– Ну, знаешь, чтобы денег побольше было, – добавил Майк.
Работал с ним. Когда я еще училась в средней школе, отец однажды уехал из дома на своем «Бьюике», а вернулся на блестящем черном фургоне. Он нажал на гудок, и мы высыпали на лужайку, чтобы полюбоваться представлением. На боку фургона огромный осьминог, нанесенный аэрографией, сжимал в щупальцах принадлежности для уборки: перо, бутылку средства «Виндекс», волнистую белую тряпку. В полумесяце над его головой плыли слова: M&M Janitorial. M&M – это инициалы моего отца и брата. Отец назвал новый бизнес в честь себя и своего сына. Он не понимал, что по законам подросткового возраста уборщик – это самая низкая работа, которую только может выполнять мужчина. На нашей лужайке отец сиял от гордости. Как легко изменить свою жизнь. Тут даже и говорить нечего. Вчера ты обычный повар, а сегодня у тебя в фургоне с осьминогом пароочистители и одногаллоновые бутыли средств с цитрусовым ароматом для выведения посторонних запахов.
– Я пришел убирать большой офис, это один из самых старых его клиентов, и на двери висела табличка: «M&M Janitorial: ваши услуги больше не требуются». Так что я позвонил ему несколько раз, но он не брал трубку. А еще я пытался дозвониться до него несколько раз на этой неделе. В итоге я поехал туда.
Я уставилась на дрожащий подбородок Майка, на кудри, выбивающиеся из-под его шапки, как спутанные коричневые веревки, и сложила руки на животе, увидев в его лице лицо нашего отца.
– Нам надо поесть, – сказала я не потому, что была голодной, а потому, что не знала, что еще можно сделать. Мы заказали чизстейки в той самой пиццерии на углу, в которую я ходила всю жизнь, в той самой, из которой меня выгнали в подростковом возрасте за кражу: помимо прочего, я тогда украла складную планку, которая удерживала туалетную бумагу на месте. Забегаловка принадлежала стае братьев-извращенцев, итальянцев в первом поколении, и когда мы вошли туда, я уставилась на телевизор, висевший высоко в углу, через динамики которого трещали местные новости. Мне стало интересно, знают ли эти братья о том, что случилось. Расплачиваясь в кассе, я не могла смотреть им в глаза.
Ехать было что до матери, что до отца пять минут в каждую сторону, но это было неправильно – быть на улице, в мире, слишком прекрасном мире: двадцать один градус тепла, безоблачное небо, голубое, как иней. Вернувшись ко мне домой, мы намазывали свои сэндвичи кетчупом и майонезом, пока розовые капли не потекли по хлебным бокам. Я переключила канал на «Губку Боба». Доброго, глупого, счастливого Губку Боба. Стейк Майка исчез за две минуты. Брат уже давно стал уничтожителем любой еды. Я откусила три или четыре кусочка, и мне пришлось проглотить их силой.
– Что сказали копы? – спросила я.
Он вздохнул.
– Ничего. Там больше чем одно тело. Они думают, что одно из них его. Не смотри новости.
– Я посмотрела, – призналась я. – Погибли трое, но они не сказали, кто.
Майк кивнул. Я уверена, мы думали об одном и том же. В его доме жили четыре человека: мой отец, его женщина, дочь-подросток и ее младший брат-подросток. Кто-то из них был еще жив.
Майк провел пальцами вдоль спины Данте.
– Он мертв, да?
– Надеюсь, что да, – тихо сказала я.
Говорят, о человеке можно многое узнать по тому, как он реагирует в экстренной ситуации. Я надеюсь, что это неправда. В конце концов, кто умеет себя вести, когда находится в шоке? И почему это должно быть мерилом, по которому оценивают человека? Я пыталась воспринять наше замешательство как будто это чисто логическая проблема, и ее можно решить. Это сказывались мои бессонные ночи, которые я проводила за просмотром сериалов «Закон и порядок» и CSI. Я перешла в режим детектива, и мы прошлись по самым немыслимым сценариям.
Я виделась с женщиной отца один раз, в тот визит на Рождество. Первое впечатление от нее осталось ужасным, и я чувствовала себя херово из-за того, что так про нее подумала.
– Папа сказал, что она шантажировала его, чтобы он не разрывал с ней отношения, – сказал Майк.
– Что? Как? – в этом не было никакого смысла.
– Я не знаю, но он запирает свои деньги и лекарства в сейфе, чтобы она их не забрала. Типа даже его лекарство от кашля.
– На случай, если она закинется кучей викодина, запьет пинтой водки и достанет пушку?
– Правда? – спросил Майк.
– Правда, – ответила я и поймала отвратительное чувство из-за своих догадок. – А что насчет мальчика?
У сына тоже была отведенная ему роль: футболки с дэт-металлическими группами, хмурый взгляд, отводит глаза – вообще никак не отличался от меня в его возрасте. Тринадцати лет слишком мало, чтобы уже начать обдумывать происходящее, а восемнадцать уже так много, что ты не видишь никакого выхода. И у него уже были раньше неприятности, он был из тех детей, которых директор школы знает по имени и в лицо. Может, все это избитое непослушание переросло в нечто более сильное? Может, сын сорвался с катушек.
