– Я улетаю из Афин через три дня, – ответила я. – Сначала съезжу в Ханью к друзьям, а потом вернусь в Афины и улечу в Штаты.
Мне было не важно, что я перенесла свой билет на более позднюю дату.
– Как давно ты уже здесь? – спрашивали они.
– Две недели. Сначала в Афинах, потом были Миконос, Наксос, Санторини, Ираклион.
В течение всего вечера мне повторяли мою ложь.
– Вы представляете? Она здесь уже две недели, а нашла нас только сейчас, перед отъездом, – в унисон они качали головами и цокали языками. – Это очень плохо. Очень, очень плохо.
Мне сказали, что ночевать я буду в переделанной части дома с Теодоросом. Моя кровать была внизу, его – наверху, и как только он пожелал мне доброй ночи, я больше не видела его до следующего полудня. С блокнотом в руках я забралась в кровать; мои тело и разум были измотаны событиями дня, но я должна была все это записать. Я лежала на животе, набрасывая обрывки диалогов, зарисовки о том, как выглядели люди, основную последовательность событий, мой почерк был очень неровным от скорости письма и от усталости. Наконец, когда я больше не могла писать, я выключила свет и, полностью одевшись – я не взяла с собой сменной одежды – погрузилась в самый легкий сон в своей жизни.
На следующее утро в Вори я проснулась после сна, в котором была на сцене, исполняя «Simon Zealots», песню из мюзикла «Иисус Христос – суперзвезда», и когда я снова погрузилась в забытье, в этот странный полусон, я буквально пробормотала слова оттуда: «Слава, слава, Боже, царь моих надежд». Как только я пришла в себя, то рассмеялась над тем, как нелепо было чувствовать себя такой, ну, в общем, веселой. Прежде чем пойти к Георгии, я немного позаписывала в блокнот, пытаясь заполнить пробелы в записях предыдущего дня. Выйдя под лучи солнца, я почувствовала, что на землю уже опускается гнет утренней жары. Мне только предстояло увидеть внутреннее убранство дома моей тети, поэтому я слегка постучала перед тем, как войти. Увидев меня, Георгия улыбнулась и протянула мне вязаный крючком крестик. Я на мгновение задумалась, не узнала ли она каким-то образом, что мне снилось.
– Это тебе, – сказала она. – Возьми.
Я поблагодарила ее, тронутая этим жестом, но тут она крикнула:
– Сядь, сядь! Ты хочешь есть, да, – и подтолкнула ко мне стул. Это не звучало как вопрос.
Пока она готовила завтрак, я осматривала ее небольшое жилище. Оно было, пожалуй, вдвое меньше моей двухкомнатной квартиры, и убранство приглашало к путешествию в прошлое: там были холодильник и над ним маленький телевизор, сверху которого в две разные стороны торчала антенна; заплесневелый, земляного цвета диван с центральными подушками, провисшими настолько, что казалось, они улыбаются; кухонная раковина, достаточно глубокая для стирки белья; и маленькая плита с двумя конфорками. Пол выходил на улицу, и мшистая бетонная плита была частично покрыта ковром, настолько изношенным, что узор на нем уже нельзя было различить. Возможно, когда-то он был фиолетовым, но я не могла определить точно. Мельком я увидела кровать за тонким гобеленом. Когда мой взгляд переместился на потолок, я увидела, что он сделан из чего-то похожего на причудливо переплетенные веточки – из чего-то, что может появиться на «Пинтересте» среди разных удивительных самодельных штуковин. Я узнала, что моя ия-ия сделала это, когда была беременна вторым ребенком. Когда родилась сама Георгия, крыши в доме еще не было.
Я попыталась запомнить, как выглядит эта комната. Над диваном на стене висела россыпь икон с горящей под ними свечой – в Греции в большинстве домов есть это вечно горящее пламя, – а под ней была большая фотография моего двоюродного брата Димитрия, того самого, который ездил в Штаты с Теодоросом и умер молодым от лейкемии. Рядом висела огромная фотография моего отца, такой же черно-белый снимок, который почему-то был у всех в деревне. Там же висел календарь, но год его был неверный.
– Ты хорошо спала? – спросила Георгия.
– Да, спасибо, – ответила я, уставившись на отца. Я отклонялась в разные стороны на сиденье, чтобы проверить, следят ли его глаза за мной так, как следил Иисус с иконостаса нашей церкви. Глаза следили. Вся деревня, казалось, очень вовремя зафиксировала на пленке моего отца в семнадцать лет, прямо перед его переездом в Афины, а затем, довольно быстро, в Штаты. Может, они думали о нем так хорошо, потому что он, когда был подростком, все еще вел себя хорошо. Он был просто симпатичный молодой моряк, который ищет свое место в мире, готов работать и помогать своим сестрам и матери, потому что так поступают хорошие греческие парни. Может, и так. Хотя мой отец покинул Вори почти тридцать пять лет назад, он оставался вездесущим, мифическим, настолько непохожим на человека, которого я знала, что, когда люди заговаривали о нем, они словно рассказывали истории о ком-то незнакомом.
