Со временем смерть Женевьевы обросла подробностями. Говорят, что девочка сидела в пенной ванне. Под шапкой пены можно было различить лишь прядку ее волос. Семья поехала в отпуск; они сняли номер в дорогом отеле. Описание сцены смерти было приятным: красновато-коричневые пузырьки с запахом малинового сорбета, сливочная кожа девочки, порозовевшая от теплой воды. Правда, никто из тех, кто рассказывал о смерти Женевьевы, не присутствовал на месте событий и ничего не видел собственными глазами: шапки пены, пузырьков в воздухе и на кафельных стенках. Женевьева утонула, забытая в ванне, потому что ее младшая сестренка, которой тогда был всего год, выпала из кроватки и заплакала. Мать, конечно, сразу поспешила к ней.
Было слишком дорого везти тело через границу штата – во всяком случае, так говорят соседи, которые еще помнят тот день, когда на дорожке перед желтым домом остановилась семейная машина. Крошечное тельце перевезли в багажнике, чтобы обойти формальности.
По словам соседей, они никогда не забудут, как толпились на потрескавшейся бетонной дорожке, а потом помогали нести маленький деревянный гробик. Его вытащили из багажника и отнесли в могилу, выкопанную на городском кладбище. Известие о смерти Женевьевы пришло в наш городок задолго до того, как привезли ее тело.
Все были потрясены. Маленькие девочки не умирают! Все, что от нее осталось, – призрак Женевьевы, который, как говорят, преследует людей во сне, и в их снах появляется вода, которая переливается через край ванны, и маленькая мертвая девочка, похожая на ангелочка. Кожа у нее белая как мел, на спине крылья. Мокрые волосы цвета воронова крыла.
Я ничему из этого не верю.
– Женевьева, – обращаюсь к я Перл. – Так ее звали, так звали девочку, которая умерла. Видимо, так же зовут и привидение.
– Красиво, – говорит она. – Красивое имя.
– Да.
– Значит, она умерла?
– Да, умерла.
– Здесь? – Перл обводит рукой комнату.
Я качаю головой. Слежу за ее тонкой рукой, разглядываю тени, которые затаились во всех углах, кружева паутины, свисающие с потолка. Очень хочется сбегать за шваброй и пылесосом, как следует здесь прибраться. Перл достойна лучших условий. Я бы сделал дом более пригодным для проживания и даже симпатичным. Конечно, всего я не исправлю, это невозможно. Но я мог бы подмести пол, убрать паутину и так далее. Ей не обязательно обитать в такой дыре.
Благодаря нагревателю стало жарко. Так жарко, что Перл сняла пальто и мою толстовку и сидит в тонкой хлопчатобумажной рубашке и джинсах.
Руки у нее двигаются изящно, как у балерины; они меняют положение в воздухе. Я хочу спросить, не занималась ли она танцами, может, ходила на уроки балета. Кроме того, мне любопытно, какие отношения связывают ее с доктором Джайлсом. Но я молчу. Я не имею права ни о чем ее спрашивать. Все это меня не касается. У всех есть свои тайны. Она не спрашивает меня о моих, а я не буду спрашивать ее. Хотя, если бы она спросила, я бы ничего от нее не утаил – рассказал бы ей все, что она пожелает узнать.
«Мы ведь друзья, да? Мы с тобой. Мы друзья».
– Нет, – говорю я, возвращаясь к предыдущей теме. – Она умерла не здесь. Женевьева умерла не здесь. – И я рассказываю, как семья поехала в отпуск в роскошный отель. О пенной ванне, мыльных пузырях и всем прочем. Я рассказываю о смерти маленькой Женевьевы, и Перл становится все печальнее.
– Девочка не умела плавать? – спрашивает она.
Я пожимаю плечами:
– Наверное, нет. – Конечно, если бы она умела плавать, то задержала бы дыхание и не наглоталась воды. Кто-то предположил, что Женевьева попыталась встать, но поскользнулась, ударилась головой и потеряла сознание. Но это всего лишь одна версия из многих. Там никого не было, и никто не может ничего знать наверняка. Никто не видел, как умерла Женевьева. Возможно, она баловалась в воде, хотела проверить, сколько секунд сможет не дышать, но в конце концов вода ее победила. Считается, что кислородное голодание усиливает дыхательный рефлекс, потребность вздохнуть, даже если человек с головой погружен в мыльную воду. Сначала вода заполняет желудок, а потом легкие. Сотни тысяч людей тонут каждый год. Из них многим пять лет или даже меньше, как Женевьеве. Утонуть можно везде: в ванне, в туалете, в луже. В голову мне приходит отец, который допился почти до смерти; когда-нибудь он утонет в собственной бутылке пива…
– Интересно, что чувствуешь, когда тонешь, – говорит Перл. – Интересно, это больно? – И она смотрит на меня; в ее печальных глазах я вижу любопытство.
– Не знаю, – отвечаю я, – наверное, больно. Наверное, страшно, когда не можешь дышать.
Я говорю не то, что Перл хочет услышать. Она хочет, чтобы я рассказал, что Женевьева просто закрыла глаза и погрузилась в сон. Что она ничего не успела понять; только что пускала пузыри в ванне, и вот уже умерла. Очутилась в загробной жизни. На небе. У жемчужных ворот и все такое. Она не поняла, что умирает. Вот что хочет услышать Перл. Но я почему-то говорю ей правду.
Может быть, потому, что думаю: ей достаточно лгали, и она заслуживает правды.
