ак заросла грязью и сажей, что, наверное, сразу взорвется, если попробовать разжечь внутри огонь. Дом наполнится угарным газом, и мы, не успев ничего сообразить, уснем и умрем, присоединившись к Женевьеве в загробной жизни.
– Ты уверен? – спрашивает она, разглядывая камин.
Я снова думаю обо всем – огонь, угарный газ, смерть – и простодушно отвечаю:
– Да, топить камин не стоит.
Но я придумал кое-что другое.
Я расстегиваю молнию на своей спортивной куртке, снимаю и протягиваю девушке:
– Вот, надень.
Она не сразу берет куртку. Долго смотрит на нее и на мои дрожащие руки, и я чувствую себя полным идиотом, который только что перешел запретную черту. Уже собираюсь снова надеть ее и притвориться, что никогда ничего не предлагал. Чувствую, как она пытливо смотрит на меня, смотрит на куртку в моих руках. Но потом берет куртку и говорит:
– Как мило с твоей стороны. Правда, очень мило. А тебе самому разве не холодно?
– Нет, – отвечаю я, пожав плечами. Конечно, это неправда. Мне уже холодно. Но я скоро пойду к себе домой, лягу в мягкую постель, укроюсь одеялом. А термостат у нас выставлен на двадцать градусов. Скоро я согреюсь. А ей по-прежнему будет холодно.
Она останется здесь, всю ночь проведет в холодном полуразвалившемся доме.
Когда она надевает мою куртку поверх своего свитера с капюшоном, ее длинные растрепанные волосы оказываются поверх пухлого капюшона, руки закутываются в мягкий поношенный хлопок уже согретых карманов, я понимаю: мне нравится, что моя куртка будет согревать ее всю ночь.
Я не задерживаюсь надолго. Не хочу злоупотреблять гостеприимством. Утешает то, что я еще не наделал глупостей; надеюсь, что так будет продолжаться и впредь.
Я провожу с ней еще несколько минут. У меня на глазах она садится на пол и укрывается побитым молью одеялом. Она подтягивает колени к груди, садится по-индейски и начинает что-то тихо мурлыкать себе под нос. Я обхватываю себя руками – теперь на мне лишь тонкая футболка – и думаю, что у нас в гараже и то теплее, чем здесь. Как и в нашем деревянном сарае. Но эта девушка не знает меня с детства. Невозможно поверить, что она согласится провести ночь в нашем гараже.
Черт, да ведь отец, скорее всего, в полной отключке; я мог бы провести ее прямо ко мне в комнату, и там, в моей постели, она могла бы поспать в тепле и уюте – конечно, сам я устроюсь на полу. Я совсем чуть-чуть тешу себя такой мыслью.
Вслух я, правда, ничего подобного не предлагаю – она не выглядит настолько наивной. Она просто откажется, и все, а я буду считать себя дегенератом даже за то, что мне в голову могла прийти подобная мысль. Перл решит, что я – чудовище. Так что лучше промолчать.
– Ты здешняя? – спрашиваю я, и она отвечает довольно равнодушно:
– Вроде того… На самом деле нет.
Я робко улыбаюсь и интересуюсь, что она имеет в виду.
– Наверное, можно и так сказать. – Она пожимает плечами.
Я по-прежнему ничего не понимаю.
– Живешь ближе к Батл-Крик?
Я сразу соображаю, что сморозил глупость. В штате Мичиган больше тысячи больших и маленьких городов, может, и две тысячи. Почему именно Батл-Крик? И все же я спрашиваю, потому что, стоит мне открыть рот, как оттуда вылетают эти слова. К моему удивлению, она несколько раз кивает, и мне становится ясно: либо я угадал, либо она просто хочет, чтобы я поскорее заткнулся.
– Любишь плавать? – задаю я еще один вопрос, вспоминая позавчерашний день на озере.
Она отвечает вопросом на вопрос:
– А ты?
Я уже заметил эту ее особенность. Она старается ничего не рассказывать о себе. Не делится никакими сведениями.
– Очень люблю, хотя в это время года вода холодная.
– Думаешь? – спрашивает она, и я по-прежнему не могу понять, соглашается она со мной или нет; вспоминаю, как она плывет в холодной воде озера Мичиган и дождь падает ей на спину с бессолнечного неба. Непонятно, что она имеет в виду, и все же я киваю:
– Да. Сейчас холодно.
– Ты местный? – спрашивает она.
– Здесь родился и вырос, – отвечаю я, глядя, как она то и дело дергает на руке тесный жемчужный браслет – дерг, дерг, дерг, – из-за которого я про себя прозвал ее Перл. Понятия не имею, долго ли наблюдаю за ней.
Когда она кладет голову на подушку в сине-белую клетку, я прощаюсь и ухожу. К тому времени глаза у нее закрываются, и, если она и отвечает мне «До свидания», я ничего не слышу. Я ухожу, успев заметить, как она проваливается в сон. Возвращаюсь тем же путем, что и пришел сюда, вылезаю из разбитого окна на подставленную скамеечку. Точно знаю, что Перл сегодня будет занимать центральное место в моих снах – если мне вообще удастся заснуть. Неожиданно я понимаю, что пословицы не всегда верны. С глаз долой, но из сердца не вон.
Куин
Пока меня тошнит, Бен придерживает мою голову над унитазом.
Хорошо, что на обед я ограничилась сэндвичем с ростбифом. В основном из меня выходят желудочный сок и желчь. К тому же я вовремя успела добежать до туалета, так что убирать за мной не придется.
