— Ясновидящая, как и бабка, тоже хлебает горе ложкой, — его голос буквально колыхал все вокруг.
— А вы?
— Я дед ее, сирота она наша потерянная… украденная. Злой человеческий умысел перечеркнул несколько жизней.
Оборотень говорил тяжело, давно не разговаривал, словно слова давались ему с трудом.
— Только недавно увидел ее во сне, птичкой, и сразу понял, что это она. Шел, как мог, далеко живу, очень. Не успел опять… уберечь.
— Она теперь будет долго спать, давайте я провожу в ее дом, а завтра привезу сюда.
— Да я и сам приеду, понимаю, теперь только сон. Надеюсь, без тьмы в нем.
Когда он поднялся, то его тело заняло много пространства в палате. До этого я не встречал оборотней-медведей, только слышал о них. Их было очень мало, и они нелюдимы. Они полностью закрыты от мира, живя обособленно, часто и вовсе поодиночке.
Мы вышли из больницы и направились на стоянку машин. На ней стояла дореволюционная машина, но во вполне приличном состоянии. На ней был огромный слой грязи и пыли. Оборотень молча сел за руль этого раритета.
Я завел свой джип и, поглядывая в зеркало заднего вида, поехал к дому Ангелии.
Глава 28
Дед
Ядвига не хотела детей, совсем…
Считала себя ущербной из-за матери, которая родила ее от неизвестно кого. Да, видимо, ещё не просто от мужчины, а от кого-то из вышестоящей власти. Её вывезли из Питера одним днём, просто приехали на квартиру, собрали вещи и увезли. Состряпав дело о том, что она якобы вела асоциальную жизнь.
Мать стала почти затворницей, работа в поле да комната в бараке, ни с кем не общалась. Ядвига же, хоть и росла тоже нелюдимой, но каким-то образом вытянула школу на отлично. Директором была настоятельно направлена на обучение преподавателем. Тут, конечно же, было понятно, что он хотел, чтобы в школе появился новый преподаватель. С учителями в поселке было туго.
Ядвига вернулась после получения диплома и проявила себя в занятиях с первоклассниками. Полностью раскрылась, расцветая рядом с малышами, и собираясь посвятить свою жизнь им.
Случайно найденная одним из детей тетрадь со стихами сломала ее судьбу. Сначала их напечатали, а затем кто-то сопоставил прошедшие события со строками в книге.
Она моментально была уволена и по обвинению в антисоветском поведении быстрым судом отправлена в тюрьму. Оборотни же, узнав о том, что есть ясновидящая, просто подделали документы, по которым она якобы умерла в СИЗО.
Но ее все это сломило, мать умерла, едва узнав, что дочь посадили. Их комнату в бараке моментально разворовали, не оставив даже мебель.
В поселок лесорубов, охотников и оборотней, ее привезли с потухшим взглядом и двигавшейся практически с трудом. Ядвига едва тащила ноги в огромных кирзовых сапогах, весила, наверное, килограмм сорок. Ее выхаживали всем поселком, оборотницы чуть ли не рыдали над ней, упрашивая поесть. Она не хотела жить, считая себя проклятой…
Я тогда работал на заготовках шкур диких зверей, доставлял их раз в год, как только наступала весна и открывались реки. Ядвигу я встретил неподвижно сидящей на причале, куда я пригнал свой баркас.
Она тогда уже начала оживать, но все равно выглядела так, словно была больна. Я же прошел мимо, едва зацепив взглядом, женщины меня не интересовали, я ждал пару. Мы оборотни-медведи, одиночки, любим одну, и только истинную.
Сдав шкуры заготовителю и получив деньги, я ушел закупать запасы. За зиму почти все кончилось, а прикупив все необходимое, пошел есть в общую столовую. Снова встретив Ядвигу там, ее тонкая фуфайка висела в гардеробе, я же вешал рядом свою куртку. Меня обдало ее ароматом, я замер, раздувая ноздри и вдыхая запах. Раздевающиеся рядом оборотни шарахнулись от меня в разные стороны.
Я тогда не осознавал, что творю, что могу напугать, обидеть… я только знал, что нашел ту самую, единственную.
А она уже тогда была как ребенок, не понимающая, что творится вокруг. Ничего не знала об оборотнях, не воспринимая слова живущих рядом с ней за правду. Лучше бы я в тот день прошел мимо… но инстинкт, с ним не поспоришь.
Подойдя к столику, за которым она сидела, я поднял ее со стула и прижал к себе. Ядвига же доверчиво положила свою голову мне на плечо.
— Посади ее обратно, — сказал кто-то рядом. Я повернул голову. Это был альфа волков этого поселения.
— Нет! — зарычал я, Ядвига в моих руках внезапно испуганно сжалась. Внутренне попытался успокоить медведя.
— Мы просто поговорим, отпусти девушку, — альфа явно гасил свою силу, говоря тихим и ровным голосом.
Аккуратно усадил ее на стул и с трудом заставил себя отодвинуться от девушки. Возле нее сели две женщины и начали гладить ее по рукам. Подсовывая ложку и тарелку, уговаривая поесть. Я непонимающе смотрел.
Надо было тогда разворачиваться и уходить, совсем, возможно, она бы тогда смогла жить дольше и все наладилось бы.
— Сюда, — дёрнул меня за рукав альфа, усаживая за стол. Нам быстро принесли еды, но аппетит у меня пропал. Я боялся оторвать взгляд от того места, где сидела Ядвига, смотрел, как она аккуратно ест, держа большую ложку в тонких пальчиках. Болезненную худобу ее плеч и спины не скрывала даже просторная одежда.
— Урга! — тихонько хлопнул альфа по столу, привлекая мое внимание, — она больна, ее сломали в застенках НКВД.
— Я не откажусь!
— Ты не сможешь ее не пугать!
— Я буду стараться! — упрямился.
— Понимаю, что ты не откажешься, но хотя бы не торопись с женитьбой. Она сейчас не отличает сны от яви, — просил альфа.
— Хорошо, — пошел я на уступки.
— С ней сейчас надо как с ребенком, понимаешь? — смотрел на меня оборотень.
— Я научусь, — снова посмотрел на Ядвигу, ее покормили и сейчас куда-то уводили.
— Она живёт у леса, у знахарки, — вздохнул мужчина и начал есть.
— Понял, — вздохнул и тоже принялся за еду.
Год… ушел целый год на то, чтобы она меня хотя бы начала узнавать. А когда весной она запахла как женщина, собирающаяся зачать…
Я не смог удержать ни себя, не зверя, поэтому просто забрал ее к себе в дом и сделал своей женой. Она понесла с первого раза, а после этого начала окончательно приходить в себя. Она носила нашего сына очень легко, иногда замирая и прижимая ладони к животу.
— Я не хотела быть матерью, нельзя обрекать ребенка на такую же жизнь, как у меня, — однажды она произнесла эти слова, а затем замкнулась в себе. Вот только тогда я все понял, как был виноват.
— У него будет другая жизнь, я обещаю… — я сказал ей, и обманул, не зная, что ждёт нашего ребенка в будущем. Ядвига знала… и не хотела жить.
Рожать я привез ее в поселок, к знахарке, но все пошло не так. Пожилая женщина, принимавшая у нее роды, через несколько часов произнесла страшные слова:
— О чем ты думал… — заставляя мое сердце почти остановиться.
Родившийся спустя почти сутки сын даже не заплакал. Ядвига была в бессознательном состоянии, у нее началась чахотка. Она сгорела в течении следующих трёх суток, напоследок придя в себя.
— На мне должны были прерваться все беды, ты же… Положил начало новых, сына, внучки… Вся вина на тебе, — она произнесла эти слова, убившие меня, размазавшие по стене комнаты.
И ее не стало… а на руках у меня остался сын. Если бы не он, я бы ушел следом за ней… Знахарка, сунув мне свёрток с младенцем, буркнула;
— Тебя предупреждали! Но вы же, самцы, ничего не слышите, кроме зова плоти. Теперь пожинай плоды своих трудов. Козу возьми, привязала к калитке, будешь поить молоком, может, и выживет пацан, — и вытолкала меня на улицу.
Наш первый год был самый сложный, я жил словно в тумане. Все мое время было посвящено сыну. Я все же смог удержать его на этом свете. Я окончательно замкнулся в себе, продолжая жить в лесу, и только раз в год приезжал в поселок сдавать шкуры. Для сына сшил специальный мешок, и он был всегда со мной. Охота, рыбалка, пасека, лес…
С тоской ждал того времени, когда он пройдет первый оборот. Ведь это многое исправит в мальчике. Он рос очень худеньким, хрупким, мне приходилось носить его на руках до шести лет, он едва мог передвигаться по дому. Про лес и говорить нечего, там он был только на моих руках.
Глава 29
Когда пришло время отдавать его в школу, я даже думать об этом не стал. Он едва по дому передвигался, да ещё и первый оборот вот-вот должен быть. Учил сам, как мог, чтение, числа, что знал. Павел обернулся первый раз в десять лет, вот тогда и стало легче. Его тело быстро набирало вес, силу, и его уже было не удержать дома.
В моей душе тогда воцарился долгожданный покой: сын, наследник, медвежонок… Учил всему, что знал сам, холя надежду, что смогу воспитать достойного мужчину. Наши приезды в разросшийся поселок показывали ему другие возможности для жизни. Однажды я понял, что не удержу его рядом, с тоской глядя на возмужавшего парня. Он быстро начал расти после оборота. К двадцати годам не уступал мне в росте и ширине плеч, и был таким же замкнутым, как я. Мы даже между собой разговаривали редко, перебрасывались несколькими словами и опять умолкали.
В двадцать пять, когда мы приехали сдавать шкуры, он просто взял свой мешок и сказал:
— Мне пора…
— Хорошо, — только и смог произнести я, горло перехватило, не давая больше ничего произнести.
Вот так я и остался один, с тоской смотря сыну в спину. Понимал: пришло время ему уйти, как и я когда-то ушел из отчего дома.
Я не получал вестей от него больше двадцати лет, прекрасно понимая, почему он не пишет. Я его этому не учил, только чувствовал, что он жив, и мне, наверное, этого было достаточно.
Однажды зимой я проснулся в холодном поту, понимая, что случилась беда. Быстро собрав походный рюкзак, я, обернувшись медведем, шел несколько дней до поселка. Замерзшая река трещала под моим весом, но мне некогда было об этом думать. Обернувшись в лесу, перед поселком, натянул одежду и ушел на вокзал. Поселок уже с десяток лет стал городом и имел свой железнодорожный вокзал.