И сейчас, в ожидании новостей, я поняла, что была права. Цена действительно была чересчур высока. Он мог убить меня, мог убить нас всех.
Локоть Майка толкнул меня в грудь, и я уставилась в телевизор. Там мы впервые увидели официальное подтверждение: его имя и незабываемая фамилия были написаны без ошибок внизу экрана толстыми желтыми буквами.
Наш отец был мертв.
Через несколько секунд мой телефон зажужжал: звонила мать. Сколько адреналина пробежало по ее венам, когда она увидела новости – когда она представила, что сейчас ей придется сообщить немыслимое своим детям?
Я вышла на улицу и первым же делом сказала в трубку:
– Мы уже знаем.
– Боже мой. Майк с тобой? У вас все хорошо? – спросила она, ее голос напоминал шум прилива.
– Да, – сказала я. – У нас все хорошо. Мы в баре.
– Не садись за руль, Лиза. Пожалуйста, не садись. Давай я приеду и заберу вас. Вы оба можете остаться у меня.
– Хорошо.
– Я не верю, что это случилось, – сказала она. – Я не верю, что он сделал такое.
Камень у меня внутри подскочил.
– Мы скоро приедем к тебе, – сказала я. – Нас подвезут.
Вернувшись в бар, я сказала только: «Мама знает», – после чего схватила свою пинту и выпила ее. Затем я смахнула ключи со столешницы: «Поехали».
Когда мы подъехали, я уставилась на входную дверь, на обломанный латунный дверной молоток, который висел в центре венка из переплетенных веток. В конце дома окно той комнаты, которая когда-то была моей спальней, светилось тусклым рыжеватым светом. Мне было интересно, всегда ли оно так светилось – должно быть, даже без включенного света остатки всего того, что произошло в этой самой комнате, заставляли ее пылать.
Через выступающее окно гостиной было видно, как моя мать откинулась на спинку дивана, закрыв глаза или же устремив их в потолок. Она выглядела замечательно. Я отвернулась и стала смотреть вперед, в начало нашего лесистого тупика улицы.
– Скажи ей, что я позвоню завтра. Я не могу.
Майк перевел взгляд на меня:
– Слушай, ты должна хотя бы зайти и обнять ее.
Он был прав, но я не могла заранее сказать, что будет, если мать обнимет меня. Я могу начать плакать без остановки, но могу и прийти в ярость. Я не понимала, в кого могу превратиться.
– Обними ее от меня, – сказала я. – До завтра.
Он вошел, и они обнялись – это объятие потрясло меня, в нем было столько смысла, что мои мышцы напряглись в нерешительности, что сделать: желание побежать к ней и рассказать правду обо всем яростно боролось во мне с желанием молчать. Вспоминая это сейчас, я понимаю, что выбор не пойти с Майком и не присоединиться к ним стал моим собственным выбором – первым из многих необдуманных. Конечно, я бы могла тогда пойти к матери, свернуться у нее на коленях, рыдать и пытаться разделить свое горе на три равные части, но мы никогда так не жили. Мы справлялись каждый со своей жизнью, со своей болью, со своими секретами по отдельности. Я давно уже научилась не обременять мать ничем.
Однако тогда, в тот момент, это не выглядело как мой собственный выбор. Мой брат по-прежнему охотно проводил время с нашим отцом. А мать никогда не видела, на что отец способен, даже после того, как он избил ее и меня. То, что она была шокирована его поступком, выглядело как предательство: то самое предательство, которое до этого затвердело, превратилось в камень ярости у меня внутри. Где были те люди, которых не удивила бы эта его неожиданная звериная жестокость?
Отрывки заключительных часов той ночи я помню смутно, словно стихотворение, чьи последние слова были вычеркнуты. В какой-то момент я зашла к себе домой и взяла еще пива. Мишель, наверное, отправилась спать. Мэтт полностью потерялся в череде моих последующих воспоминаний. Пришел ли он вообще домой? Лег ли он в нашу постель? Врала ли я, когда сказала ему, что буду через минуту? Не знаю. Но вот что я помню точно, так это то, что я разлеглась на полу своей огромной гостиной, а Данте изогнулся, как запятая, у меня на животе. Я уставилась в потолок и повторяла про себя одно-единственное слово: убийца. На уроках поэзии учат важности слоговых ударений, это помогает почувствовать музыку слов. Но слово «убийца» казалось мне словом с тремя одинаковыми ударениями, где каждый слог – это кулак, ударяющий в ладонь напротив. Пока я лежала на полу, комната слегка кружилась, и я повторяла это слово, пока не смогла назвать чувство, которое оно во мне вызывало: оцепенение. Это было не то оцепенение, которого я добивалась с помощью алкоголя. Нет, это была старая боль, разрывающая мое тело. Это было то оцепенение, которое я чувствовала все те годы, когда отец приходил ко мне в спальню, оцепенение, которое было мне необходимо, чтобы пережить жар этого человека. Однако я не была готова встретиться лицом к лицу со всеми этими старыми воспоминаниями. Нет, я засунула их все куда-то в пьяную часть своего сознания и вместо них сосредоточилась на другой истине: как я и предположила на мгновение в баре, я осталась совсем одна со всем этим.
