я наверняка не смогла бы сказать вам тогда, за чем я гналась, но сейчас я могу сказать: в те короткие моменты, когда мужчины пробуривались между моих бедер, я принимала секс за возможность любви. Конечно, эта любовь была односторонней. Шлюха – одноразовая вещь в мире подростков. Но я верила, что никто и никогда не испытает каких-то чувств к такой нелюдимой девчонке, как я, слишком долго, поэтому я наслаждалась всеми теми минутами, которые могла заполучить, и прижималась к ним так сильно, как только могла.
Вчера кто-то спросил меня, как я справляюсь с последствиями секса без любви, и мне пришлось думать над ответом дольше, чем ожидалось. Конечно, я продолжала одурманивать себя травкой, но это было не все. Травка не может волшебным образом убрать душевную боль. Я справлялась с пустотой, купившись на миф о классной девчонке. Классная девчонка часами наблюдает за тобой на репетиции группы, ни разу не показав, что ей скучно. Она занимает как можно меньше места. Смотрите, как она складывается сама в себя, пока не станет такой крошечной, что ее можно будет засунуть в бумажник. Она смеется над шутками в духе: «Что сказать женщине с двумя фингалами под глазами? Ничего, ведь ты уже сказал ей дважды». Она смеется над шутками в свой адрес, хотя ей впору было бы дать тебе по яйцам. Классная девчонка не признает своих чувств или потребностей. И уж точно она не говорит о них вслух. А если она это делает, то сразу же становится ворчуньей, занудой, нуждающейся и навязчивой, властной и истеричной. За все годы моей жизни мои потребности никогда не брались в расчет. Если бы вы спросили меня тогда, что мне нужно, на самом деле нужно, то я не смогла бы вам ответить. Вместо этого я была бы отстраненной, спокойной, холодной, как полночь в октябре, но внутренне я бы ругала себя за то, что все время чувствую себя так ужасно за то, что вообще что-либо чувствую.
Отправляясь в путь, мы сели в «Фольксваген» – я, Мишель и Мальчик, который мне больше всех нравился. В торговом центре было полно игровых автоматов, а «Семейка Аддамс» был нашим любимым, и мы выкладывали четвертаки на стекло этого автомата, предупреждая всех, кто интересовался, что мы от него никуда не уйдем.
Я уверена, что все мы были напрочь обкуренные – как, в общем-то, всегда, – и иногда все, что мы могли достать, был швэг, куча семян и стеблей, а в худшие дни все это смешивалось с тем, на что мы никогда в здравом уме бы не согласились. Может, это был шум, постоянный звон в воздухе, а может быть, мигающие огни, но Мальчик, который мне больше всех нравился, самый крутой на целые мили вокруг, сделал два шага назад во время игры в мультибол и тут же потерял сознание. Мы с Мишель переглянулись, затем присели рядом с ним на корточки, зовя его по имени и легонько шлепая по щекам. Когда он пришел в себя, то на секунду огляделся по сторонам, затем его глаза закатились так, что стали видны только белки, а после этого он снова потерял сознание. Когда он упал в третий раз, мы подперли его плечи своими и вытащили на улицу, опасаясь, что в любой момент здесь могут показаться полицейские. Мишель не умела водить, а я была еще слишком маленькая, чтобы получить права, но она все равно села на водительское сиденье и так яростно переключила передачи его машины, что он наконец сказал: «Я поведу», – и занял ее место.
Мальчик, который мне больше всех нравился, на следующий день был в полном порядке. Он проспал все сигналы, которые подавал ему мозг, и больше никогда не вспоминал об этом.
Только вот я так не могла.
В тот момент, когда он упал на пол, мое зрение сузилось. Я была уверена, что буду следующей, и чувствовала, как мое тело готово сдаться: пульс напоминал барабанную дробь, шея вспотела, чувства обострены до предела, но лучше всего я помню жар игрового зала, сжавший меня, словно кулак. В моем мозгу вспыхнули неоновым светом два слова: «Свежий воздух», «Свежий воздух», «Свежий воздух». Я бы хотела, чтобы все прошло, когда я вернусь домой, но я пролежала в постели всю ночь, мои глаза слабо фокусировались в темноте, а мысли бежали так быстро, что я не могла нормально дышать. Прижавшись телом к стене, я не остыла, поэтому пробралась в коридор и встала перед термостатом, который мать держала на отметке в двадцать четыре градуса – этот прибор было запрещено трогать всем, кроме родителей. Я сдвинула рычажок влево, и в конце концов температура упала до двадцати градусов. Где-то в районе пяти утра я смогла заснуть.
Я ругала себя. «Как можно без физической причины падать в обморок? – думала я. – Это же так тупо». У меня не было никаких понятий, которыми я бы могла объяснить то, что со мной происходило. До гугл-поиска оставалось еще шесть лет, и я точно не собиралась рассказывать никому о том, что чувствуют мои разум и тело. Меня бы отправили в больницу, я была уверена в этом. Даже я считала себя сумасшедшей – странной, сломленной. А еще я думала, что я одна такая. Несколько лет спустя я посмотрела рекламный фильм, в котором известный дуэт певцов кантри боролся с тревогой и паникой, и эти тридцать минут у телевизора заставили мой пульс подскочить. Наконец-то я поняла, как называется то, что со мной не так.
