«Слушай, какого хера?» – но я знала, что он любит меня так страстно, как человек, умирающий от голода. Это чувство поместило его в центр моего мира и позволило мне позабыть обо всем остальном. А отец пусть идет на хер.
Я села на наших каменных ступеньках, закурила и подумала о звонке. «Британника для подростков» утверждает: «Взрослея, каждый человек становится другим, хотя в то же самое время остается одним и тем же человеком. По мере взросления он постоянно сталкивается с новыми трудностями, которых раньше не возникало». Когда я так грубо отвечала своему отцу, не возвращалась ли я снова в свой дерьмовый переходный возраст? Разве я не вела себя так же, как он? Не все ли равно, что он так поступил со мной? Можно ли было вести себя с ним по-взрослому? Заслуживает ли он этого? Я не была уверена, что встретилась с новыми трудностями. Его не было в моем доме уже много лет, и все равно мне приходилось переживать его неожиданное появление в своей жизни, которое причиняло вред.
На лужайке мои пьяные друзья и брат распевали припев из песни, в котором звучал победный клич после того, как мы все перехитрили технологическую смерть. Мой копчик онемел от сидения на ступеньках, и я заставила себя улыбнуться, что поначалу напоминало примерку неудобной маски, но постепенно это лицо начало напоминать мое собственное. Пошел на хер. Это последние слова, которые я сказала своему отцу перед тем, как он умер. Они не были самыми красноречивыми из всех, что можно придумать, но они медленно набирали силу на протяжении всей моей жизни, формулируясь звук за звуком, пока у меня не получилось произнести сначала одну букву, потом две, а затем, наконец, эти ударные глагол и существительное, которые подытожили все то, что я так долго и отчаянно хотела ему сказать.
Когда я училась в старшей школе, консультантка сказала мне: «Совершенно очевидно, что вы подвергались сексуальному насилию». Представляю себе, как я смотрела сквозь нее, ее лица я не помню, просто не в состоянии прикоснуться к этой части своей жизни. Если я вспоминала про отца в дверях моей спальни или, что еще хуже, его вес на моей кровати, мне становилось так жарко, что я должна была куда-нибудь скрыться, улететь, выбежать на улицу. Когда я навестила его в последний раз на Рождество, я не соображала ясно. Я не смотрела на его семью, заменившую мою, и мой разум не подсказывал: «Они в опасности». Я не смотрела на эту дочь и не задавалась вопросом, посещал ли он и ее комнату по ночам. Вместо этого я надеялась за всех них, что он усвоил урок, что все обещания, которых он не смог сдержать со мной, наконец-то сбудутся в этой новой семье.
Но что могло остановить его от продолжения этого постоянного ужаса? Ведь никто и никогда не останавливал его раньше. Должно быть, он считал себя непобедимым.
Как говорил отец, настоящий мужчина устанавливает свои собственные правила. За годы своей жизни он получил десятки штрафов за проезд на красный свет, за удвоение и даже утроение допустимой скорости. Когда я была маленькой, соседская собака свободно бродила по улицам и слишком громко лаяла, поэтому отец отравил ее ядом. За три года до моего рождения семь детей в двух разных гимназиях пожаловались, что ранним январским утром мужчина обнажился перед ними, и мой отец, который только что женился и которому был двадцать один год, был арестован и освобожден после уплаты залога в шестьсот долларов. В другой раз он был задержан за такое же мерзкое преступление в магазине спорттоваров посреди торгового центра. Тогда еще не существовало никакой полицейской базы данных. Ему дали условный срок, предупредили, провели беседу, и он пообещал больше никогда так не делать. Но для него это ничего не значило. Законы были написаны для каких-то жалких ссыкунов. Ничто не было преступлением, если он решил, что это не преступление. Ничто не было преступлением, если его при этом не поймали.
Часть втораяПоле боя
Глава 7Преступление и наказание
Моя любимая «Британника для подростков» отмечает: «Принято считать, что большинство преступлений совершается бедняками и представителями теневой сферы общества». Я уверена, что автор имел в виду бандитов, но я сразу же подумала про Аида, бога, который вместо своих братьев Зевса и Посейдона вытянул короткую соломинку, когда решалось, за что ему отвечать. Та самая теневая сфера – потусторонний мир Тартар, в котором мертвые проводят вечность, – разделена на три части: Элизиум, луга Асфодель и Траурные поля. В зависимости от того, что о мифологии вы читаете – Гомера, Эдит Гамильтон или статьи на каком-нибудь тематическом сайте, ваше понимание потустороннего мира будет разным, но мне нравится представлять себе Аида как вышибалу в худшем ночном клубе. Он оглядывает тебя с головы до ног и решает, что ты ничего такая штучка и вроде прилично себя ведешь, поэтому указывает в сторону Элизиума за бархатными канатами, это вип-зона. Ты и остальные бессмертные тусуетесь там, вам раздают бесплатные бутылки с амброзией. Но, возможно, Аид видит тебя и думает: «М-да. Ну такое. Ничего особенного». Тебе приходится тащить свою задницу по едва освещенному коридору, и потом ты выскакиваешь в лугах Асфодель, жаровне загробной жизни. Но если ты мой отец, Аиду даже смотреть на тебя не нужно. Он чувствует твое приближение и вызывает силой своего разума фурий, которые любят мучать таких как ты. Он прекрасно знает, где твое место. Добро пожаловать на Траурные поля, гондон.
Ох, как бы я хотела верить в это – верить хоть в какое-нибудь проклятие. Смерть мне представляется вечной тьмой: ты здесь, а потом щелк! – и тебя уже нет. Но если вы верите хоть в какой-нибудь ад, то будьте добры, отправьте моего отца туда. Расскажите мне, как он горит, как скачет и вздрагивает, поддетый вилами дьявола. Скажите мне, что он вернется сюда навозным жуком, червем, и его раздавит колесами на дороге. Скажите мне, что он оплакивает свое жалкое состояние, в котором оказался. Скажите мне, что он полностью бессилен.
Я уставилась в телевизор, опустошенная и невесомая.
Когда шины Майка заскрипели по подъездной дорожке, я поднялась с земли и вытерла лицо.
– Не слишком рано пить? – спросила я его.
– Да нет.
Я открыла две бутылки лагера, и хотя каждый из нас сделал по первому глотку, дальше пиво так и оставалось нетронутым. Мы рухнули на диван и уставились в телевизор. Снова начались эти подготовки к урагану. Нам придется ждать шестичасовых новостей – целых сорок пять минут, чтобы узнать что-нибудь еще. Возможно, мы выбирали, с чего начать, но в первую минуту в комнате звенела странная тишина. Я продолжала думать о каталках, которых Майк еще не видел, прокручивая их в голове, как повтор ужасающих моментов, и тут мне пришла в голову настолько очевидная мысль, что мое сердце забилось быстрее.
– О боже, – сказала я. – Мама.
Я думала о розовом цвете, о розах сорта «Мун Шэдоу» и клубничных молочных коктейлях в придорожных кафе, о пачках и балетных тапочках, смятых от долгой носки. Мы знали, где была наша мать: в танцевальной студии, либо за стойкой, либо танцевала на занятиях под группу Earth, Wind & Fire, но я не могла представить ее без розового, этого весеннего цвета, цвета такой очевидной невинности, что сама эта метафора вызывает у меня какое-то жжение, когда я ее пишу. В подростковом возрасте я говорила с самой большой усмешкой, на которую только была способна: «Розовый – это кузен-ублюдок красного». Красный до сих пор мой любимый цвет, это цвет крови, японских кленов и картины Сая Твомбли по мотивам «Иллиады» Гомера, как-то раз она заставила меня плакать, когда я на нее смотрела. Под яростным красным мазком Твомбли тусклым шрифтом написано: «Как огонь, пожирающий все на своем пути». Мне хотелось быть бесчувственной силой, которая не страдает от жизни и людей рядом, а поглощает этот мир не моргнув глазом. Я давно подозревала, что все мои чувства обострены, но этого чувства мне, на самом деле, не хватало. Быть огнем. Не уверена, что мне приходило в голову, что огонь может сделать с человеком, как он жжет и медленно шипит, поджаривая тело.
– Нам нужно позвонить ей, да? – спросил Майк.
Мы сидели на диване лицом друг к другу. Я никогда не хотела признавать, что мы похожи. Все считали, что мой брат похож на отца, но с этим нельзя было поспорить: у нас обоих оливковая кожа, овальные лица и каштановые волосы, которые в лучах солнца светились, словно медь. Наши локти были перекинуты через спинку дивана, ноги согнуты в коленях, подушки лежат на этих коленях. Мой брат, мое странное зеркало.
Я взяла мобильник, но как только мой большой палец вдавил первую резиновую клавишу с цифрой, я снова опустила телефон. Мои мысли вернулись на полтора десятилетия назад, к моему двенадцатому дню рождения, дню, когда я настучала на своего отца, дню, когда он избивал мою мать своими ужасными кулаками, а я, замерев, смотрела на это.
До боли был очевиден ответ на вопрос Майка – «да». Конечно, мы должны были позвонить нашей матери, но мы не знали почти ничего – только то, что в доме моего отца что-то пошло не так. На поверхности лежала мысль: «Не надо портить ей вечер на работе, когда мы можем только строить догадки». Ребенка учат не иметь потребностей, которые нельзя удовлетворить. Но на несколько метров вглубь этой мысли лежал мой двенадцатый день рождения и один из фундаментальных фактов моей жизни: за рассказ всей правды об отце грозили невыносимые последствия.
– Давай подождем, пока не узнаем, что происходит, – сказала я.
Я похлопала по дивану, и Данте вскочил между нами.
– Я вот что еще не понимаю. Как ты оказался в полицейском участке?
Майк разжал свои пальцы и осмотрел свои ладони.
– Я не говорил тебе, но я работал с ним.
Он закончил колледж год назад. На самом деле, мы тогда оба его закончили, несмотря на разницу между нами в два с половиной года. Проведя пару лет за барной стойкой в компании более старших людей, которые жалели, что не занимаются чем-то другим, чем-то большим, я получила корочку в Ратгерсе. Я всегда знала, что вернусь, когда буду готова, но, несмотря на то, как весело это выглядит со стороны, раздача напитков заставляла меня стремиться к чему-то большему.