– Ты знаешь его лучше, чем я. Он бы смог такое сделать? – спросила я.
Майк покачал головой.
– Я не могу представить, что такое возможно.
Я посмотрела на Губку Боба, и мой желудок сжался так сильно, что меня чуть не стошнило. Та самая дочь, которую я заблокировала в своем сознании. Если ее жизнь с ним была похожа на мою, если ее толкали, пихали и щипали, загоняли в угол, если ее мышцы дрожали, то да, да, конечно, она могла такое сделать. Однажды вечером, когда матери и брата не было дома, мой отец пришел пьяный и сделал со мной то, что делают сексуальные насильники, а по совместительству отцы. К счастью, мой разум почти ничего из этого не запомнил, но позже той ночью, уже после того, как мой отец стал выводить храпом свою бухую песню, я пошла на кухню и взяла в ящике самый большой нож – то, что я представляла себе как поварской нож. Я пробралась в спальню отца и, рыдая, зажала деревянную рукоятку между двумя кулаками прямо над его грудью. Я так сильно плакала, что едва могла видеть что-то перед собой, мое внимание переключалось между ним и картиной Крита над его кроватью. Я не могла этого сделать: если я промахнусь, если я только раню его и разбужу, то он меня убьет. Одно только это меня и остановило. Вспоминая тот случай сейчас, я могу сказать, что тот нож едва бы смог зарезать курицу.
Итак, дочь. Возможно, ночью, в постели, когда ее глаза едва привыкли к темноте, она продумывала, как возьмет оружие из сейфа в подвале. Какая-то извращенная часть моей личности посчитала ее храброй, если она сделала это, если она действительно смогла противостоять всему ужасу и покончила с ним, как я бы не смогла. Я не думала о том, что одно из тел должно было принадлежать ее матери или брату. Я думала только об отце и об огромном облегчении дочери, о том, как она впервые за много лет вдохнула полной грудью, как свежий воздух проник в ее легкие, и ее самые дальние бронхиолы раскрылись, словно оживающее дерево.
Но я не могла рассказать ничего из этого Майку. О годах, что отец провел в моей спальне, о его тепле: я еще сама не достала это из своего внутреннего эмоционального контейнера. Я запечатала эти воспоминания давным-давно. И будь я проклята, если они когда-нибудь всплывут.
– Я не думаю, что это сделала дочь, – сказала я. – Женщины отравляют. Оружие применяют мужчины.
Майк кивнул в ответ на мою чушь, произнесенную уверенным тоном.
Когда я вспоминаю, как мы там обсуждали все эти сценарии, я вижу двух детей, напуганных принципом бритвы Оккама. Неужели кто-то из нас на самом деле верил, что эта женщина или кто-либо из ее детей убил свою семью? В тот момент, мне кажется, поверить в эту гипотезу было возможно, но на самом деле гораздо проще было свалить вину на почти незнакомых людей, чем на члена нашей собственной семьи.
– Если это не сделал кто-то из них, то я в полной жопе.
Он понял, что я имею в виду.
Я не могла произнести это, я едва могла удержать это у себя в голове. Что, если наш отец убил свою семью и находится на свободе?
– Он знает, где ты живешь? – спросил Майк.
– Не думаю.
Именно в этот момент мы должны были позвонить матери. Отец наверняка знал, где находится ее студия. Позже я представляла, как она сидит за стойкой, улыбается, разговаривая по телефону, складывает розовые карточки размером семь на двенадцать в розовую пластиковую коробку. Если бы она увидела своего бывшего мужа, который пересекает парковку, то поняла бы она, что нужно бежать? Убегала ли она когда-нибудь от него? Наверное, развод – это и есть финишная черта марафона.
– Почти шесть, – сказал Майк.
Я переключила канал, чизстейк у меня на коленях уже остыл и затвердел. Я переложила его на стол и наклонилась вперед. Когда начался выпуск, наш отец был в рубрике «Срочные новости». Вообще эта фраза и правда очень точная. Новости, к которым уже слишком поздно готовиться.
Когда там снова показывали кадры со спецназом и каталками, я смотрела в сторону и на Майка, по моему телу пронесся гул, как будто я была колоколом, в который ударили. Интересно, чувствуют ли то же самое те, чье тело никогда не замирало от травмы, но именно так я себя и чувствовала: как после удара. Бронза во мне дрожала, и все тело звенело.
Кадры были теми же, но появился новый кусочек головоломки: «В этом небольшом доме в Южном Джерси были найдены тела трех погибших – двух женщин и одного мужчины – по предварительной версии ставших жертвами убийства и самоубийства».
– О нет, – сказала я и откинулась на спинку дивана.
– Какого хера? – прошептал Майк.
Женщина моего отца и ее дочка были мертвы. Это подтвердилось официально. Два вероятных сценария отпали, но оставались еще два: наш отец или погиб, или в бегах. И если он был в бегах, то я не сомневалась в том, что стану следующей жертвой.
Единственная теория о преступлениях, которая опубликована в «Британнике для подростков», принадлежит итальянскому криминалисту Энрико Ферри, чью фамилию я неправильно запомнила как Феррари. Ферри приводит такую классификацию преступников: