– Все будет хорошо, – сказала она. – Оставайся здесь. Пообещай мне. Оставайся здесь.
Я кивнула, и она рванулась за ним.
Но как только она скрылась из виду, я прокралась по коридору через кухню к верхней площадке лестницы в подвал и расположилась на три ступеньки ниже – этого было достаточно, чтобы я могла видеть родителей, но оставаться незамеченной. Довольно быстро крики перешли в борьбу, и это наблюдение освободило место для моей первой встречи с неизбежным: отец отвел назад руку, сжатую в кулак, и стал бить мать по животу, по ребрам, по руке. Эти звуки, плоские удары кожи о кожу и крики моей матери – если бы я умела стирать воспоминания, то стерла бы именно это. Я хотела одним быстрым движением сбежать по лестнице, прыгнуть ему на спину, крикнуть, чтобы он перестал. Я хотела быть такой сильной, чтобы остановить его и стать героем, но я не двигалась.
Я так и не пошевелилась.
Той ночью я не спала, и в темноте мои руки тряслись, когда во мне рождалось решение: я буду менее чувствительной, не буду принимать все так близко к сердцу. Я буду засыпать везде, где только есть место. Мне не так уж нужна моя комната, как какой-то малолетке. Мне не нужна моя мамочка. Мне было уже двенадцать, черт возьми! Пришла пора начать вести себя как взрослая!
Сейчас я хочу шепнуть двенадцатилетней себе, что я ни в чем не была виновата, но тогда я не могла услышать эту мысль. Мой мир имел смысл только тогда, когда его недостатки были моими собственными. Если бы только я могла вести себя лучше, лучше говорить по-гречески, не быть такой ранимой. Если бы, если бы, если бы. Я так опиралась на эту бессмысленную фразу, потому что, если это была моя вина, значит, у меня была сила остановить это, остановить его. Власть. Контроль. Я не могла признать, что у меня всего этого нет, поэтому я верила, что у меня все это есть.
Я села в кровати, прижала ноги к ковру на стене и ударила себя по лицу. Я должна была стать жестче. Все еще заливаясь слезами, я ударила себя опять, онемев от боли, нанесенной своей собственной ладонью. Чтобы быть дочерью, чтобы выжить, будучи его дочерью, мне нужно было отрастить броню. Я стану носорогом с толстенной кожей, моя кожа будет отражать любую боль, которую мне причиняют. Больше никаких слез. Никаких побегов за помощью к матери. Никаких больше чувств. Если я выращу свою броню достаточно толстой, думала я, то смогу пережить все что угодно. И скоро буду готова к бою.
Глава 5Броня
Я была дочерью танцовщицы, а поэтому была сделана из блесток и эластичной ткани, и бо́льшую часть времени в начале старшей школы я провела между сменами костюмов, все еще нося милые толстовки и брюки пастельных тонов – девчачью кожу, которую я твердо решила сбросить. В «Британнике для подростков» была статья «Броня», где было изображение этрусского воина в шлеме – конечно, вдохновленного греками, – верхушка которого была увенчана красно-черным плюмажем. Ирокез древних воинов.
Действия, которые я предпринимала, были настолько шаблонными, что я могла бы работать по контрольному списку из «Вводного курса по тоске и беспокойству»:
✓ Найди девочку с белым как мел лицом, спроси, какую музыку она любит. Открой для себя The Cure, The Smiths, Nine Inch Nails.
✓ Пересмотри «Сид и Нэнси» около двух миллионов раз.
✓ Укради одежду своего отца. Переоденься в его огромные брюки и фланелевые рубашки. Не считай это чем-то символическим.
✓ Побрей половину головы, а другую половину покрась в черный цвет.
✓ Черная помада, черная подводка для глаз.
✓ И вообще, черный – твой единственный цвет.
✓ Пусть твои оценки скатятся прямо в ад.
✓ И гигиена пусть сделает то же самое.
✓ Выгляди заразной.
✓ Купи тарантула.
✓ Найди себе новых друзей. Ты узнаешь их по радужным волосам и по скрежету черного покрытия их скейтов.
Всего за одну ночь я стала другой. На следующий день я пришла в школу с видом человека, который пугает других больше, чем напуган сам. Когда моя мать вернулась домой в тот вечер, когда я изменила свой облик, она остановилась у дивана и сказала только: «Зачем?» – а после этого направилась на кухню. Если отец и заметил, то он не сказал ни слова, но и ко мне в спальню он больше не заходил. Моя броня работала.
Я провела в спальне бесчисленное количество часов взаперти, три из моих когда-то розовых стен стали черными, единственная оклеенная обоями поверхность была вся в надписях маркером, я исписала ее текстами песен, а также рисунками и именами тех мальчиков и девочек, которых я любила. По правде говоря, я любила их всех: людей, с которыми я никогда не разговаривала, их яркие лица и глупые ухмылки были обведены в моем ежегоднике. В конечном счете, и иногда лишь на мгновение, я любила всех, кто не был мной.