Вот как выглядел завтрак: газированный апельсиновый напиток, два яйца средней величины, залитые оливковым маслом, и полбуханки хлеба с хрустящей корочкой. В другой ситуации такое количество масла испугало бы меня, но тут все дело было в моей благодарности, и я съела всю эту вкуснятину до последнего кусочка.
Георгия сказала мне, что автобус придет через час, и меня охватило чувство безмерного облегчения. Бежать или бороться? Я больше не боролась.
Мы с тетей, единственные, кто был в доме, немного посмотрели друг на друга, мой отец висел над ее плечом на стене.
– Можно спросить тебя? – сказала я.
– Да, да. Что такое? – она обмахивала себя сложенной газетой.
– В этом доме вырос мой отец?
Она ответила «да», и я подозревала об этом, но узнать, что я провела ночь в доме моего отца, в его настоящем доме, казалось такой же фантастикой, как поспать в замке Дракулы. Я никогда не смогу представить отца иначе, чем взрослым мужчиной, в моем обманчивом воображении он не может быть мальчиком, но в той самой комнате, конечно же, когда-то жил и младенец, который плакал, когда проголодается, делал первые шаги и казался родителям величайшим благословением. Как можно смотреть на малыша и представлять себе то завершение жизни, которое хоть немного напоминало гибель моего отца?
– Я задам вопрос, – сказала Георгия и помолчала. – Как он умер?
Это был единственный вопрос, к которому я должна была приготовиться. Я должна была обдумывать свой ответ много раз. Мне нужно было думать о нем все то время, пока мы ужинали, пока я неуклюже танцевала, пока я спала. Но я не сделала этого. Несмотря на то что прошло почти шесть лет, даже после путешествия через полмира для того, чтобы отыскать этих людей, я и понятия не имела, что отвечать на такой вопрос. К счастью, из-за языкового барьера в нашем разговоре были невероятные пробелы, поэтому у меня было в запасе несколько секунд тишины. На английском языке эта пауза и то, что я ответила после паузы, были бы невероятно красноречивыми.
– О чем ты знаешь?
Георгия сжала кулаки и ответила:
– Машина.
– Да, – подтвердила я. – Автокатастрофа.
– Да? – спросила она.
– Да.
Она испустила вздох, который был отложен на долгие годы, и трижды перекрестилась, глядя в потолок. Она повторила:
– Слава тебе, Боже. Слава тебе, Боже. Слава тебе, Боже.
Я посмотрела на фотографию отца, висевшую на стене, к этой стене его руки прикасались сотни раз, и вгляделась в его рот. Одна его сторона теперь была искривлена в едва заметной улыбке.
Груз этой лжи будет тяготить меня вечно. Правильно ли я поступила? Разве его сестра не имела права знать правду? Разве правда не всегда лучший выбор? Как и многих других детей, меня учили, что честность – лучшая стратегия, но все мы знаем, что это ерунда. Иногда ваша подруга выглядит ужасно в своем новом желтом платье, но вы говорите ей, что она выглядит прекрасно, а когда она спрашивает, может ли надеть его, вы показываете ей большой палец вверх. Но это, конечно, была ложь совсем другого рода.
Более важный вопрос, который подняла эта ложь – и продолжает его поднимать, – был таким: кого именно я этим защищала? Пыталась ли я избавить свою тетю от того же горя, боли и скорби, через которые прошла я сама? Или же я защищала своего отца? Хуже того, стала ли я одним из тех взрослых людей, на которых я обижалась, – тем взрослым, который не мог вынести того, чтобы сказать вслух правду о нем? Неужели я превратилась в его сообщницу?
Я приехала в единственное место на свете, где люди все еще думали о нем хорошо, и не хотела их этого лишать. Как я могла заставить этих людей столкнуться с правдой об их любимом герое – с правдой, которую я сама едва могла принять? Я не могла. И не смогла. Я до сих пор не знаю, был ли этот мой поступок хорошим или правильным. Конечно, мои намерения были добрыми, но люди с добрыми намерениями все равно могут причинять вред. Я солгала. Очень сильно.
Автобус подъезжал к тому же кафе, где высадил меня накануне, и мы шли туда по жаре – сига, сига – мимо музея, в котором у меня все и начало налаживаться с поисками. В тени зонтиков кафе мы отдыхали и заказывали напитки, пока люди пристраивались за соседние столики и фотографировали это событие. Мне подарили три бутылки ракии, и все вокруг улыбались, несмотря на заметную грусть по поводу моего отъезда.
– Так рано уезжает, – сказал кто-то.
Этот кто-то был прав, но я должна была уехать.
В какой-то момент Георгия куда-то захромала, ее не было минут десять, а затем она вернулась с Анастасией, единственной оставшейся в живых сестрой моего деда, которого я никогда не видела. Медленно та села передо мной и крепко взяла меня за руки. Снова и снова она повторяла:
– Я не могу в это поверить.
Она тоже сказала мне, что отец был хорошим человеком, может быть, лучшим из всех, и мы сидели, держась за руки. Она самый старый человек, с которым я когда-либо разговаривала или к которому когда-либо прикасалась, глубокие морщины на ее лице и руках говорили, что она всю свою жизнь переживала трудности. Мне сдавило горло так сильно, что я начала про себя считать секунды до прибытия автобуса.