«Привет, пап», – но он не ответил, поэтому я подошла ближе и остановилась в дверном проеме, прислонившись к раме. Когда он направил на меня винтовку и улыбнулся, моей первой мыслью стало то, что я никогда не видела оружие вживую. Ее ствол казался достаточно длинным, чтобы уткнуться в меня с того места, где сидел отец, хотя до него было, наверное, метра три. А может, он и правда сидел ближе. Я никогда не умела точно определять пространство между предметами, а винтовка, казалось, заполняла каждый сантиметр этого пространства, воздух в комнате дрожал, будто пар, поднимающийся над асфальтом.
– Как хорошо, что ты ко мне пришла, – пробормотал он, но я чересчур хорошо умела понимать язык пьяных.
Я выдавила из себя улыбку и спросила:
– Что делаешь?
Я пыталась звучать непринужденно, как если бы такое происходило каждый день. Испугаться – показать свой страх – означало обострить ситуацию, а я хотела, чтобы он оставался спокоен как удав.
Он не ответил. Вместо этого он попытался поставить локоть на стол, но промахнулся. Он попытался еще раз и наконец сумел приземлиться, затем подпер лицо, а другой рукой взялся за винтовку, ствол которой все еще был направлен на меня, но медленно вращался, как будто она была слишком тяжелой, и он не мог ее удержать. Он сказал:
– Тебя жду, вот что я делаю.
Это были самые обычные слова в мире, но их тон резал, как бритва.
– У меня есть один вопрос, и лучше не ври мне.
Затем повисла пауза. Она была такой долгой, что я не могла понять, он придумывает вопрос или, может быть, забыл, о чем хотел спросить. Но затем он проговорил:
– Где твоя мать?
Я понятия не имела, где моя мать. Я была уверена, что она по жизни перемещается между студией, домом и магазином – и то, что она может быть где-то еще за пределами этих трех точек, не приходило мне в голову – поэтому я сказала:
– Не знаю.
Это была правда, и правда должна была спасти меня, ведь он сам так сказал. Однако он схватил винтовку обеими руками и прицелился.
– Яблочко от яблони, это про вас, – сказал он, и я заметила что-то из другой вселенной, что-то блестящее – это слеза катилась по его щеке. Я снова сосредоточилась на стволе винтовки.
– Ты лжешь, ты всегда на ее стороне, – я не поняла, что он имеет в виду, потому что даже и не думала лгать в такой момент. Поэтому я проблеяла:
– Я правда не знаю, пап.
Он глубоко вдохнул и положил палец на спусковой крючок.
«Вот и все, вот и все, вот и все», – думала я.
Лучше бы я убежала, зная теперь, насколько сложнее стрелять в движущуюся цель, но я замерла. Бежать, драться или замереть. Не знаю, сколько так продолжалось, но я стояла и ждала своей смерти в этой тишине, пока его голос не нарушил эту тишину с интонацией злодея из фильмов о Джеймсе Бонде:
– Мы будем ждать здесь, пока обе лгуньи не соберутся вместе. Сначала я застрелю тебя, потом ее. Чтобы она поняла.
Я открыла рот, но не смогла ничего произнести – ни мольбы, ни молитвы, вообще ни единого слова, – так что снова закрыла его и стала ждать. Медленно он рухнул на стол, превратившись в хнычущий комок.
Через некоторое время он снова посмотрел на меня и сказал:
– Скажи мне правду.
Я уже сказала правду, но это не помогло.
– Я не знаю, – прошептала я снова, потому что я правда ничего не знала в этот момент. В конце концов он убрал палец с крючка, хотя ствол все еще был направлен на меня, и через какое-то время, длительность которого я не могу измерить, он встал из-за стола с оружием и сначала, спотыкаясь, прошел мимо меня, будто меня там не было, а затем повернулся и добавил:
– Если расскажешь ей, я убью вас обоих.
Только когда я услышала прерывистый звук его храпа, я решила, что наконец-то можно отпустить стену и перевести дух.
Я вышла на задний двор, опустилась на ржавый, частично откинутый шезлонг и уставилась в небо такого идеально голубого цвета, что оно выглядело как оскорбление. Мои руки начали дрожать, а вскоре я затряслась и вся целиком – заходили ходуном мое зрение, мое дыхание, мои мышцы. Слезы непрерывно вытекали из уголков моих глаз к подбородку, откуда они лились на рубашку, пока не пропитали всю грудь. Я понятия не имела, что делать, и не знала, сколько мне осталось жить на этом свете, однако я знала, что нужно сменить рубашку, пока мать не вернулась домой.
Порой выживание заключается в том, чтобы прибегать к необходимой лжи. Мы все верим во все, что нужно, чтобы прожить еще один день, еще один час, еще одну минуту. Я верила, что если я не расскажу, если я буду хранить секреты отца глубоко внутри, то он не причинит нам еще больше боли, чем уже успел. Я верила, что он контролирует свою низость – он уже подошел к черте, но повернул назад, когда это еще было возможно. Тактика запугивания, не более того. Он ведь не причинил бы мне вреда, верно?
После этого случая с винтовкой список расширился:
✓ Воруй в магазине.
✓ Напивайся.
✓ Принимай наркотики. В большом количестве.
✓ Набей на спине татуировку у какого-то чувака из Филадельфии. Без подписи родителей. Рыба на обложке «Собрания стихотворений» Гинзберга превратится в шрам от того, как глубоко этот чувак вонзал иглу.
✓ Сотри Майка из своей жизни. Конечно, он все еще там есть, но мои дни после школы проходят либо а) под кайфом с друзьями, либо б) в моей спальне.
✓ Начни ненавидеть свою мать. Отказывайся понимать, что разница в возрасте не имеет значения; самооценку и индивидуальность можно отнять как у взрослых, так и у детей. Не знай, что однажды она спросила твою бабушку, можно ли тебе остаться с ней, а та ответила отказом. Не догадывайся о том, что твоя мать – мастер преуменьшать; скорее всего она говорит себе, что все не так уж плохо, что это, скорее всего, ее вина, что она может все исправить. Не зная ничего из этого, сделай то, чему учил тебя отец: стань ядовитой змеей. Думай: «Она слабая. Слишком слаба, чтобы уйти».
✓ Трахайся со всеми.
Как и многие подростки, я была рада пойти на последний пункт. Больше не нужно было врать о своем опыте. Я никогда не чувствовала, что мое тело ценят, так почему я должна была начать ценить его сама? И как только я отдалась непонятно кому, не зная его имени, на полу в номере мотеля, путь для Чеда был расчищен.
Когда он подошел ко мне в коридоре школы, я не могла услышать его из-за шума крови в ушах. Ему пришлось повторить свой вопрос: не поменяюсь ли я с ним сапогами? Я взглянула на его сапоги: они были до колена, с пряжками и молниями, поношенные и крутые. Конечно, я поменялась с ним. «Британника для подростков» утверждает: «Вес доспехов был внушительным, хотя и не настолько, как часто предполагают. Существуют полные комплекты брони общим весом всего 18,5 килограмма, шлемы весом до килограмма. Но даже в этом случае воину приходилось с юности приучать себя к тяжести доспехов». Может, Чед и привык к ним, но вес его обуви заставил меня почувствовать себя Годзиллой, и всю оставшуюся неделю я громыхала своими тяжелыми ногами по коридорам с новым ощущением силы.
Чед был таким худым, что мог прицепить галстук-бабочку к своей ключице. Он познакомил меня с поколением битников и с «Баухаузом», а еще от него вечно пахло мятой. Как и многие парни в его возрасте – он был старше меня на три года – он читал и часто (неправильно) цитировал Ницше, хотя мне это нравилось: его внимание, его уверенность в то, что я умная, и мы передавали друг другу сотни записок в коридоре, большинство из них были заполнены ужасными стихами, которые мы писали друг другу. Его сальные волосы были длиннее моих, и, конечно, он играл на гитаре. В шкафу его спальни стоял гроб, в котором он иногда спал. У меня не было шансов.
Он никогда не называл меня своей девушкой – а это слово мне так хотелось услышать от него, хотя бы вскользь. Он никогда не говорил слово «любовь», хотя мы встречались, кажется, почти год. Вместо этого он писал мне загадки, акростихи и подавал всевозможные намеки на то, что я ценна для него.
Мать Чеда работала в баре на соседней улице, поэтому обычно он оставался дома один. Однажды ночью он сказал, что хочет поиграть, а поскольку я умела только умиротворять других, то согласилась, когда он снял с меня трусики, согласилась, когда он завязал мне глаза. Его руки были костлявыми и холодными, с мозолями на кончиках пальцев, так как играл на гитаре, и с помощью этих пальцев он опустил меня на матрас. Когда он ввел внутрь первый предмет и сказал: «Отгадай, что это?» – я не сразу поняла вопрос, но догадалась довольно быстро. Я не сказала «нет», не закричала и даже не сжала бедра. Вместо этого я позволила ему засовывать в меня предмет за предметом – маркер, металлическую резьбу лампочки, холодное горлышко пива – и смеялась вместе с ним, пока угадывала.
Тут важно задать вопрос: что есть меньшее, чем ничто? Отсутствие и аннигиляция. Ничего, пустота. Гусиное яйцо, утиное яйцо, большой и жирный ноль. Отрицание и небытие, несущность и несуществование. Исчезновение, уничтожение и (пошел ты на хер, Ницше) нигилизм. Вот что я думала о себе.
Вскоре после того, как мы с Чедом расстались, я раздвинула ноги – перед мальчиком, у которого текли слюни, пока мы целовались, перед двумя незнакомцами на пляже, которые имели меня по очереди, перед парнем, который снял протез ноги и шлепнул меня по заднице на бейсбольном поле. Пара кузенов давала пять друг другу над моей спиной, пока засовывали в меня свои члены, а однажды я проснулась на кровати в Филадельфии после опьянения наркотиком для изнасилования, и использованный презерватив прилип к моей спине как банный лист. Парень с безумно яркими глазами. Белый парень с дредами. Парень, который удобно жил неподалеку. Парень, который мне больше всех нравился. Это далеко не весь список. Я не помню их всех – людей, которых я впускала в себя, часто без презервативов, и