Я завидовала Мальчику, который мне больше всех нравился. Он поспал одну ночь, и она стерла для него то, что он посчитал случайностью, но я видела, как сильный, подтянутый парень падает, как лезвие гильотины: стремительно и тяжело. Это тут же напомнило мне, что я и близко не так сильна, как притворялась. Плотину моей тревоги прорвало, и в течение следующих десяти лет у меня случалось по несколько приступов паники в день. Я не понимала, что со мной, а поэтому не могла определить, что вызывает эти приступы. Казалось, что причиной может быть все что угодно: присутствие в помещении или на улице, толпы людей, очереди, тесные пространства, пинбол, а больше всего – жара. «Британника для подростков» отмечает, что «тепло и температура – не одно и то же», но я не была ученой. Мое тело воспринимало и тепло, и температуру одинаково: как угрозу.
Однажды после дикого угара я вернулась домой поздним вечером, а Майк со своим другом Кевином, то есть мой привилегированный брат, были единственными в доме, кто не спал, они смотрели мультики при выключенном свете. Им было по двенадцать лет, и у них наступил тот мерзкий возраст, когда мальчики забывают о существовании душа и живут только ради пердежа. Я проскочила мимо них к себе в комнату, где поняла, что очень сильно под кайфом и что мне скучно. Так что я присоединилась к ним на диване, где без перерыва говорила три часа подряд, делая паузы только для того, чтобы дать им перевести дух между взрывами смеха. Даже если мне заплатят миллион долларов, я не смогу передать, что же именно я им говорила, но мой мозг горел от энергии, которую вырабатывала кислота, и в конце концов я настолько утомилась, что вырубилась.
На следующий день Майк постучал в дверь моей спальни, и я издала стон в знак того, что он может ко мне обратиться. Он сказал: «Ты впервые за много лет заговорила со мной. Это было приятно». Затем он ушел. Я до сих пор думаю об этом, о том, как легко обратить свой мир так далеко внутрь себя, что забываешь замечать людей рядом. Нет, даже не забываешь. Все может быть настолько плохо, что ты не способна видеть никого за пределами себя.
Я не избегала Майка специально, но я не могу сейчас не думать о том, как сильно младший брат нуждался в том, чтобы его заметила старшая сестра. Каким одиноким он должен был чувствовать себя в те годы, когда я просто проходила мимо него, не говоря ему ни слова и даже не кивая. Неужели все мы жили, охваченные чувством невидимости, изоляции? Как будто мой отец сумел сожрать все узы, которые когда-то связывали нас всех вместе, и мы вчетвером, сидя каждый в своей комнате, были уверены, что наши страдания принадлежат нам, и только нам.
Зависимость – это уроборос, змея, пожирающая свой хвост: когда ты скатываешься в глубину кайфа или загула, то клянешься, что это в последний раз, такого больше не будет – last time, bitches, – но на следующий день во время отходняка сталкиваешься с той реальностью, от который ты все это время пыталась убежать, и раз! – ты снова пьяна в хлам или под кайфом захлебываешься собственным змеиным хвостом. Я повесила свою заначку с ЛСД на стену (она быстро расплавилась и стекла вниз по этой стене). Я знала, что если снова уйду в отрыв, то могу не вернуться. Вместо этого я обдалбывалась травой и таблетками, а также боролась со своим самодиагностированным тревожным расстройством. Я проводила любую свободную минуту за пределами дома, а если оказывалась дома, то запиралась у себя в комнате.
Однажды мать постучала в дверь моей спальни, и я крикнула ей: «Уходи». Совершенно обычное проявление моего говнистого характера в тот период. Но она все равно вошла и сказала, что меня кое-кто ждет в гостиной. Когда я спустилась туда, то увидела двух офицеров в форме, стоявших по центру комнаты. Мать сказала: «Садись», – и я села на диван. В одном из копов я узнала дорожного регулировщика, который работал в моей старшей школе.
– Твоя мама беспокоится, что ты идешь по кривой дорожке, – сказал офицер Пэтчи Гоути.
Мое тело обдало жаром.
– Я знаю, твои друзья сейчас кажутся тебе важными, но если ты продолжишь так же себя вести, нам придется отвезти тебя в Лейкленд, – сказал регулировщик.
Лейкленд – это учреждение нашего округа для душевнобольных и немощных, а также для несовершеннолетних преступников. В начальной школе наш хор посещал тамошних стариков, чтобы петь им колядки, и мой голос едва пробивался сквозь ужас, который я испытывала при виде их капельниц и больничных уток. В старших классах мы иногда ездили ночью по заброшенным грунтовым дорогам на территории Лейкленда ради кайфа. Когда мы приезжали на поляну, Мишель выключала фары и давала три гудка, чтобы проверить, не врут ли местные страшилки. При этом пациенты должны были вылезти и окружить нашу машину, но, к нашему разочарованию, ни разу так не сделали.