Я хотела убежать – от стола, от семьи, от Нью-Джерси, от отца и от своего мозга. Но никто не может убежать от своей нервной системы – той штуки, которая наполняет твою кровь адреналином и кортизолом, которая говорит тебе: «Беги, твою мать, беги отсюда». Неважно, в какой хорошей ты форме, насколько удобна твоя одежда для тренировок или как часто ты тренируешься – от себя не убежишь.
Глава 10Нервная система
Каждый юридический документ, который нужно было подписать – каждый клочок бумаги, – требовал обеих наших подписей, и это замедляло процесс. Одно не вызывало сомнений: я и Майк хотели пройти через это, оставить все это позади и оказаться за его пределами как можно скорее. Я пошла в здание суда со своим адвокатом, подписала бог знает что, и р-раз! – я была назначена душеприказчицей наследства. В переводе с древнего языка это значило: «Та, кто разгребает всю эту херь».
Как только я подписала бумаги, Майк исчез, а вместе с ним исчезли и наши отношения. С того самого телефонного звонка мы с ним были вместе, обсуждали логистику, дальнейшие шаги и вообще все, кроме собственно горя, но теперь он перестал быть рядом. Я хочу написать, что меня впечатлила его способность беречь себя, но тогда я почувствовала себя брошенной, и ярость, которая не переставала крепнуть внутри меня, еще больше затвердела.
Я должна была переживать по этому поводу – должна была остро чувствовать потерю дружбы с братом, но я этого не сделала. «Сраный трус», – подумала я без тени какого-либо великодушия. Но, конечно, мне нечем было проявлять благородство, я и о своей-то жизни не особо заботилась. Вместо этого меня волновала только боль: сколько еще мне ее терпеть? Однако без нее я не чувствовала, кто я.
«Бурные эмоции, такие как ярость, могут сразу же отразиться на органах тела», – предупреждает «Британника для подростков». Мой желудок первым приносил себя в жертву во время стресса, будто почувствовав удар шипастого кулака, и вместо того, чтобы прислушаться к этому болевому сигналу, я винила во всем выпивку. Очевидно, мой желудок так часто болит, потому что я слишком много пью. Удивительно, как я была неспособна связать друг с другом эмоциональную и физическую боль, понять, как мозг и тело влияют друг на друга.
Одной из моих новых обязанностей было преумножить наследство моего отца, и наш адвокат предупредил меня, что это наследство могут отсудить за неправомерную смерть. Даже предвидя тщетность своих усилий, я была полна решимости подготовить дом к продаже и распродать отцовское имущество. Оглядываясь назад, я могу сказать, что кто угодно другой смог бы лучше справиться с этой задачей. В пьяном состоянии я продала его лодку в баре за пятьсот баксов; выражение глаз того, кто ее купил, сказало мне, что стоила она гораздо больше. Я отдала машины механику, которого знала много лет, – сказала, что они достанутся ему, если он сможет вывезти их с участка. Телевизоры и аудиотехнику я раздала друзьям, хотя себе оставила CD-плеер. Когда я обнаружила, что плееру нравится пропускать мои любимые моменты песен, то отнесла аппарат на улицу и разбила его об асфальт, в то время как соседи наблюдали за этим. Оставшийся в живых сын забрал кота Джошуа, а я взяла под свою опеку самых бесполезных свидетелей преступления – рыбок моего отца. Я ухаживала за ними с презрением и периодически меняла им воду.
Каждый раз, как я заговаривала с матерью, она предлагала помощь. «Тебе не обязательно делать все это самой», – говорила она, а я отвечала: «Зачем втягивать кого-то еще в эти страдания?»
У меня горит рука? Ну хорошо, я потушу ее.
У меня алкогольное отравление? Не, меня не надо подвозить до дома.
Я на месте преступления? Не парься, братик. У меня все хорошо. Я сама со всем справлюсь.
Спасибо за предложение, но я в порядке.
Я в порядке.
В порядке, в порядке, в поря-а-адке.
Очевидно, я прогуляла тот день, когда в школе учили просить о помощи.
Я научилась этому только в тридцать лет, и даже тогда – черт возьми, даже до сих пор – у меня уходят все мои силы на то, чтобы полагаться на кого-то еще, независимо от размера моей проблемы. Ты одна со всем этим. Это был главный урок моей жизни. Ты можешь полагаться только на себя. Все сама, только сама. Американский индивидуализм + травма = у меня все зашибись, чувак.
Но у меня не все зашибись. Далеко не всегда. Да и ни у кого так не бывает. Иногда я бываю в огне, разваливаюсь на ходу, вся в синяках, подавленная и безумная, и тогда я беспокоюсь, что если дать другим увидеть это, то они убегут. Перфекционизм – это ненависть к себе, нацепившая дешевую маску.
Я бы так хотела раньше понять, что честно делиться своими проблемами с кем-то – то есть по-настоящему общаться с другим человеком – это не стыдно, не бесполезно и не признак слабости. Я бы так хотела понять, что быть «не в порядке» с кем-то дает взамен гораздо больше, чем быть «в порядке», оставаясь одной. Я бы так хотела понять, что настало время просить о помощи.
Одно из преимуществ работы в баре – возможность знакомиться с разными рабочими, поэтому я собирала контакты тех, кто умел делать то, чего не умела я. Муж одной барменши был профессиональным маляром. После того как я пережила кучу опозданий пьяной агентки по недвижимости, которая сама гнала вино, ко мне на помощь пришел странный, но надежный человек с лицензией риелтора. Парень, который работал в винном магазине вместе с Мэттом, знал толк в дешевых коврах. А один человек с неразборчивым бормотанием предложил свои услуги электрика. Ходили слухи, что у него развился дефект речи из-за того, что его кучу раз било током, но помощь лишней не бывает. Эти люди были готовы поработать бесплатно, и я платила им за это добротой в виде больших кружек пива.
Несмотря на желание Майка не вмешиваться, у меня было две небольших задачи, которые не могли ждать, так что я позвонила и попросила его отключить воду до начала зимы, а потом, весной, подстричь газон.
– Я не хочу, – сказал он.
– Я не хочу делать девяносто процентов из того, что мне приходится делать, но кто-то же должен, – ответила я. – Самое меньшее из того, что ты можешь сделать, это помочь вот с этим.
– Я туда не вернусь.
Я услышала за этим упрямое «не хочу», хотя должна была услышать страдающее «не могу».
– Чувак, просто сделай это, – сказала я и повесила трубку.
Через несколько месяцев, зимой, в мой бар пришел художник с осунувшимся лицом.
– Лиз, – сказал он, – тебе бывало трудно открыть дома дверь?
– В каком смысле?
Обычно мы пользовались ключом без проблем.
– Мне пришлось толкать ее плечом.
– Это странно, – сказала я и не думала ни о чем таком, пока он не снял свою шляпу и не прижал ее к груди.
– Трубы лопнули, – отозвался он и покачал головой. – Вентилятор на потолке напоминал увядший подсолнух. Сейчас он направлен в землю.
Я не знаю почему – должно быть, во мне говорит писатель, – но образ, нарисованный передо мной художником, был слишком ярким. Я протянула руку за ключом и сунула его к себе в фартук. Я попросила парня-дежурного присмотреть за баром и пошла в туалет, где стояла в кабинке, дрожа и плача. Это был конец, я больше не могла приводить никого в тот дом.
Когда работа по дому разрослась, вырос и мой гнев. Я проводила каждый день в телефонных разговорах с адвокатом и агентом по недвижимости, а мой брат не мог повернуть сраный вентиль?
Я сейчас думаю об этом и понимаю, что можно было бы легко нанять кого угодно, чтобы отключить воду, подстричь газон. Почему я так хотела, чтобы это сделал Майк? Может быть, я хотела, чтобы он почувствовал мою боль, чтобы у него был партнер по взаимной боли, как у меня в тот день, когда мы узнали новости. Или, может быть, я завидовала его способности закрыться от всего этого. Я не могла так. Ни за что на свете. Меня тянуло быть рядом с горем и окутать себя страданием, как будто ощущение себя полным дерьмом было единственным подтверждением, что я еще жива.
Из музыкального автомата в баре звучала песня «In da Club» рэпера 5 °Cent, сотрясая стены ванной – я слышала ее уже в четвертый раз за этот час. «Что это за жизнь? – подумала я. – Она должна стать лучше».
Я оглядела себя в зеркале, стерла потекшую тушь грубым бумажным полотенцем и вернулась за барную стойку, где налила две рюмки «Джемесона». Одну я поставила перед художником, а другую держала в руках.
– Спасибо, что попытался, – сказала я.
Затем раздался звон рюмок и разнеслось сладковатое жжение. Дела уже начинали налаживаться.
Днем я занималась наследством и недвижимостью, а ночью, когда не стояла за барной стойкой, проводила каждую минуту за выпивкой и ломала голову над загадкой: что же произошло в этом доме? «Хитроумный вопрос, ответ на который нужно угадать, – это и называется загадка», – отмечает «Британника для подростков». Это был любимый вид юмора моего отца, а больше всех прочих он любил одну загадку, которая действительно поставила меня в тупик: «Мужчина и сын попадают в автокатастрофу, их срочно везут в больницу. Они вот-вот умрут, но в операционной доктор смотрит на мальчика и говорит: „Я не могу его оперировать, он мой сын!“ Как такое может быть?»
Если вы уже сталкивались с подобными загадками, то наверняка знаете ответ: врач – это его мать. Ох, как же смеялся отец, когда в детстве я не могла ее разгадать. Конечно, я не могла, он всю жизнь вбивал мне в голову убеждение, что женщины не могут делать ничего важного.
Его смерть на какое-то время стала ужасной загадкой, его последней загадкой, однако я не могла не придумывать свои собственные приколы:
Кто сосет и болтает в одно и то же время? МОЙ ОТЕЦ.
Какая угроза реальна, но невидима для всех, кто ее встречает? МОЙ ОТЕЦ.
Кто зол и мертв? МОЙ ОТЕЦ.