Я знаю, что некоторые считают семейные встречи радостным событием – это барбекю или выходные, полные солнца, выпивки и воспоминаний о старых добрых деньках, но я все еще чувствую себя неуютно в комнате со своей семьей, и тяжелый груз всего того, о чем они не знают, висит на мне, словно болотный камуфляж.
За год или около того до поездки на пляж семья моей матери собралась на курорте в Вирджинии, и вновь отец выпустил наружу свою скверну за ночь до того, как исполнить роль хорошего парня. На следующий день, на заднем сиденье машины, я прижалась лбом к прохладному окну, а пейзаж за ним менялся от дубов и сосен к канадским багрянникам и кизиловым деревьям. Я не спала полтора дня. Мне было десять лет.
Курорт представлял собой отель с темными панелями и был похож на лыжный домик летом – новое пространство для изучения, где так много мест, где можно спрятаться. Я быстро нашла лошадей, к этим животным я до сих пор обращаюсь, когда испытываю сильный стресс, и, хотя я слишком боялась ехать верхом, я подошла достаточно близко, чтобы поцеловать их мохнатые морды. Родственники прилетели туда со всех концов мира – из Венесуэлы, Германии, с Западного побережья, – и на этой вечеринке серебряные подносы всегда ломились от предсказуемой еды: там были квадратики мраморного сыра на крекерах «Ритц»; колбасные рулетики, разложенные веером; креветки, обнимавшие лужицы своего специального соуса. Там не было ни тарамасалаты, ни долмадес, ни тем более какого-нибудь животного целиком с мордой, которое вращалось на вертеле. Эти мерзкие взрослые каким-то образом были и моей семьей: рыжие и веснушчатые, люди с аллергией на полуденное солнце. Я не понимала, как могу вписаться в их компанию.
Кристи, сестра моей матери, долгое время была организатором в семье, и она придумывала развлечения, которые, как я полагаю, были призваны не дать всем напиться до невменяемости, а может быть, они проводились потому, что забавнее наблюдать за тем, как люди проверяют свою ловкость рук, в то время как запивают один коктейль другим. Сначала там была семейная игра «Двойное желание». Да, прямо как в шоу на канале «Никелодион» в восьмидесятых.
Мы собрались на широком и выжженном поле под июльским солнцем, а Кристи объясняла правила каждого этапа. Однако меньше всего мне хотелось играть со своим отцом. С тем же успехом нас можно было связать вместе для бега на трех ногах – такого конкурса там, к счастью, не было – и он побежал бы со всего маху, а мое детское тельце волочилось бы за ним по ухабам. У меня прекрасно получалось исчезать, оставаясь где-то на заднем плане, но «Двойное желание» – это было уже слишком. Все пристально следили за моим фальшивым весельем, а отец подбадривал меня, в такие моменты моя отчужденность становилась глубочайшей.
Когда игра прекратилась, мой отец все еще был заряжен адреналином.
– Наперегонки? – спросил он, но меня было не провести.
Я видела, как он бегает, и его скорость была просто нечеловеческой. Он рассказывал нам о том, как бегал на Крите быстрее мотоцикла. Я что, дурочка?
– Ни за что, – сказала я. – Ты же победишь.
– Откуда ты знаешь? Ну, давай! – он улыбнулся.
Я окинула поле взглядом.
– Куда?
– До забора, – он был на расстоянии бейсбольного поля от нас. Лучше просто подчиниться. Я кивнула.
– На старт… внимание… – сказал он, и, прежде чем сказать «марш», он уже сорвался с места.
Я бежала за ним, за этим хитрецом, и он убежал уже так далеко вперед, что развернулся и бежал задом.
– Давай! – говорил он. – Ты можешь быстрее!
Поднажав, я немного оторвалась и вышла вперед, но он почти сразу же вновь опередил меня. Мы так и менялись, как будто не уступали друг другу. Он позволил мне первой коснуться забора. Уступил. Мы рухнули на свежескошенный газон.
– А ты молодец! – сказал он и улыбнулся, а я улыбнулась в ответ, и со стороны, наверное, казалось, что это чудесный момент.
Но пока я ухмылялась, мои мышцы сжались. На чей-то взгляд это выглядело как забава, но я знала правду: все это было частью его игры, он заставлял меня гадать, что он за человек, что будет дальше. Когда мы отдышались, я стала расшифровывать его скрытое послание, пока оно не дошло до меня так ясно, что мне пришлось повернуть голову, чтобы он не увидел моих слез. «Мы делаем это не ради развлечения», – подумала я, глядя в широкое небо с облаками. Мои ладони прижимались к земле. Травинки щекотали мне запястья. Мы делаем все ради того, чтобы причинять боль. Мы бежим, чтобы приминать траву. Мы бежим, чтобы одолеть другого.
Недавно моя тетя прислала мне фотографию, сделанную в тот день. Спереди на диване горчичного цвета сидят трое взрослых и двое малышей. Двое из них улыбаются в камеру – мужчина с зубами и женщина без зубов. Мой дядя занят ребенком, сидящим у него на коленях, а справа в кадре парят еще двое взрослых в тыквенно-оранжевых толстовках. Я стою прямо позади их всех, сосредоточенно и одиноко, мой взгляд устремлен в правую часть комнаты, без сомнения, я слежу за отцом. Под глазами у меня огромные черные мешки в форме полумесяца, а кожа втянутая и бледная. Я немного похожа на смуглого призрака, который преследует свою собственную семью.
