Я пожалела, что у меня нет ничего, что я могла бы дать ей взамен.
Вернувшись на деревенские улицы, Георгия представляла меня каждому человеку, мимо которого мы проходили: «Это дочь моего брата, Гарифалица», – говорила она им всем, крепко держа меня за руку, в ее голосе звучала гордость, она показывала всем окружающим, что произошло нечто грандиозное. Мы ненадолго зашли в аптеку в надежде, что я смогу найти раствор для линз, что я и сделала, отдав почти двадцать евро, и пока я пыталась расшифровать, что написано на этикетке, тетя поведала фармацевту новость дня. Затем меня познакомили с другой двоюродной сестрой, соседкой Георгии, которая подняла руку и показала на свою кожу, покрывшуюся мурашками. Она была сморщенной и затянутой в черное, как почти все женщины в деревне, а ее улыбка выдавала отсутствие стоматологии. Вообще говоря, у всех в деревне были плохие зубы и грибок на стопах, пожелтевшие ногти на ногах толщиной в полсантиметра – эти зубы и стопы были свидетельством скудных средств и тяжелой жизни.
Я не знала, куда мы идем, но, когда Георгия открыла дверь в свой дом, я замерла на месте. Слева от меня был клубок розовых бугенвиллей, справа – развешанное на веревках белье в том доме, что будто бы разделен временем. Я смотрела на него несколько часов назад. Она жила в том самом доме, к которому я подошла, когда только вышла из автобуса. Я изо всех сил пыталась ей это объяснить, но мой греческий снова меня подвел. Я хотела сказать: «Из всех домов, перед которыми можно было остановиться, я выбрала твой»… Если бы она тогда собирала белье, если бы вышла на улицу, чтобы размять свои ноги, измученные артрозом, то наше воссоединение было бы похоже на сюрреалистический сон. Как будто мое тело само откуда-то знало, куда меня вести. Если бы я хоть на секунду позволила судьбе рулить процессом, то могла бы набраться смелости и постучать в ее дверь.
Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, как все устроено в доме Георгии. Там, где когда-то висело уже снятое белье, стояли стол и стулья. Дворик, стол и я оказались перед новым загородным домом – двухэтажным особняком с кремовым фасадом и дорогой дверью. Но этот дом примыкал к обветшалому одноэтажному дому, участок которого был окружен густыми виноградными лозами. Здесь спали и жили Георгия и ее муж Димитрий, а ее сын, мужчина лет сорока, занимал более новую, перестроенную часть. Хотя греческие дети часто остаются с родителями до того возраста, в котором американские уже чувствуют зуд, побуждающий к бегству, мне показалось, что сын Георгии уже давно прошел этот этап. И более того, было совершенно необычно, что у него было нечто вроде шикарной холостяцкой квартиры, а его родители спали в полуразрушенной постройке.
Георгия вытерла стол – я предложила помощь, но она была отвергнута – и поставила еще одну тарелку с арбузом. Ее муж присоединился с ракией. Ракия была повсюду. Пока тетя готовила на стол, я снова позвонила матери и сообщила ей новости.
– Передай им, что я их люблю, – сказала она. – Я серьезно. Обними и поцелуй их.
Она вздохнула.
– Я так рада за тебя, дорогая.
Когда я вернулась за стол, чтобы выпить и поесть еще, наш крепкий языковой барьер стоял между нами, как непроницаемое стекло. Георгия задавала мне вопросы, ее акцент был густым, словно раствор цемента, так что большую часть из того, что она говорила, я не могла перевести. Вместо этого мы разговорились о погоде.
– Жарко, да? – спросила Георгия.
– Да, жарко. Очень, очень жарко, – ответила я, потому что знала, как это сказать.
Тишина. Пролетела птица. Потом порыв угасающего бриза.
– Ах, как жарко, – сказала Георгия.
– Да, жарко. Очень, очень жарко.
Ох.
Когда она спросила о семье, я с помощью телефона показала ей фото своей матери и брата, удивляясь, каким чудом в деревне ловит 3G (в более населенном Санторини у меня вообще не было сигнала). Георгия спросила про Майка, есть ли у него жена, и я ответила:
– Да, в мае.
Она разочарованно сказала на это:
– Значит, без детей.
Я сказала ей, что его дочери почти два года, и это заставило ее затрястись от смеха и хлопнуть рукой по колену мужа.
– Женились в мае, а дочери уже два года! – воскликнула она. – Прямо как на Крите!
Я нашла пару фотографий, зарытых в старом электронном письме, почувствовав благодарность за то, что иногда моя семья вспоминает прислать мне снимки. Когда Георгия увидела дочь моего брата, она выхватила телефон и поцеловала экран, вытерла слезу в уголке глаза и повторяла снова и снова:
– Красивая. Такая красивая.
Вскоре темно-синий спортивный автомобиль под звуки греческой поп-музыки пронесся к дому и резко затормозил, из-под его шин поднялось облако дорожной пыли. Из машины со стороны водителя вышел высокий, серьезного вида мужчина, и я сразу же поняла, что мы уже с ним виделись. Это был Теодорос, один из тех ужасных двоюродных братьев, которые гостили у нас так много лет назад, но сейчас он был ростом почти два метра, облаченный в слишком мешковатую для него одежду и с окладистой бородой, несмотря на июльскую жару. Позже я узнала, что он отпустил ее в знак траура – это старый критский обычай – в память об умершем друге, но на первый взгляд я приняла его за отлученного от церкви православного священника. Я улыбнулась, когда он наполовину согнулся, чтобы обнять меня, как это делают братья и сестры, когда извиняются.
