– Вот мудила. Как он мог это сделать? – спросил он.
Я не знала, что сказать на это, поэтому молчала и наслаждалась легким головокружением от первой за много лет сигареты.
– То, что ты сказала моей матери, – он сделал паузу, чтобы выдохнуть, – было хорошо. Спасибо тебе за то, что ты так сделала.
– Правда? – спросила я, и мое сердце снова начало биться нормально. – Я не хотела лгать, Георг, правда не хотела. Но я не могла им сказать. И когда Георгия заговорила об этом сегодня утром, она сказала мне, что слышала об автомобильной аварии, и я подтвердила это. Это единственная причина, почему я так сказала.
– Она так сказала? – спросил он, подняв бровь. – Я не знаю, откуда она это взяла. Мы все слышали правду.
Я должна была догадаться, что чрезмерная благодарность и восхваление Бога, которыми отреагировали обе тети на мои слова, значило, что они все-таки слышали правдивую версию. Вспоминая мои с ними разговоры сейчас, я понимаю, что они испытали облегчение от того, что я им сказала. Я предполагала, что они были рады узнать, что он умер быстро. Оказалось, они были рады узнать, что их младший брат не был убийцей.
– Но как вы узнали? – спросила я.
– Кто-то из церкви в Штатах позвонил и рассказал нам.
– А зачем тогда она сказала про автокатастрофу? – спросила я.
Он покачал головой.
– Не знаю, это странно.
– Но ты считаешь, что я сделала правильно?
– Да, да, – ответил он. – Ты подарила им покой, а я никогда не расскажу им правду.
Он подлил немного пива в мой бокал. Затем улыбнулся:
– Им нужно было спросить тебя ночью, после того как все выпили. Здесь говорят, что дети и вино говорят только правду.
– Да, они поступили мудро, – сказала я.
Смогла бы я сказать неправду после стольких бокалов ракии и вина? Я была не особо уверена в этом.
– Можно я спрошу? – сказал Георг. – Почему он это сделал?
– Мы никогда не узнаем, почему. Я не знаю. И это самое тяжелое. Так много вопросов, а ответов нет.
– Боже мой, – сказал он, присвистнув.
– Да.
Тут принесли нашу еду, гору еды, и какой бы вкусной она ни была, мои мысли вновь и вновь возвращались к облегчению от того, что я смогла сказать правду своему родственнику и что в ответ на это он сказал мне – моя ложь тетушкам была правильным поступком. Тогда я еще не была уверена в том, что это и правда правильно – и до сих пор не уверена, – но разговор с Георгом мне помог. Несколько часов мы с ним вместе ели, пили пиво и курили сигареты, больше не возвращаясь к теме моего отца, и с каждой минутой нашей беседы я чувствовала, что мне повезло обрести друга и союзника.
На обратном пути в город Георг остановил машину в глуши и сказал:
– Пойдем, я кое-что тебе покажу.
Я перешла за ним в темноте через гравийную площадку, пока мы не оказались перед небольшим озером, круг его воды слабо освещался фонарями, а над озером возвышалась гряда пещер. Их отражение в воде было идеальной оптической иллюзией, из-за этого было невозможно определить, где кончается вода, а где начинаются пещеры, и обе половины объединялись таким образом, что пещеры казались бесконечными. Через некоторое время Георг тихо сказал:
– Вот так и в жизни – если ты покажешь на воду и скажешь, что это пещера, ты ведь не соврешь, да?
– Точно, – сказала я.
– Это именно то, что ты подарила моей маме и моей тете. Они должны верить, что пещера никогда не заканчивается отражением.
Я промолчала, обдумывая эту мысль, а он добавил:
– То хорошее, что они думают о твоем отце, и есть такая вот пещера для них. Добро будет продолжаться бесконечно. И ты решила не бросать камень в воду, чтобы они поверили. Это как раз то, что им нужно.
Георг мне и до этого нравился, но в тот момент я полюбила его. В темноте я скользнула рукой по его плечу, сжала его, и вместе мы замерли в благоговении перед бесконечной пещерой веры.
В мой последний вечер в Греции мы с Георгом встретились за кружкой пива в открытом кафе в Монастираки под Акрополем, где я начала свой путь месяц назад, и Парфенон сиял в фиолетовом свете прожекторов. Мы обменивались историями из нашего детства, в основном смешными, легко смеялись, но оба мы были явно опечалены тем, что я уезжаю.
– Мне рассказывали, что как-то раз, – сказал Георг, – когда твой отец был мальчиком, совсем маленьким, он решил поиграть в грязи. После церкви вместе с другими детьми, все еще в чистой одежде, он съехал с грязного холма. Он сделал так очень много раз, и когда вернулся домой, задняя часть его штанов была оторвана.
Георг присвистнул.
– Ия-ия была в бешенстве. Он испортил единственную хорошую пару штанов.
Георг засмеялся, все его тело затряслось, а глаза заблестели.
Я уставилась на него.
– Тебе не кажется, что это смешно? – спросил он.
– Давай я сначала спрошу: что потом случилось? У него были неприятности?
– Ну да, конечно. Говорят, на него долго кричали, а может, и отшлепали немного.
Я покачала головой.
– Вот почему я не смеюсь, хотя это смешно немного в другом смысле. Когда мне было десять лет или около того, мы с семьей были у бабушки на ужине. Нам с Майком стало скучно, мы стали бродить по бабушкиному кварталу, и знаешь, что мы нашли?
Георг наклонил голову и улыбнулся:
– Что?
– Огромную гору грязи. Мы тут же начали карабкаться по ней и скатываться вниз, как будто играли в царя горы, поднимаясь снова и снова. Когда мы вернулись в дом, Майк потерял в грязи один ботинок, а зад моих штанов был напрочь порван, – я сделала паузу, чтобы закурить. – Это же та самая чертова история! И мне тогда так сильно досталось от отца.
– Думаешь, он мог увидеть это и посмеяться? – сказал Георг и махнул официанту. – Еще два пива.
– Вот и я о том же! Как будто это все передается генетически. Спорим, если у меня будет ребенок, он тоже порвет зад на штанах.
Георг, который уже сам стал отцом, улыбнулся.
– Если это будет единственный раз, когда он напакостит, то ты очень везучая. Ямас.
– Ямас, – сказала я и чокнулась с ним своим стаканом пива.
– Знаешь, я никогда там не был, – сказал Георг и показал на Акрополь.
– Как? Не может быть! Там же так красиво! Обязательно съезди туда с сыном. Это самое греческое место на свете.
Мое недоумение немного рисовало из меня образ пустоголовой девчонки.
Георг снова улыбнулся.
– Может, как-нибудь и съезжу. Обязательно, ты права. Но так всегда бывает: то, что прямо перед тобой, не так хорошо заметно.
– Господи. Все вы, греки, такие философы!
Наклонившись вперед, Георг положил руку мне на плечо и поцокал языком, этим звуком люди по всей Греции заканчивают предложения.
– Ты от нас не отличаешься, подруга.
Прощание с Георгом: объятия и испарина на уличной жаре перед квартирой моей тети, пара последних фотографий, на которых мы оба сияем крупными зубастыми улыбками и стоим рука об руку, как старые подельники. Впервые за долгое время я не плакала; я знала, что снова увижу Георга, своего двоюродного брата и друга. Он заказал такси, чтобы отвезти меня в аэропорт, и пока водитель укладывал мою сумку в багажник, Георг протянул мне небольшой конверт.
– Это тебе. Может быть, тебе пригодится, – сказал он.
Я открыла конверт, и мне на ладонь выпал маленький амулет – блестящий голубой глаз, отделанный серебром, этот талисман можно повсюду встретить в Греции. Такой глаз защищает своего владельца, отражая зло обратно на того человека или духа, который пожелал зла.
– Ты такой хороший, – сказала я ему и притянула к себе, чтобы напоследок обнять. – Эфхаристо.
– Не за что, Гарифалица, – сказал он.
Когда я снова услышала свое имя по-гречески, когда именно он произнес мое греческое имя, от кончиков моих ушей до ступней пробежала теплая волна, такую же волну я ощущала бесчисленное количество раз, когда у меня начиналась паника. Но это было совсем другое. Вместо паники я почувствовала, что меня переполняет любовь.
По пути к аэропорту я устало сидела на заднем сиденье и смотрела на далекие горы, пытаясь запомнить каждый их хребет и перевал. Отъезд из Греции был похож на необходимое расставание: я влюбилась в эту страну, но не менее важно мне было вернуться домой. Домой. Тогда я впервые подумала о Таллахасси как о месте, где я могла бы обосноваться. Причем обосноваться не в квартире, а у себя внутри. Я знала, что как только вернусь – и нормально посплю – я позвоню матери и скажу просто: «Приезжай ко мне, я не смогу рассказать обо всем, что случилось, по телефону». И через три дня она приедет. На обочине нашего регионального аэропорта она обнимет меня, а затем отойдет на расстояние вытянутой руки и скажет:
– Лиза, боже мой. Ты выглядишь по-другому.
Через месяц после этого я сяду на самолет до Филадельфии, чтобы присоединиться к своей семье и увидеться с ней, а также отпраздновать восемьдесят пятый день рождения моей бабушки. Майк заедет за мной, и мы вдвоем поедем на остров Лонг-Бич.
Это будет первый раз, когда мы останемся наедине, за шесть лет.
– Так странно, – скажет он. – Ты помнишь, как хорошо папа ладил с детьми?
Я посмотрю на Майка, на его кривой нос и неухоженные волосы на лице. Он уже стал отцом. Мой младший брат – отец, и в доказательство на заднем сиденье его «Сатурна» будет закреплено детское автокресло.
– Он мог рассмешить кого угодно, – добавит он.
– Да, он мог очаровать любого говнюка.
Он был очень хорошим человеком.
Машины будут двигаться со скоростью шесть километров в час, и мы обсудим самые разные подробности, пока без остановки будем ползти в потоке.
– Как тебе удается все время не думать об этом ужасном дерьме? – спрошу я.
– Не знаю. Но у нас очень разные воспоминания.
Он будет прав.
Мы поговорим о Греции, о семье, о нашем отце, о наших чувствах. У этой беседы будет масштаб, будет глубина, и она будет ощущаться как бальзам, который залечивает наши шестилетние раны. Наконец-то мы по-настоящему поговорим о том, о чем должны были говорить все это время.