– Действительно страшно, – соглашается она. – Ты когда-нибудь видел ее после… ну, ты понимаешь… потом?
– Имеешь в виду – ее тело? После того, как она умерла? – уточняю я, и она кивает: да. Именно это она и имеет в виду. – Нет. – Я качаю головой. – Когда она умерла, я еще не родился. Знаю обо всем только с чужих слов.
– Вот как, – говорит она. Похоже, она немного подавлена; как будто ей хочется услышать что-нибудь еще. Наверное, она жалеет, что я не видел трупа Женевьевы. Но больше мне рассказать нечего. – Представляю, как горевали ее родные! – говорит она, и я киваю:
– Да. Они очень горевали. – Хотя я и этого не знаю. Я ничего не знаю о родных Женевьевы. Они уехали из нашего городка задолго до моего рождения.
А потом я начинаю гадать.
– Когда умрешь, как по-твоему, ты вернешься на землю в виде привидения? – спрашиваю я. Вопрос не имеет прямого отношения к нашему разговору; он всецело гипотетический. Теоретический, спекулятивный и совершенно надуманный. Конечно, я не верю в привидений, и все же спрашиваю – просто так, ради поддержания разговора.
– Нет, – решительно отвечает она. – Ни в коем случае! Никаких привидений не существует. И потом, если бы они существовали, думаю, меня вряд ли бы кто-нибудь испугался. – И она светит фонариком себе под подбородок, напускает на лицо загробное выражение и издает призрачные стоны: – О-о-о… О-о-ох…
Я смеюсь.
Она совсем не страшная, скорее наоборот. И ее голос, и теплая улыбка, и добрые глаза утешают. Оказывается, что я больше не нервничаю… Ну почти. Я по-прежнему до смерти боюсь сморозить какую-нибудь глупость и все испортить. Но ее саму я нисколько не боюсь. Есть в ней нечто такое, отчего рядом с ней чувствуешь себя непринужденно.
– Ну а ты? – спрашивает она, имея в виду, вернусь ли я из загробного мира и стану ли преследовать своих близких. Я отвечаю: да. Я бы кое-кого преследовал. Ну, не совсем близких, но некоторых людей – с удовольствием.
– Я бы разобрался со всеми парнями, которые цеплялись ко мне в школе. С девчонками, которые не обращали на меня внимания. С моей начальницей, миссис Придди, которая вечно ко мне придирается… Ну и так далее, – говорю я и на минуту лелею мысль о том, как мой призрак достает Придди из загробного мира. Я улыбаюсь. Идея мне нравится.
– Ты когда-нибудь думаешь об этом? – спрашивает она.
– О чем?
– О смерти, – говорит она. – Об умирании.
– Нет. – Я качаю головой. – Точнее… в общем, нет. О таких вещах стараюсь не думать. А ты?
– А я – да, – признается она. – Я думаю о таких вещах все время.
– Почему? – спрашиваю я, и она придвигается ближе. В самом деле или у меня разыгралась фантазия? Не знаю, но вдруг мне кажется, что она совсем рядом, и если я захочу, то могу дотронуться до ее руки. Я этого не делаю, но представляю, будто делаю, провожу пальцем по ее мягкой, гладкой коже. – Ведь тут вроде от тебя ничего не зависит. Знаешь, мы все когда-нибудь умрем.
– Да, знаю, – отвечает она. – Я все понимаю. Просто… что, если этот день настанет скоро?
– Не скоро, – уверяю я, но, конечно, понятия не имею, скоро ли настанет такой день. Через мгновение на нас сверху может упасть кусок потолка и раздавить обоих. – Постарайся не думать об этом, и все. Живи настоящим – или как там говорят? Наслаждайся жизнью и все такое.
– «Наслаждайся жизнью», – повторяет Перл. – Живи настоящим и наслаждайся жизнью… – Она поворачивается ко мне, и в полумраке мне кажется, что я вижу на ее лице лучезарную улыбку: – Ты очень умный, знаешь? – спрашивает она, и я киваю и говорю, что знаю. Я и в самом деле умный. Но оказывается, ум не всегда помогает попасть туда, где тебе следует быть. Иногда для этого требуется известная храбрость. Поэтому я делаю глубокий вдох, тянусь к ней и беру ее за руку. Я спешу взять ее за руку, пока внутренний голос не завопит: «Нет!!!» До того, как моя в высшей степени логичная и благоразумная половина приведет девяносто девять доводов в пользу того, что все кончится плохо: она посмеется надо мной, отдернет руку, даст мне пощечину, уйдет. Но подушечка моего холодного пальца гладит атласную поверхность ее кожи, и, когда она не отдергивает руку, я улыбаюсь. Тайно, про себя, лукаво улыбаюсь. Улыбаюсь вяло, робко – я не хочу, чтобы она видела такую улыбку, и все же она проникает во все потайные уголки моего существа.
Я счастлив, так счастлив, что и представить себе не мог.
Перл не произносит ни слова; она не смеется; она не уходит.
Мы сидим на полу в старом темном доме, молча держимся за руки и думаем о чем-то другом, чем привидения, смерть и умирание. По крайней мере, я думаю вовсе не о привидениях, смерти и умирании, хотя, конечно, понятия не имею, о чем думает она, пока она мне не скажет.
– Я хочу ее увидеть, – вдруг говорит Перл.
– Кого? – спрашиваю я.
– Женевьеву, – отвечает она.
– Имеешь в виду – привидение? Призрак Женевьевы?