреру, поклявшись выполнять все его высочайшие веления и команды его офицеров; вам — обещал писать о своих впечатлениях; профессору Раббе — дал слово думать...
Вот вкратце отчет о моих впечатлениях:
20 сентября. Деревня Белово. Сначала убили старика, затем сожгли хутор со всеми его обитателями.
26 сентября. Узловая станция Хутор Михайловский. Расстреляли четырнадцать евреев и активистов.
3 октября. Село Алтухово. Сожгли дотла. Население отказалось выйти из лесу, чтобы начать мирную жизнь на условиях, предложенных нами.
Между прочим, в Алтухово произошла беседа с представителями местной власти. Именно об этом мне хочется сегодня рассказать вам. Это было удивительно, уверяю вас.
В комендатуру вошел (вернее, вошли двое, но о втором чуть позже) с помятой немецкой листовкой пожилой мужчина. Он представился делегатом от населения, спрятавшегося в лесах, и был принят господином Копфом весьма любезно. Осведомившись, чем намерена заниматься в поселке немецкая комендатура, посланец от населения безбоязненно заявил о существовании избранного здесь Совета, который не думает уступать власти.
Копф попросил разъяснить, что это означает конкретно.
Дальнейшая сценка умилила бы профессора Раббе с точки зрения правовых положений.
— Вы должны немедленно покинуть территорию района, пока живы, — с невероятной откровенностью заявил красный делегат.
Копф не поверил моему переводу и приказал уточнить. Пока я копался в словаре, проверяя значение отдельных слов этой суровой фразы, Копф разглядывал этих русских, пришедших заявить о своей непокорности нам.
— Если вы не уйдете с нашей земли подобру-поздорову, мы всех вас уничтожим, — разъяснил старший.
Копф побагровел. Приподнимаясь из-за стола, он расстегнул кобуру пистолета. Я понял, что из-за вспыльчивого характера моего офицера интересная дискуссия может внезапно прекратиться. Я перевел неточно:
— От кого поступило такое приказание? Здешний комендант, господин Копф, подчиняется только уполномоченному войск СД при гебитскомиссаре...
— То, что я сказал, решение народа. Он один является здесь полновластным хозяином! — последовал ответ бородатого.
Подождав, пока я переведу, парламентер добавил:
— А офицерской пули я не боюсь. Можете передать, что если он тронет меня, то взлетит на воздух вместе с комендатурой.
Тут я должен наконец вспомнить о сопровождавшем делегата. Это был невероятно большой парень, очевидно, взятый для устрашения нас. Парень этот был куда выше любого из нас и, вероятно, сильнее. Он вполне оправдывал свое назначение телохранителя, потому что, когда Копф расстегнул кобуру, в руках молодого русского появилась противотанковая граната. Ему ничего не стоило швырнуть ее в коменданта, если бы этого хотел, и тогда всем нам был бы капут. Но старший русский заявил, что парень этого не сделает, если мы не начнем здесь драку первыми...
Парень несколько раз перебивал старшего парламентера:
— Отец, разреши — я их голыми руками передушу сейчас...
Оба они были озлоблены и уверены, что справятся с немцами и в данном случае, и вообще.
Лейтенант застегнул кобуру и сказал старику примирительно:
— Вот что... Ты, я вижу, дельный человек. Мне такие нравятся. Германское командование вовсе не исключает сотрудничества с местным населением, если жители проявляют стремление к порядку. Выводи крестьян и лесорубов из тайных землянок, пусть себе расходятся по домам. А я сейчас же назначу тебя старостой. Уверяю, это намного лучше, чем ходить к нам из лесу и угрожать гранатой. В другой раз мы тебя обязаны будем расстрелять.
— А я в другой раз с вами и не собираюсь разговаривать! — ответил на это красный.
Я с удовольствием перевел длинный монолог Копфа. Но русский оказался несговорчивым. Он ответил в очень энергичных выражениях, что таких людей, о которых говорит Копф, у них в отечестве называют предателями и уничтожают наравне с оккупантами.
Так они ни до чего не договорились.
Дело здесь вовсе не в плохом моем переводе. Они просто по-разному толковали понятия «оккупация», «действительный хозяин положения», «сотрудничество». Да и господин Копф не проявил особого интереса к пониманию претензий красного. Мне кажется, что здесь была испорчена обстановка для разговора. Старик Раббе сказал бы наверняка: если хотите чего-нибудь добиться, не торопитесь пускать в ход кулаки... Не спешите бросать в землю сорняки, они вырастут и без посева. Сейте добро, зло само вырастет... Я часто вижу во сне его мудрое лицо.
Русский ушел, не подав никому руки и поглядев в мои глаза с сожалением. И с презрением тоже. На Копфа он даже не взглянул. Вероятно, он понял, о чем мы переговаривались в его присутствии. А Копф спросил, впрочем, без особой уверенности:
— Густав, может мы вздернем этого красного агитатора?