Я встретила Мишель, когда шла украсть пачку сигарет из магазина. Она была на класс старше меня и выглядела как молодая обкуренная Мэрил Стрип. У меня же был образ Вайноны Райдер из фильма «Битлджус». Мы не отдавали себе отчета, дружим ли мы – так солнце дружит с луной, – но после стольких лет после оставления попыток дружить, или, что еще хуже, отсутствия какой-либо дружбы, это была платоническая любовь с первого взгляда. Жаждущие принятия, мы просто утонули друг в друге. Вскоре мы могли общаться с телепатической остротой, которой обладают девочки-подростки: стоило бросить всего один взгляд через всю комнату, и мы уже прекрасно понимали друг друга. Такая близость между нами пугала других, и часто они спрашивали, не ведьмы ли мы. Мы отвечали «да» и начинали шевелить пальцами. «Насылаю порчу на всю вашу семью», – добавляла я, и мы смеялись, пока они качали головой или медленно отходили от нас.
Она познакомила меня с мальчиками-скейтерами и девочками-художницами, с которыми мы вместе ходили в школу: это были товарищи по несчастью, которые, я не сомневалась, сделают мою жизнь полноценной. Я никогда не понимала, как заставить отца полюбить меня, но с подростками это выходило гораздо проще. Если у тебя есть наркотики, то у тебя есть друзья. Я не утруждала себя проверкой качества таких отношений; я только знала, что если у меня кое-что есть, то у меня будет компания, и в конце концов они перейдут от восприятия меня в качестве источника халявного кайфа к искренней симпатии. Стыдно признаться, но этот расчет сработал, как и подобает всем постыдным планам, и скоро круг моих друзей насчитывал двадцать человек, будто бог дружбы протянул ко мне свою обильную ладонь, возмещая долгие годы засухи. Люди, чьи имена я нацарапала на своей стене, теперь шутили со мной, и мы были дружны между собой, словно соседи из ситкома.
Я была слишком поглощена своей собственной жизнью, чтобы задумываться над тем, что там не так у них в жизни, хотя иногда в разговоре и всплывали обрывки фраз об их травмах. Однажды днем, сидя со скрещенными ногами в открытом зеленом поле, один из моих друзей признался, что другой наш друг приставал к нему, когда тот был маленьким. Мне очень хочется написать, что я утешила его, что я сказала: «Мне так жаль, что это случилось с тобой», – или взять его за руку и предложить сообщить об этом куда следует, но я не знала, как ему помочь, потому что никто не показывал мне, как вообще выглядит помощь. В моей памяти остался неприятный факт: я не могла вынести близости его правды по отношению к своей. Мое тело вздрогнуло от жара, в глубине живота вспыхнул огонь, от которого меня передернуло. Я наклонилась вперед и прижалась лбом к лодыжкам, как танцовщица. Пока он продолжал говорить, я подумала: «Ты врешь. Зачем тебе общаться с тем, кто причинил тебе боль? Я бы никогда бы его не простила». Забудьте то, что я все еще жаждала отцовской любви и прощала его каждый раз, когда он говорил, что больше никогда не причинит мне боль. Такая вот штука зеркало: в него невозможно смотреться, когда там всплывает ответ, который мы не хотим видеть.
Родители часто думают, что ссоры на глазах у детей – это худшее, что они могут сделать, но мне эти ссоры как раз нравились. Я молилась, чтобы они развелись, даже когда еще не верила в Бога, и когда их ссоры становились все более частыми, я начинала видеть проблеск света вдалеке. На что была бы похожа жизнь без моего отца? Сколько места появится у нас дома, когда он перестанет все захламлять?
Мне нравились их ссоры еще и тем, что это позволяло мне их стравливать. Я крала деньги у матери и обвиняла в этом отца, и наоборот. В конце концов я стала достаточно смелой, чтобы делать это с ними в одной комнате: родители кричали друг на друга, стоя у разных кухонных поверхностей, а я сидела в паре метров от них за столом, готовая действовать.
Она: Куда это ты собрался?
Он: На улицу.
Она (умоляющим голосом): Мы должны сегодня встретиться с психологом.
Он (кричит): Я мужчина. Никто не может мне говорить в моем доме, что мне делать.
Я (вынимаю кошелек матери из сумочки и кладу на колени, продолжаю наблюдать за ссорой, пальцами достаю двадцатку из прорези кошелька и кладу в карман)
Она: Ты как будто хочешь, чтобы у нас ничего не получилось. Ты ведь обещал, что попробуешь.
Он: Р-р-р! [6]
Я (встаю и ухожу, никем не замеченная, проверяю, что я отражаюсь в зеркале, что мое дыхание оставляет на нем след, убеждаюсь, что я не призрак, и иду покупать траву и друзей).
Занавес.
Однако по мере обострения их ссор росло и напряжение вокруг моего отца, он готов был взорваться в любой момент. Одним осенним днем, когда наша улица, усаженная дубами и кленами, вся горела золотыми, оранжевыми и янтарными листьями на ветвях, я шла домой и увидела отцовский фургон, стоящий перед нашим домом. Я замедлила шаг. Я растянула эти пять минут пути на все пятнадцать, и когда наконец я вошла, он сидел за письменным столом. Я сказала: