В отличие от меня он одевается безукоризненно. На мне потертые джинсы, толстовка стального цвета с растянутой резинкой и без шнурка. На докторе Джайлсе модные мягкие брюки оливкового цвета, которые приличествуют мужчинам солидного возраста. Не таким, как мой отец, а как другие отцы. Мужчины, у которых есть работа. Понятия не имею, что у него под черным плащом, но думаю, тоже что-нибудь классное. На запястье покачивается кожаная сумочка; он направляется в ту часть городка, где обитают богачи. Они живут в старых, но отлично отремонтированных домах – коттеджах в тюдоровском стиле или огромных особняках первых поселенцев. Такие нам с отцом не по карману. Все знают, где живут богачи; они прячутся за декоративными металлическими оградами и аккуратно подстриженными газонами. От Главной улицы ходу туда с полкилометра в противоположную сторону от моего дома. Богатые дома стоят на невысоком холме, откуда открывается вид на озеро Мичиган и на центр городка.
К тому времени, как мы добираемся до места, уже совсем темнеет. Мимо нас проезжают машины; их водители и пассажиры возвращаются домой с работы. Фары освещают им путь. Я вздрагиваю, когда слышу звонок мобильника – не моего, а доктора Джайлса – и застываю на месте, как бурундук, стою совершенно неподвижно. Дует пронизывающий ветер; он пробирает до костей, до самых внутренностей.
– Алло, – говорит доктор Джайлс, остановившись. Голос у него мягкий; он говорит своему собеседнику, что скоро придет домой. Его задержали на работе; он припозднился. О проколотой шине не упоминает. На пустой ночной улице его голос делается гулким; он отдается от асфальта и деревьев. Доктор то и дело вставляет «дорогая» и «милая». Значит, ему звонит жена. Потом они прощаются, и он нажимает отбой.
Он идет быстро, и его шаги слышны на весь квартал. Я тоже иду быстро, хотя и бесшумно.
Доктор спотыкается, попав ногой в выбоину на узкой улице. Я снова замираю. В какой-то миг он останавливается и оборачивается, как будто знает, что за ним следят, и я спешу спрятаться за припаркованной машиной, чувствуя себя полным идиотом. И все же я прячусь, жду, затаив дыхание. Постояв какое-то время, мозгоправ идет дальше.
Когда доктор Джайлс толкает скрипучую калитку в металлической ограде и направляется к дому по длинной дорожке, я слежу за ним с противоположной стороны улицы. Сижу за припаркованной машиной, старым черным «ниссаном», который выглядит на такой улице неуместно. Понятия не имею, что я собирался сделать или увидеть и почему пошел за ним следом. Что я надеялся у него узнать? Понятия не имею. Но по крайней мере, теперь мне известно, что он живет: в коттедже, который мог бы стоять в каком-нибудь английском селе, а не здесь, в невзрачном городке на озере Мичиган.
Он толкает сводчатую дверь; жена встречает его на пороге. Они обнимаются и целуются – привычно, как все супруги, прожившие вместе не один год. Они привыкли к губам, рукам, точно знают, сколько у них есть времени до тех пор, пока не выбегут дети. Они появляется, словно услышали мои мысли; малыши встают на цыпочки и тянут руки, просят, чтобы их подняли. Доктор Джайлс поднимает их на руки по очереди, сначала старшего, потом младшую. Совершенно чуждая для меня сцена. Я такого не понимаю. Не знаю. Для меня это так же необычно, как иностранный язык. Образ счастливой семьи, ячейки общества – мама, папа, двое детей… Скорее всего, у них и собака имеется. По сравнению с моей семьей это как белое и черное. Полная противоположность.
Мое детство было совершенно другим.
Мать и отец никогда не ссорились; по-моему, их погубило молчание. Бывало, они целыми днями сидели дома, дышали одним и тем же воздухом, вдыхали кислород и выдыхали углекислый газ, но друг с другом не разговаривали, а просто молча передвигались, как будто оба находились в прозрачных воздушных шарах. В одном мама, в другом папа, в третьем я. Правда, в отличие от доктора Джайлса и его жены, вряд ли мои родители любили друг друга. Точнее, один-то любил и любит до сих пор, а другая…
Жена у доктора Джайлса хорошенькая, но она похожа на куклу, что мне не очень нравится. Даже издали я вижу, что она слишком густо накрашена, и в ее льняных волосах слишком много лака. Вряд ли она капризная, как примадонна, больше похожа на дамочку, которая изо всех сил старается хорошо выглядеть, когда муж приходит домой с работы. Что, может быть, и неплохо.
Она прижимается к нему, его руки обнимают ее за талию, она кладет свои ему на плечи, и на долю секунды мне кажется, что они сейчас станцуют на радость всем окружающим.
Я не слышу детей, но вижу их. Они улыбаются во весь рот, хихикают, глядя, как обнимаются родители. Почему-то их радость меня бесит. Догадываюсь, что все дело в зависти. Я им завидую.
Они понятия не имеют, что я за ними наблюдаю. Если бы они знали, интересно, чтобы подумали? Но нет, вряд ли они меня видят. И все же с меня хватит. Больше не хочу на это смотреть.
Я оборачиваюсь и вдруг слышу какие-то звуки – мяуканье, блеянье, плач, точно не знаю. Звуки доносятся сзади, из-за деревьев.
– Эй! – шепчу я, но не слышу ответа. Только шорох листьев. – Здесь есть кто-нибудь?
Страх подкрадывается ко мне, сердце бешено колотится, кружится голова. На улице темно, тьма почти кромешная, свет из дома доктора не доходит до ограды. Снова дует ветер, и я вздрагиваю, меня пробирает дрожь от кончиков пальцев до макушки.
Кто здесь? Что здесь? Я никого не вижу. Вижу только дома и деревья, дома и деревья. Мимо проезжает машина; фары освещают сцену. Я вглядываюсь в удаляющиеся лучи, но по-прежнему ничего не вижу.
И вот опять – как будто тихий плач.
– Эй!
Ничего.
«Это белка, – внушаю я себе. – Или бурундук, или барсук. А может, птица в гнезде на дереве. Мусор на улице. Коршун, сова. Последние сверчки, которых еще не прикончил холод, поют свою песенку».
Но хотя все мои доводы кажутся разумными, меня охватывает странное чувство, будто я не один.
Уходя, я все отчетливее понимаю: рядом со мной кто-то есть; он следует за мной по пятам, шаг за шагом.
Вторник
Куин
На следующее утро я просыпаюсь рано и несколько минут складываю на полу в комнате Эстер кусочки пазла. Я делаю успехи, хотя их и немного; удалось собрать только синее небо, и больше ничего. Остальная картинка пока притаилась в куче бумаги на полу. Быстро принимаю душ и переодеваюсь, чтобы идти на работу. Звонит Бен. Он хочет узнать, не объявилась ли Эстер, и я говорю: к сожалению, нет. Ему тоже пока не удалось ничего выяснить.
Перед уходом я беру немного денег из конверта, в который мы с Эстер складываем квартплату. Конверт лежит в кухонном шкафчике. Там осталась одна двадцатидолларовая купюра и еще несколько долларов. Вчера я заказывала сэндвичи в закусочной «Джимми Джонс», а сегодня забираю остатки. Пустой конверт нужно выкинуть. Я нажимаю на педаль мусорного ведра, собираясь выкинуть конверт.
И вижу в мусоре чеки из банкомата. Они лежат на самом верху.
В обычный день они бы не привлекли моего внимания – я не из тех, кто роется в мусоре, – но я вижу банковские реквизиты Эстер и сразу понимаю, что чеки не мои. Это чеки Эстер. Я лезу в ведро, измазав руку кетчупом – чеки лежат рядом с грязной салфеткой. Достаю их. Чека три. Они датированы четвергом, пятницей и субботой. Вторая половина дня. Судя по ним, Эстер три дня подряд снимала со счета по пятьсот долларов наличными. Всего получается полторы тысячи баксов. Кругленькая сумма, что и говорить.
Зачем Эстер понадобились полторы тысячи долларов, да еще снятые в течение трех дней? Сама не знаю почему, но я представляю себе клубничные «Дайкири» на курорте – например, в Пунта-Кана. Похоже, неплохое место, где Джейн Жирар могла бы провести отпуск. Да и для меня тоже, хотя сомневаюсь, что мне удастся когда-нибудь накопить на Доминикану. Пятьсот долларов – лимит, который установлен многими банками для снятия в один день. Правда, мне еще не приходилось столько снимать; у меня на счете и пятисот долларов нет. Все, что я зарабатываю, сразу же переходит к Эстер на оплату квартиры и коммунальных услуг. Остается только немного мелочи на то, чтобы время от времени поужинать не дома да купить пару новых туфель.
Интересно, почему Эстер разгуливает по городу, запихнув в сумочку полторы тысячи долларов? Нет, сейчас я не могу об этом думать. Сейчас у меня в голове другие мысли.
Я уже собираюсь выйти, распахиваю дверь и вдруг вижу напротив квартиры Джона, нашего техника-смотрителя. Джону лет восемьдесят, не меньше. Как всегда, на нем синий рабочий комбинезон, хотя зачем нужен комбинезон, чтобы время от времени сменить лампочку или вывести муравьев?
Рука у него застыла в воздухе – видимо, он как раз собирался постучать. У его ног стоит ящик, в котором масса всевозможных инструментов. Я знаю, как называются одни, а другие мне совершенно неизвестны. Кроме того, он держит новенькую дверную ручку и коробку с врезным замком.
– Что это? – спрашиваю я, глядя на врезной замок, с которого он как раз снимает упаковку. Хотя миссис Бадни я недолюбливаю, к Джону отношусь хорошо. Он похож на моего дедушку, который умер, когда мне было шесть лет. У Джона такая же копна седых волос, такие же очки в проволочной оправе… и вставная челюсть.
– Вы просили поменять замок, – говорит Джон.
– Ничего не просила, – резко отвечаю я, хотя вовсе не хочу его обидеть. Он хороший, и мне не хочется ему грубить.
Джон тут же отвечает:
– Ну, значит, не вы, а ваша соседка просила. – Он обводит левой рукой лицо: – Та, с такими волосами.
Я сразу понимаю, что он имеет в виду. Переливчатые волосы Эстер сразу бросаются в глаза.
В тот день, когда мои родители нагрузили фургон и помогли перевезти мои двадцать девять коробок и меня в городскую квартиру, волосы Эстер их напугали; более того, повергли в ужас. У жителей «одноэтажной Америки» волосы бывают светлые, темные или рыжие, но никогда не сочетание первого, второго и третьего. А у Эстер волосы меняют цвет постепенно: русые – кофейные – рыжеватые – песочные. Мать отвела меня в сторону и зашептала: