Ничего удивительного, что полгорода уверено: она вернулась как привидение, чтобы преследовать их даже после своей смерти.
Мы с парнями выдержали в том доме несколько часов, а потом сообразили, что там не одни, и убежали.
Правда, привидениями там и не пахло. Зато нас одолели крысы. Проклятые крысы! Они водились на чердаке. Мы не досидели и до одиннадцати вечера, когда они спустились вниз на запах еды.
После смерти Женевьевы прошло много лет, но соседи уверяют, что по ночам из дома доносятся странные звуки. Детский голосок поет колыбельные, кто-то плачет. Лично я не сомневаюсь: в пустом доме просто завывает ветер.
Но другие считают иначе. Особо суеверные личности стараются вообще не ходить мимо нехорошего дома. Они специально переходят на противоположную сторону улицы. Другие, идя мимо, задерживают дыхание, как будто проходят по кладбищу, и стараются не шуметь, чтобы не потревожить духов мертвецов. Еще кое-кто, проходя мимо дома, сжимает кулаки, убирая внутрь большие пальцы, правда, я не знаю почему. Знаю просто, что кое-кто так делает. Суеверия, связанные со смертью, у нас распространены очень широко. Если видишь свою тень без головы, значит, скоро умрешь. Сова, которая ухает днем, предвещает чью-то смерть. Птица, которая бьется в окно, тоже означает, что смерть близка. Смерть приходит три раза. А покойников надо выносить из дому вперед ногами. Всегда.
Ни во что такое я не верю. Для этого я слишком скептик.
Самое смешное, Женевьева даже умерла не в том доме. Жила-то она, конечно, там, а умерла в другом месте. Так с какой стати там должен обитать ее призрак?
Но, может быть, я слишком прагматичен.
Куин
Наступает вечер, сгущаются сумерки, а Эстер все нет.
На следующий день я с трудом выхожу на улицу и тащусь на работу, хотя больше всего мне хочется сидеть дома и ждать Эстер. Она может вернуться на вторые или на третьи сутки, если верить диспетчеру службы 311, а Эстер нет всего сутки.
Семьдесят процентов пропавших уходят добровольно; это тоже она мне сказала. А еще я знаю, что Эстер ищет новую соседку – хочет меня заменить. Пораскинув мозгами, я прихожу к выводу: исчезновение Эстер как-то связано со мной и моей небрежностью. Я уже поняла, что я – никудышная соседка. Да, возможно, я в чем-то виновата, но лучше мне не становится. Эстер как будто врезала мне ногой в зубы. Оказывается, она хочет меня выставить…
Но я не могу сидеть дома еще два дня и ждать, что Эстер появится, как по волшебству. Мне нужно ходить на работу и надеяться: когда она вернется, мы все обсудим. Если она вернется.
Утром в понедельник я сажусь на двадцать второй автобус и еду в центр. Сама не знаю, почему я решила надеть короткую юбку. На каждой автобусной остановке – а автобус останавливается буквально на каждом перекрестке – двери открываются, и в салон врывается морозный ноябрьский воздух и нападает на мои голые ноги. На мне колготки, не поймите меня неправильно, но тонкие колготки совершенно не защищают от безжалостного ветра в Городе ветров, как называют Чикаго. В сумке у меня туфли-лодочки, на ногах – спортивные туфли; я воплощение работающей женщины. Видела бы меня сейчас моя мать! Она бы гордилась мною.
На мне наушники, в планшете, лежащем на коленях, играет музыка. По крайней мере, музыка заслоняет меня от кашля, чихания и сопения окружающих пассажиров. Я даже могу притвориться, будто меня здесь нет, хотя ласковый голос Сэма Смита, который уговаривает меня остаться, – совсем не плохое начало дня. Какой-то болван приоткрыл окошко, и температура в салоне автобуса стремительно падает. Я плотнее укутываюсь в куртку и рявкаю на сидящего сзади мужчину, чтобы перестал трогать мои волосы. Я вижу его уже не в первый раз. Это бездомный, бродяга; наверное, все, что насобирал на улицах, потратил на билет, чтобы хоть немного погреться. Не потому, что ему некуда ехать, а потому, что он никуда не едет. Он катается на автобусе, потому что в автобусе тепло. Едет, пока его не выгоняет водитель, а потом сходит. Клянчит еще денег и, как только набирает еще два доллара, платит за проезд и снова катается.
Мне его немного жаль. Совсем немного.
Но если он еще раз до меня дотронется, я пересяду.
Впереди показывается центр города – Петля; чем дальше мы от Андерсонвилля, тем выше здания. Проезжаем Аптаун, Ригливилль, Панораму, Линкольн-парк.
Двадцать второй автобус, покачиваясь, едет по Кларк-стрит, а у меня руки покрываются гусиной кожей и холодок пробегает по затылку, лаская мои длинные золотистые локоны. Я страшно злюсь. Эстер пытается меня заменить.
Больно, как бывает, если прищемишь мизинец – или когда выходит камень из почки. Очень больно. Нет, еще больнее – как будто прищемила пальцы дверцей машины. Я хочу заорать и разрыдаться. В сердце пусто; теперь я знаю, что мне скоро негде будет приклонить голову. Я слышала, как вчера говорила та девушка, что звонила Эстер, – доверчиво и бодро она объявила: «Я по вашему объявлению в „Ридере“… Объявлению о поиске соседки».
Она еще не знает, что меньше чем через год Эстер и ее заменит.
Я выхожу из автобуса и семеню к моему офисному зданию, небоскребу на Уобаш-авеню. Он высокий и черный; на пятидесяти одинаковых этажах одни конторы. Когда-то из окон верхних этажей открывался великолепный вид, но теперь его загораживает более новый монстр: девяностовосьмиэтажный небоскреб из стали, с зеркальными стенами, который возвели почти за одну ночь, точно напротив моего рабочего места, на противоположной стороне улицы. Старшие партнеры нашей компании, которые выбрали себе огромные кабинеты с панорамным видом, очень раздосадованы тем, что они больше не видят из окон озера Мичиган. Они брюзжат и ругают эгоиста – какого-то промышленного магната, потому что его супернебоскреб все для них загородил.
Проблемы первого мира.
Я сажусь в лифт и поднимаюсь на сорок третий этаж. Улыбаюсь девушке-администратору; она улыбается мне в ответ. Я почти уверена, что она не знает, как меня зовут, но хотя бы больше не требует у меня пропуск. Работаю здесь уже почти год, триста шестьдесят дней. Работа мне совсем не нравится; должность референта на тотемном столбе ниже даже уборщика, человека, который подметает полы и моет туалеты.
Я устроилась сюда по одной-единственной причине: здесь платят. Немного, но платят. Кроме того, мне с моим гуманитарным дипломом из второразрядного колледжа на многое рассчитывать не приходится. Но с такой работой я справляюсь.
Первым делом, придя на работу, я пытаюсь отыскать Бена. Вчера он мне так и не перезвонил, наверное, был очень занят со своей подружкой по имени Прия. Но об этом я не позволяю себе думать; нельзя. Я не хочу думать о Бене и Прии. О Бене, Прии и моей ненасытной ревности. Велю себе сосредоточиться на насущной проблеме. Мне нужно найти Бена. Разыскать его и рассказать об Эстер.
Поднимаюсь на один этаж, иду в тот отдел, где работает Бен. Компания у нас крупная, с филиалами по всей стране. В компании трудятся четыреста с лишним юристов. Мы занимаем одиннадцать этажей офисного пространства. Каждый этаж, в сущности, ничем не отличается от остальных. Помощники юристов и референты вроде меня сидят в крошечных каморках, выгороженных в общем зале на каждом этаже. Наша среда обитания – папки с документами и копировальные аппараты. Нам недоступна такая роскошь, как естественное освещение; мы живем под лампами дневного света. Такое освещение никого не красит. Кажется, будто кожа у меня желтоватая и нездоровая – можно подумать, что у меня желтуха из-за какой-нибудь болезни печени или желчных протоков. Просто класс!
Я работаю на сорок третьем этаже, а Бен – на сорок седьмом. Поднимаюсь по ступенькам, стараясь не смотреть по сторонам. Лестница в нашем здании – настоящий ужас. Я нечасто по ней хожу, но иногда приходится, если не хочется стоять в тесной кабине лифта с тремя, четырьмя или даже одним не в меру ретивым юристом. Сегодня как раз такой день.
Заглядываю в каморку Бена на сорок седьмом этаже, но его там нет. Компьютер включен, на полу рядом с креслом на колесиках стоят его черные кроссовки и кожаная сумка. Я знаю, что он где-то здесь, в здании, просто его нет на месте. Спрашиваю у сотрудников, где Бен, прикрывая досаду еле заметной улыбкой.
– Только что здесь был, – говорит блондинка, помощница юриста, которая проносит мимо меня коробку с документами, цокая высокими каблуками, – вышел, наверное. – Это я и сама понимаю.
Нахожу обрывок бумаги и быстро пишу записку, стараясь выводить буквы покрасивее, хотя руки у меня дрожат по многим причинам – их миллион или, может быть, миллион и одна. «Нам нужно поговорить как можно скорее», – пишу я. Положив записку на клавиатуру, я спускаюсь на свой этаж, раздраженная и злая.
Утром мне доверили важнейшую задачу: маркировку Бейтса. Я должна проверить сквозную нумерацию на документах. Операция настолько важная, что ей даже имя собственное присвоили. Название операции, как и то, что точки над i или j называются титлами, я узнала, зайдя в Интернет по поручению одного из самых состоятельных клиентов фирмы. Кроме того, я узнала ряд не менее интересных вещей. Например, если второй палец на ноге длиннее большого, это называется «палец Мортона». Важным вещам присваивают чье-нибудь имя – например, маркировка Бейтса. Можно подумать, что это вопрос жизни и смерти. На самом деле, конечно, ничего подобного. Я наклеиваю сотни тысяч пронумерованных стикеров на огромное количество документов, прежде чем мне поручают снять с них три, пять или десять копий. Документов у нас коробки; что еще хуже, там даже нет скандальных подробностей, таких, какие получают адвокаты по бракоразводным делам. Мы занимаемся финансами. Да-да, я работаю на специалистов по деловым операциям, зануд, которые получают кайф от финансовых документов и разговоров о деньгах. А платят мне всего на несколько центов больше минимальной зарплаты.
Я наклеиваю стикеры быстро, движения у меня механические, как на конвейере. Думаю я совсем не о горах лежащих передо мной финансовых документов. Я делаю свое дело, но сосредоточиться на работе не в состоянии. Я могу думать только об Эстер. Где Эстер? Я ни на чем не могу сосредоточиться: ни на сквозной нумерации, ни на лежащих передо мной документах, исковых заявлениях, на которые я – страницу за страницей – наклеиваю стикеры с фамилией клиента. Слова сливаются у меня перед глазами. Я все время прокручиваю в голове наш последний разговор. Неужели я что-то упустила в ее интонации или усталой улыбке? Она была нездорова; она плохо себя чувствовала. «Куин, я только испорчу тебе настроение… Иди без меня, тебе будет веселее».