Когда я смотрела на это сообщение от тети, какая-то часть меня хотела сделать то, что я делала всегда: отмахнуться от всего, сделать себя невидимой. Какое теперь это имеет значение? Я укоряла себя, но не могла просто забыть об этом, поэтому написала в ответ: «Посмотри на мои глаза. Увеличь картинку». Пока я ждала ее ответа, мой пульс подскочил.
«Боже мой, Лиза. Тебе явно было плохо». Я смотрела на эти слова, пока они не расплылись. Даже сейчас, тридцать лет спустя, это ее признание заставило меня плакать. Вот насколько важно, чтобы наша боль была высказана и чтобы кто-то своими словами, сошедшими с языка, обнял нас.
В те выходные мои родители с ожесточением ругались. К тому времени, как мне исполнилось одиннадцать, они ссорились так, как это делают взрослые, полагая, что успешно скрывают это от детей, не понимая, как далеко разносится их тихий бас – через стены, по другим комнатам, по коридорам, огибая углы. Я не знаю, в чем была причина ссоры, хотя могу догадаться. Несмотря на то что моя мать вела себя как можно лучше, когда его семья гостила у нас, он поссорился с ней из-за какого-то пустяка, потому что не мог признать правду о себе: когда он не был в центре событий, он чувствовал себя маленьким. Яд, о котором он не отдавал себе отчета, заполнил его горло. Чтобы не задохнуться, он выплескивал этот яд на того, кто был ближе всего, раздуваясь от ненависти к себе, которую маскировал под собственную важность.
Отец рано покинул эту семейную встречу – этот момент не очень понятен. Как он добрался домой? Взял ли он машину? Если да, то как мы доехали до дома? Все, что я помню, так это то, что позже в тот день я оказалась в номере люкс с женщинами из моей семьи, отца не было, а воздух был легким, словно гелий. Очнувшись от недосыпа, я присела у туалетного столика с вращающимся овальным зеркалом, восхищенная тем, как выглядят настоящие дамские вещи. Я смотрела, как моя бабушка положила руку на плечо моей плачущей матери, то было быстрое прикосновение в знак утешения, и столь же быстро мне пришлось отвести взгляд от этого выражения нежности. Я перевела взгляд на свое собственное отражение, солнце в этот момент осветило зеркало, и я подпрыгнула, когда увидела себя: вместо моего собственного лица на меня смотрело лицо изможденной старухи – на мне был виден отпечаток морщин, возраста и горя.
Вместо того чтобы видеть себя девочкой, которой и была, я видела в отражении разрушенную женщину. Это так напугало меня, что я пыталась объяснить это матери, но она не могла сосредоточиться на мне и этой моей безумной истории. У нее была своя собственная проблема, ее брак трещал по швам, поэтому я выскользнула из комнаты и вернулась к лошадям. Я прижалась рукой к теплому коричневому плечу кобылы и прошептала ей: «Все будет хорошо».
«Каждая среда требует своих игр, – говорит «Британника для подростков». – Дети в деревне играют в другие игры по сравнению с городскими детьми. Аналогично дом и школа требуют разного рода игр». В школе я пыталась стать чирлидершей, как будто помпоны были способны компенсировать все остальное, но несмотря на годы своих занятий танцами я не была одной из этих девочек. Они чувствовали разницу между мной и собой. Год за годом я пробовалась и каждый раз видела свое имя в списке выбывших, даже в тот год, когда мать была приглашенной судьей. Наконец в восьмом классе надо мной сжалились и сделали меня запасной. Надев пояс своей матери, я втиснулась в свитер и штаны, с восторгом наблюдая за каждой баскетбольной партией команды «Индейцы», что иногда укрепляло мою выносливость, это вообще прочный фундамент для пылких миниатюрных девочек.
Дома моя основная игра была «Начинающий сыщик», я была увлечена ею в любое время дня и ночи, внимательно наблюдая и прислушиваясь ко всему, чтобы понять, что произойдет дальше. Шаги в коридоре: тяжелые или легкие? Там идет мать или отец? В ванную или в спальню? То, как закрывалась дверь, имело важное значение, потому что можно было распознать, в каком настроении закрывающий – в обычном или сердится? Спокойно открывает дверь или возится, ругается. Запах пива, виски и узо, каждый из которых отличается кислинкой или сладостью, когда его источают поры. Гудение электробритвы, аромат одеколона в воздухе, слабый запах дерева и ванили в «Олд Спайс» – это самые точные признаки того, что отец уходит из дома.
Но он оставался дома, даже когда уходил. В моем воображении каждый уголок дома был под его наблюдением, и эти воображаемые камеры оставались угрозой до моих тридцати лет. Оставшись одна в своей комнате, на кухне или даже на улице, я играла так, будто за мной следят. Я боялась, что, если расслаблюсь, отец воспользуется этим моментом и застанет меня врасплох. Однажды я гуляла на улице и заметила, что моя майка надета задом наперед. Никого рядом не было, поэтому я стала переодевать ее прямо на улице, но мои руки запутались в бретельках, неразвитая грудь обнажилась, и когда я подняла голову, отец уставился на меня через нашу дверь. Я отвернулась, будто не видела его, как будто я обычная девчонка, наблюдающая за птицами, но почувствовала, как сосуды моего лица широко раскрылись, а щеки, без всякого сомнения, побагровели.