Через двадцать минут он приехал, и я обняла всех, расцеловала во все щеки.
Георгия сказала только:
– Гарифалица, agapi mou.
Лиза, любовь моя. Я обняла ее так, будто хотела забрать часть ее с собой. В салоне автобуса до Ираклиона я улыбалась и махала рукой, рисуя перед ними как можно более жизнерадостный образ, но как только моя семья скрылась из виду, я разрыдалась так сильно, что у меня сперло дыхание.
В автобусе за окном снова проносился мимо иссушенный критский пейзаж, на заднем плане снова вырисовывались прекрасные очертания гор, но на этот раз они казались мне уже более знакомыми, как будто часть меня осталась здесь навсегда. И в этом месте, как ни в каком другом, невозможно было спрятаться от мыслей, что мог чувствовать мой отец, когда впервые покидал свою деревню – в первый и в последний раз.
Я представила его в семнадцать лет в одежде защитного цвета, в рубашке на пуговицах с короткими рукавами, с чемоданом и вещмешком, уложенными под автобус. Он прислонил голову к окну, глядя на местных жителей, сидящих в кафе, потягивающих кофе с пенкой и читающих газеты. Обе его сестры и мать уже улетели в Афины, где была работа, а он уже больше года жил здесь с дядей и не мог дождаться, чтобы уехать. Наверняка он думал о том, что ему не хватает людей, которые бы смотрели на него по ту сторону тонированного стекла, но чем дальше автобус уезжал от Вори, тем быстрее уходил с души груз деревенской жизни, и в груди постепенно становилось легко и свободно. Больше не нужно было делить тесную комнатушку с таким количеством людей, с таким малым количеством еды. Больше не нужно было знать имя каждого вонючего человека, который, в свою очередь, знает обо всех твоих делах.
И может быть, самым приятным было больше не работать на дядю, который бил его за ошибки в уходе за полями и скотиной. Ему было интересно поглядеть, что из себя представляют Афины. Конечно, его сестры присылали ему письма, в которых рассказывали, как они обе сейчас хорошо зарабатывают в авиакомпании, и говорили, что для него найдется работа в Пирейском порту. Но он также мог узнать об этом и от некоторых мужиков в деревне, когда вечерами пробирался посмотреть, как они играют в карты в тавернах, вечно окутанных дымом от их нескончаемых сигарет. «Женщины в Афинах, – мог сказать ему один из мужиков, – все шлюхи. Не сравнить с нашими девчонками». А другой бы сказал первому на это: «Не слышал, чтобы ты так же громко жаловался, когда они сосут твой хер!» Затем все бы вокруг засмеялись. К тому времени, как отец вошел на борт корабля в Ираклионе, он уже должен был купаться в видениях о женщинах, азартных играх, деньгах – всего того, что может предложить жизнь в большом городе.
Но после полутора лет, проведенных в Афинах, его мечты должны были обратиться в сторону Америки. Пока он не оказался в городе, он не встречал никого, кто на самом деле добрался бы до Штатов и обратно, но в Афинах еще больше мужчин заполонили его мысли рассказами о возможностях, еще более крупных суммах денег, которые можно было заработать, еще более привлекательных женщинах, которых можно было бы заполучить. Через сколько случайных подработок – в основном мытьем посуды в душных афинских кухнях – он познакомился с нужными людьми, чтобы получить работу, которая была ему нужна, попасть в экипаж грузового судна, которое направлялось прямо в Штаты – только такой билет он мог себе позволить. Как только корабль отчалил и отец услышал береговой сигнал, он бы оперся локтями на перила палубы и смотрел, как его страна удаляется, пока каждый холмик горы и крупица красот не стали неразборчивым пятном на горизонте. Конечно, ему приходилось работать, таскать тяжелые ящики в недрах корабля, но он наверняка так же стоял на палубе еще через три недели, когда статуя Свободы и огни Нью-Йорка медленно выплывали перед его глазами.
Да, в Америке могли осуществиться все его мечты, так ему говорили.
В Америке человек может стать тем, кем он хочет быть.
Вернувшись в Ираклион, я написала электронные письма сначала матери, затем Майку, в которых рассказала обо всем, что было. Я рыдала над клавиатурой и не трудилась исправлять опечатки. Я рассказала им обоим историю Вори, историю семьи и не могла дождаться, когда снова увижусь с ними в Штатах. Майк написал в ответ:
Я потрясен, ошеломлен и поражен твоим письмом и всем, что тебе довелось пережить в Вори. Я испытал столько эмоций (я щас понял, что если немного переставить и поменять буквы, то можно было написать «послал только е-мейлом», это подсказал мне мозг), читая твое письмо… Не могу поверить, что ты нашла так много родственников и ночевала в доме отца. Охренеть. Спасибо, что рассказала все эти подробности.
Люблю тебя, Майк
Как только я прочитала это ответное письмо, то поняла, что дни наших ссор позади. Они закончились, потому что источником ссор была я – и так было всегда, но та часть меня, которая когда-то кипела от ярости, успокоилась. Может, это и есть исцеление: тело успокаивается.
Как только я приехала в Афины, то позвонила своему двоюродному брату Георгу, и мы договорились встретиться за чашечкой кофе, прежде чем ехать к моей тете Деспине. Я предполагала, что ему восемнадцать или двадцать лет, потому что его голос звучал так высоко и мило, но он оказался мужчиной на несколько лет старше меня, с густыми черными волосами и такими добрыми глазами, что мне трудно вообразить, мог ли кто-то на свете его недолюбливать.
В пути за рулем после небольшой беседы на отвлеченные темы Георг удивил меня.
– Тебе нравился твой отец? – спросил он.
Я посмотрела на него, сидящего на водительском сиденье. Это не греческий вопрос. В Греции на него ответят однозначно: «Да, конечно, он ведь мой отец». Эта логика проста. Нравиться не обязательно.
Но я решила рискнуть и ответила иначе.
– Я думаю, что он был немного мудаком.
Георг посмотрел на меня секунду, а потом снова перевел взгляд на дорогу.
– Да, и мой тоже, – сказал он.
И тут я поняла, что между нами есть кое-что особенное. Некоторое время мы больше не касались этой темы; на самом деле мы быстро перешли к обсуждению фильмов ужасов, которые мы оба считали своим страшным увлечением. Когда через двадцать минут мы добрались до квартиры моей тети, я решила, что мы с Георгом подружились бы, даже если не были родственниками.
В квартире тети был кондиционер в гостиной (ура!), иконы в каждом углу и та самая фотография моего отца, которую я видела по всему Криту. Здесь она лежала рядом с диваном.
Рост Деспины был не больше 155 сантиметров, а еще у нее были мягкая речь, жесткие волосы и рука вся в синяках – следы диализа против почечной недостаточности. Она мне тоже сразу же понравилась, Георг унаследовал от нее свою доброту. Неудивительно, что я не помню, как она навещала нас в детстве, она была такая тихая, что легко могла потеряться в густой тени Георгии. Улыбки, слезы, еще кофе, мои слабые попытки говорить по-гречески и переводы Георга, которым я была благодарна, заполнили вечер.
После часа или двух с улыбками и кофеином Деспина задала главный вопрос, и я снова солгала.
– Автокатастрофа, – сказала я.
– Alethia, einai? – спросила она. – Это правда?
Я точно не могла сказать одной сестре ложь, а другой правду.
– Да, – ответила я.
– Ох, слава богу, слава богу, – сказала она и заплакала, перекрестилась и схватила со стола фотографию моего отца, чтобы поцеловать ее. Почти те же действия, что и у ее сестры. Я улыбнулась, но мой бок свело судорогой, как у бегуна. Я подумала: «Может, это то, что ты получаешь за бегство от правды?»
Георг знал одну псаротаверну (рыбный ресторан) у причала на прекрасной открытой площади в янтарном свете веревочных фонарей – в сорока пяти минутах езды от Афин, – но он заверил меня, что это самое подходящее место, чтобы отведать морепродуктов, поэтому мы приехали туда и немного походили вокруг, пока наконец не остановились в месте с огромной свежей рыбой, размещенной в кусках льда у входа. Никакого меню для просмотра – только куча рядов великолепной рыбы. Георг сделал заказ – как и всегда в Греции, этой еды хватило бы на большую семью, – и мы заняли большой стол, где он продолжил курить, а мы оба взяли по огромному стакану «Амстела». Некоторое время мы говорили о моих скитаниях по Греции – где я побывала, как выглядели все эти деревни. Я рассказала ему, как мы с семьей танцевали всю ночь, что это было мое самое большое счастье за очень долгое время.
Он зажег еще одну сигарету, уже третью за те полчаса, что мы там сидели, и сказал:
– Я удивлен тем, что ты сегодня рассказала моей маме.
Мое сердце сделало один громкий удар, а затем, кажется, остановилось.
– Почему? – спросила я и непроизвольно пнула ножку стола.
– Потому что твои слова – это не то, что я слышал.
Слышал? Как он мог что-то слышать? Мог ли он узнать что-то другое, не то, что знала Георгия? Разве вся семья не думала об этом одно и то же?
– А что ты слышал? – спросила я.
Георг сделал паузу.
– То, что я слышал, было плохо. Очень, очень плохо.
Он выдохнул, перевел взгляд с пепельницы на меня и обратно, а затем покачал головой.
– Я выдержу то, что ты скажешь, – заверила я его и добавила на греческом: – Расскажи мне. Пожалуйста.
– Хорошо, – сказал он и наклонился ко мне, поставив локти на стол. – Я слышал, что он убил из пистолета женщину, девочку и самого себя.
Непроизвольно я на мгновение задержала дыхание. «Да ну на хер», – подумала я.
– Можно мне взять одну из них? – спросила я, показывая на его «Уинстон».
– Конечно. Бери, бери. Не спрашивай.
– Да, – сказала я и глубоко вдохнула дым. – Это то, что случилось на самом деле.
Я молилась, чтобы он не оставил меня там, в порту, ждать пятикилограммовую рыбу, в пятидесяти километрах от того места, где мне нужно было находиться.