Но мы могли бы в лучшем случае убить их, пожертвовав своими жизнями. Кто нас похвалил бы за это? Я принялся отговаривать лейтенанта от этой сомнительной затеи: ведь красный пришел к нам по доброй воле, откликаясь на наши воззвания. Цель его визита была с точки зрения человечности гуманной — предупредить о возможных жертвах. В косвенной форме он даже заботился о сохранении жизни противнику. Мол, поберегите сами себя, уходите в другое место, а не то...
— Ты стал чертовски много рассуждать, как я вижу, — пробормотал Копф, потирая себе виски. Потом он спросил, не поднимая головы: — Ну а если в том «другом» районе, куда нас любезно отсылает этот красный господин, тоже имеется своя местная власть и там не захотят сотрудничать с зондеркомандой в наведении нового порядка? Какой смысл тогда в зондеркоманде? Лучше мы все пойдем на фронт!
Он просто поражал меня своей наивностью. Разве этот лесной богатырь со своими родичами не сможет создать для нас здесь достойного зондеркоманды фронта?
— Они приходили в разведку! Будем вешать всех подряд! — орал вдогонку красным Копф.
Всю ночь мы провели в траншеях, потому что по нас стреляли. Утром похоронили четырех солдат. Копф распорядился зажигать дома, хозяева которых не отзовутся на выкрик с улицы. Горел весь поселок, но никто не явился на место сбора. В обед была получена радиограмма о переходе в следующее село. Так мы шли вслед за фронтом через Навлю, окрестности Брянска, Жуковку... До самой Лотни. Здесь, по слухам, придется зимовать: бездорожье. О Лотне я вам, дорогая тетушка, напишу в другой раз.
Целую. Ваш Густав.
P.S. Если это не особенно затруднит вас, пришлите что-нибудь теплое: на ноги, на руки и даже на голову — все пригодится. Здесь необычайно холодно. При случае передайте привет старику Раббе. Я, кажется, начинаю выполнять лучше других именно его напутствие: думаю, думаю...»
Обжигающе острой становилась в родниках вода, берега лесных ручейков по утрам задергивала хрупкая кромка льда. Много было соблазнов у уставших бойцов: разбрестись по деревням, осесть в какой-либо глухомани подобно иным партизанским отрядам, но Данчиков упрямо вел своих бойцов на северо-восток, к Москве. Ему однажды даже приснилась эта выстраданная встреча со своими...
...Его вызвали к командующему фронтом, генералу Холмову, бывшему начальнику пехотного училища. Последний раз Петр Данчиков видел Холмова в президиуме торжественного собрания на выпускном вечере.
— По программе училища, — заявил генерал, — вы все выдержали испытание на командирское звание. Но всех вас ждет более суровый экзаменатор, чем государственная комиссия. Это войсковая практика, армейские будни. Каждый из нас может ошибиться в оценке тех или иных обстоятельств, но жизнь оценит вас самих в конечном счете безошибочно. Жизнь поправит наши выводы в свидетельствах — командиры вы по призванию или нет. Ну, а старый солдат Холмов особо спросит, по отцовскому праву. Помните, как Тарас Бульба круто поступил со своим неверным сыном Андреем? «Я тебя породил, я тебя и убью!..» Из моих рук вы получили лейтенантские кубики. Своими же руками поснимаю, если осрамите мою лысую голову...»
И вот они встретились.
Широкоплечий и седоусый, словно Тарас, генерал Холмов, часто вскидывая клочковатые белые брови, принимал рапорт стоя. Видит Данчиков, что «батя» опознал по каким-то, прошедшим через годы приметам своего питомца и ждет хороших вестей. «Выдержал, выдержал экзамен, — ликуя, отмечает Данчиков, ловя на лице генерала теплую улыбку. — Сейчас он пожмет мне руку и велит артиллеристам проложить дорогу остальным воинам взвода, засевшим в немецком блиндаже на стыке вражеских батальонов».
Но чем подробнее говорит взводный, тем суровее сходятся к переносью, как пики, клочковатые брови генерала-«бати». И уже нельзя понять по лицу Холмова — доволен он докладом или нет.
— Бойцы ждут ваших распоряжений, — закончил Данчиков. — Я готов привести их сюда хоть сейчас. Но мы заняли удобные для атаки позиции в тылу гитлеровского артдивизиона.
— А что бы вы делали, — вдруг спросил генерал, — если бы фронт откатился еще дальше?
— Шли бы до самой Москвы! — четко отрапортовал лейтенант.
— А если бы врагу удалось овладеть столицей? — сурово продолжал командующий.
— Шли бы к своим... хоть до Урала... туда, где свои... где главнокомандующий, — прерывисто ответствовал Данчиков, но уже без былой уверенности...
— А если бы и его не стало?!
Данчиков даже отступил на шаг, качнувшись. Он растерянно глядел по сторонам, не решаясь ответить, не зная, что можно ответить.
— Но ведь это невозможно... Это просто немыслимо...
— Разве мы считали возможным то, что уже произошло? Что случилось, в частности, с вашим взводом? — Генерал отвернулся вполоборота, чтобы не видеть растерянности лейтенанта и спросил, как бывало на занятиях: — О чем должен всегда помнить командир в боевой обстановке?
— Он должен иметь решение и действовать!