Георгия спросила меня, что я люблю есть, и я ответила, что ем любую еду, но она посмотрела на меня так, будто готова была дать мне подзатыльник, если я не дам ей более четкий ответ, так что я сказала:
– Морепродукты, овощи. Никакой говядины или баранины.
Она отправила Теодороса за продуктами для нашего празднования, и он вернулся с морепродуктами, самыми разными. Я не могла не нарадоваться тому, что скоро я поем по-настоящему, так, как нельзя поесть в ресторане. Домашнюю еду в кругу своей семьи.
Затем начали появляться люди.
Когда я гуляла до этого, улицы были пусты, но как только солнце начало садиться и люди узнали о том, что произошло сегодня, то поток людей увеличился, некоторые останавливались, чтобы поздороваться, другие проходили мимо и поворачивали шеи, чтобы взглянуть на незнакомку, приехавшую к ним в деревню. Даже за большую пачку денег я не смогла бы стереть с лица глупую ухмылку. Вскоре подъехала еще одна машина и припарковалась за автомобилем Теодороса, и, хотя она выглядела чересчур маленькой, оттуда выбрались шесть человек – женщина, мужчина и целая армия детей. Женщина была ростом метр шестьдесят пять, тонкая черная майка облегала ее торс, каштановые волосы были собраны в беспорядочный хвост. У нее был деловитый, рассеянный вид матери, которая одновременно решает кучу вопросов и организует свое семейство. Георгия представила ее как Ирену, одну из ее дочерей, и когда та сказала по-английски: «Привет! Никогда не думала, что встречусь с тобой», – я готова была расцеловать ее ноги, обутые в сандалии. Впоследствии выяснилось, что она уже какое-то время совсем не говорила по-английски – судя по ее глазам, она подбирала слова, языковые шестеренки проворачивались со скрипом – но ее присутствие в доме сразу же сняло барьер, нависший над нашей встречей.
Муж Ирены, как и многие греческие мужчины, которых я встречала, носил белую рубашку, почти все пуговицы которой были расстегнуты, и поначалу выглядел очень серьезным – у него были морщинистый лоб, проницательные глаза, – но он быстро рассмеялся, быстрее, чем остальные члены моей семьи, и в нем была легкость, создававшая большую приятность в общении. В течение вечера он проверял, как я, кивал и спрашивал: «Хорошо?» – и эта доброта по мелочам казалась такой щедрой, что я быстро решила, что он один из самых добрых людей, которых я когда-либо встречала.
В целом я неравнодушна к детям, и все четверо их детей были без сомнения очаровательны, но их старшая дочь Хлоя, огненно-рыжая восьмилетняя девочка с сумочкой размером со все ее туловище, мгновенно стала моей подружкой. Каждый раз, когда я смотрела на нее, она смотрела на меня и удивлялась, что я приехала из Америки. В школе она уже немного выучила английский, и ее мать поощряла ее к разговору со мной, но первый час она провела, сидя на стуле в паре сантиметров от моего, уставившись на меня и быстро отводя взгляд, когда я в ответ начинала смотреть на нее. Когда она наконец набралась смелости и заговорила со мной, каждый ее слог был растянут и прерывался только на вспышки смущенного хихиканья.
– Ты-ы-ы (хи-хи) о-о-оче-е-ень кра-а-аси-и-ива-а-ая-я-я (хи-хи).
– Эфхаристо, – с улыбкой ответила я.
– Нет, нет! – сказала она. – Говори по англи-и-ийски.
– Охи, – сказала я и щелкнула языком, подняв брови.
Неожиданно для себя я попала в обратную ситуацию: девочка хотела, чтобы я говорила по-английски, а я игриво отказывалась, отвечая ей только по-гречески. И в этом выборе заключалась какая-то иная сила. Когда я отказывалась говорить с отцом на его родном языке, во мне говорила злоба. А здесь я как раз хотела быть включенной в жизнь вокруг. Больше, чем когда-либо, я хотела сейчас быть настоящей гречанкой.
Ирена встала, чтобы налить мне еще вина – вечно они что-нибудь подливают, – и спросила, показывая на своего брата Теодороса:
– Ты его помнишь?
Я улыбнулась. Искалеченные Барби, разбитые виниловые пластинки и та чертова куртка с рекламой песни «Триллер» Джексона.
– Да, – сказала я и сделала паузу. – Он был плохим мальчиком, – добавила я по-гречески.
Они засмеялись, причем все, кроме Теодороса, который выдавил из себя кривую полуулыбку. За все время, что я там была, я ни разу не видела, чтобы он улыбался. Может, это просто не в его манере.
А потом речь пошла о таких обыденных вещах, что я с тем же успехом могла сидеть на обеде в честь Дня благодарения в Нью-Джерси.
– Ты замужем? – громко спросила Георгия, скорее обвиняюще, чем с интересом. Все присоединились к ее вопросу, чтобы посмотреть на меня. Неудивительно, что я помню только ее,