Следующим утром я проснулась полностью одетая, лежа вниз лицом на полу. Полстакана теплого пива были сплюснуты и зажаты в моей руке, волокна бежевого ковра глубоко впились мне в щеку и ноздрю. Я перевернулась и вздрогнула, увидев стоящего надо мной Мэтта в его рабочей одежде, мужчину всей моей жизни, всегда присматривающего за мной. Он протянул руку, и я схватилась за нее, чтобы выпрямиться, мои суставы при этом трещали, как пузырчатая пленка. Вонь алкоголя сочилась сквозь мои поры.
– Я могу взять больничный, – сказал он и сел на корточки рядом со мной, – провести день с тобой.
Я хотела, чтобы он заставил себя улыбнуться, притворился, что все нормально, но вместо этого его лоб был покрыт морщинами от беспокойства.
Я покачала головой, и гостиная пошатнулась, весь наш дом покачивался на волнах невидимой реки. Мне не хотелось говорить, у меня во рту все горело от жара и гари. Я отвернулась и сказала:
– Тебе нужно идти. Тебе нужны деньги. Да и у меня есть работа.
Он сжал мою икру:
– Может, это не лучшая идея?
Где-то внутри меня жил разумный человек. Я чувствовала, как этот человек кричит о помощи, вцепившись когтями в мою грудную клетку, но он был маленький, размером с наперсток, и его негромкий голос был почти неслышен за криком моего мозга, у которого был куда более громкий иррациональный голос, он преодолевал любые аргументы разумного человека внутри. «Не будь ссыклом. Иди на работу, иначе они подумают, что тебя это сломало. Если останешься дома, значит, твой отец победил».
– Все будет хорошо, – сказала я и поднялась на ноги. – Я не могу просто сидеть здесь. Мне нужно отвлечься.
Мэтт не выглядел убежденным, но спорить не стал. Вместо этого он взглянул на часы и наклонился, чтобы поцеловать меня на прощание. Я подставила щеку. Как только он скрылся из виду, я вытерла рукавом мокрый след от поцелуя и села обратно на пол, сложив руки на коленях и прижав голову к предплечьям. Мне нужно было идти к матери.
Как начать немыслимый разговор, если вся ваша жизнь прошла в молчании? Мы никогда не были той семьей, в которой честно проговариваются тяжелые темы. Смогли бы мы стать такой семье сейчас?
Я поднялась наверх и оделась – рваные джинсы, мятая футболка «Мистфитс», кепка, которую я нашла в баре, чтобы защититься от посторонних глаз, – и включила телевизор. Я набрала на пульте номер местного новостного канала, но промахнулась мимо нужных кнопок и попала на общественный канал. На экране группа из шести людей или около того сидела в знакомом кругу группы поддержки. Я до сих пор не знаю, как быть с этим совпадением: они там сидели и обсуждали трудности, связанные с их родителями, которые кого-то убили. В моей спальне вдруг оказалась группа поддержки, в которой я сильнее всего нуждалась, новая группа, в которую я входила, но вместо того, чтобы послушать – то, что это оказалось на экране в такой момент, казалось настолько маловероятным, настолько математически невозможным, – я испугалась и выключила телик. Если бы я выбирала наугад каналы каждый день до конца своих дней, то я уверена, такого бы больше не повторилось.
На въезде к дому моей матери стоял журналист, всего один, но зато он подтверждал мои худшие подозрения: да, все узнают о моем отце. Все узнают обо мне, о том, какие мы все были уроды. Это был очень старый страх, но я не могла отделить новое от старого. Когда отец умер, абсолютно все стало свежим – любые воспоминания разом поднялись на поверхность. Я все очень остро чувствовала, кроме себя самой.
Промчавшись мимо репортера, я промямлила: «Без комментариев», – и ворвалась в дом, где мать крепко обняла меня, а мое тело настолько онемело, что я едва ощущала ее прикосновения. Я присоединилась к своему брату за кухонным столом, наши лица были помяты и исхудали от недосыпа. Сколько напряженных трапез мы разделили с отцом на этой кухне?
– Что мне сделать? – спросила мать.
– Ничего, – ответила я.
– Вот же он мудила, – сказала она и помедлила, прежде чем продолжить: – Хочешь есть? Ты поела?
Я не ела.
– Можно покурить? – спросила я.
Прошло шесть месяцев с тех пор, как я бросила.
– Пожалуйста, не начинай курить. После такого долгого перерыва.
Я опустила голову и заговорила, глядя в растрескавшееся дерево стола:
– Кто-то из вас говорил с тем падальщиком на лужайке?
Никто не говорил с ним.
Когда мать села, я почувствовала, как изменилось давление в комнате. Она и мой брат обменялись взглядами. Это и есть суперспособность, которую дает травма: ты начинаешь чувствовать даже движение молекул.
Я подняла голову:
– Что?
– Мы должны решить, что делать с телом, – сказала мать.
Ее голос звучал нежно, она боялась, что меня что-то может вывести из себя, и именно от этого мое лицо залило жаром. Я не была сделана из сахарной пудры. Разве она не знала, какая я сильная? Сколько всего я пережила? Вот тут-то и проявилось мое насмешливое подростковое «я» – нежеланное для всех.