Мы сидим рядом на грязном полу; в ванной такая же черно-белая плитка, как и во всей квартире. Вижу на полу комья пыли и обмылки… Ничего не понимаю. Откуда здесь обмылки? И все же они есть; кто-то ронял мыло. И на ободке унитаза желтые пятна… Мысленно проклинаю Лэндона, Брэндона, Аарона или Даррена – как там его звали, – которого я привела домой вечером в субботу: такую грязь мог развести только он. Нас с Эстер трудно заподозрить в том, что мы мочимся на сиденье. Тогда, шестьдесят с чем-то часов назад, я еще не подозревала, что скоро склонюсь над фарфоровым другом и увижу его мочу – нечто вроде прощального подарка.
Когда рвота переходит в натужный кашель и постепенно прекращается, Бен кладет мне на лоб холодное полотенце и приносит банку газировки из холодильника.
– Лучше уходи, – шепчу я, помня о том, что сейчас почти шесть вечера. Прия наверняка удивляется, куда Бен подевался. Они живут не вместе, хотя Бен хочет съехаться. Он так и сказал, а я притворилась, будто поддерживаю его: конечно, если они съедутся, то сэкономят на квартплате. «Целую кучу денег», – подтвердил Бен. Но Прия упорно отказывается. Бена прорвало только один раз; он поведал, как его бесит, что Прия постоянно сопротивляется. Она как будто держит ногу в двери – не для того, чтобы оставить за собой возможность выйти. Она просто еще не готова полностью войти в его жизнь. Интересно, когда она почувствует, что уже готова? Прия очень независима. Ее самостоятельность вначале даже привлекала Бена. Прия самодостаточная и уверенная в себе девушка. Она не виснет на своем парне, не липнет к нему, не обвивается вокруг него, как лиана. Все наоборот. Нет, Бен не липнет к ней, просто он хочет, чтобы Прия больше доверяла ему. А может быть, он чувствует, что не нужен ей так, как она нужна ему. И все же они часто ужинают вместе – сегодня тоже должны. Готовить будет Прия. Бен должен быть у нее в шесть. Она собирается угостить его каким-то блюдом под названием «Алу Гоби». Бен сам мне рассказал, я не спрашивала… Правда, при упоминании еды я поспешила в туалет.
– Никуда я не пойду. – Он встает и выходит из туалета.
Сидя на полу, я слушаю, как он рассказывает Прии, что их планы на вечер накрылись.
– Привет, малышка, – говорит он, но обо мне не упоминает.
Как и о том, что сейчас находится в моей квартире.
И об Эстер ни словом не заикается.
И о случайной смерти ее прежней соседки.
Бен уверяет, что должен подготовить какие-то важные документы. Их необходимо переслать с «Федерал экспресс» к закрытию, к девяти вечера. Ничего необычного; такое случалось и прежде; толпы референтов носятся туда-сюда, нумеруют листы, копируют документы, чтобы они успели дойти до противной стороны к какому-то крайнему сроку.
– Мне очень жаль, – продолжает Бен, – начальница сказала обо всем только под вечер. Придется задержаться на работе. – Хотя я не слышу голоса Прии, понимаю, что она его утешает. – Спасибо, что поняла, – говорит Бен и добавляет: – Ты самая лучшая. – Потом он еще говорит: «Люблю тебя» – и чмокает воздух, отчего меня снова тошнит, и я склоняюсь над унитазом.
Бен возвращается в туалет и подсаживается ко мне.
– Ты сейчас можешь разговаривать? – спрашивает он, подтягивая к себе планшет, который, как всегда, находится у него под рукой. – Тебе не кажется, что мы должны все обсудить? – Потом он, разумеется, добавляет: – Если ты готова, конечно.
Я говорю, что готова, хотя ни в чем не уверена.
Бен входит в поисковик и вскоре находит газетную статью. В ней говорится, что по нашему с Эстер адресу приехала скорая помощь. Медики нашли Келси Беллами, которая уже ни на что не реагировала. Ее привезли в Методистскую больницу, где позже врачи констатировали смерть. Я представляю себе отделение экстренной помощи: врачи делают все, что могут, надеясь на чудо, но вот на мониторе появляется прямая линия, и какой-то мрачный тип произносит: «Время смерти – восемь двадцать три». Разумеется, на самом деле я понятия не имею, в котором часу умерла Келси.
Потом в голову приходит другой образ: распечатки лекций, посвященных горю, процессу переживания, семи стадиям горя. Горевала ли Эстер потому, что Келси умерла?
Друзья и родственники на мемориальной страничке Келси в «Фейсбуке» обвиняют Эстер в равнодушии, пренебрежении, полном безразличии, называют ее виновницей смерти своей соседки. Но почему? Их посты довольно туманны, и это еще мягко сказано; они умалчивают о сути дела, и человеку постороннему, вроде меня, который случайно оказался на этой страничке, невозможно ничего понять.
Келси не жила со мной в одной квартире, она не была моей подругой. Почему же, когда я смотрю на фото Келси Беллами, мне грустно? На глаза наворачиваются слезы, и Бен тут же протягивает мне бумажный платок.
– Эстер этого не делала, – говорю я, хотя и догадываюсь, что мы оба думаем об одном и том же. Делала.
У Эстер есть привычка взваливать на себя чужие дела, считать их своей обязанностью. Само по себе неплохое качество – она настоящая пчелка с огромным сердцем.