– Алло! – кричу я, прижимая телефон к уху. Хочу, чтобы позвонила Эстер. Ну пожалуйста, пусть это будет Эстер!
Но мне звонит не Эстер.
– Это Куин Коллинс? – интересуется суровый мужской голос.
Я отвечаю: да, это я. Слышу, как соседи спешат на работу: хлопают двери, звенят ключи.
– Да, это Куин Коллинс, – повторяю я, думая, что сейчас меня будут уговаривать перейти на новый тариф или пожертвовать деньги в фонд исследований рака груди.
– Мисс Коллинс, говорит детектив Роберт Дэвис, я звоню по поводу вашего заявления о пропавшей соседке, – говорит мой собеседник. Его голос лишен харизмы, какой можно ожидать от продавца. Детектив Дэвис недружелюбен; он говорит отрывисто и устрашающе, и первая мысль у меня – я что-то сделала не так, упустила какую-то подробность, о которой непременно должна была знать. У меня неприятности. Я снова облажалась. Так ко мне обычно обращался отец, учитель, работодатель перед тем, как уволить за какую-то оплошность или просто за лень. Похоже, я вечно кого-то подвожу.
– Да, – кротко отвечаю я, опираясь спиной о крашеную стену, прижав телефон к уху, и робко признаюсь: – Да, я писала заявление. – Хотя не вижу своего лица, чувствую, как краснею.
Слышу на том конце линии шуршание бумаги и представляю, как детектив Роберт Дэвис листает мое заявление, смотрит на снимок, который я отдала в Чикагское полицейское управление: мы с Эстер стоим на уличной ярмарке и поедаем кукурузу. Снова вспоминаю заходящее солнце, на сцене оркестр исполняет какую-то мелодию АББА, Эстер смеется, улыбается в камеру, а между зубами у нее торчит кукурузный початок.
«Где ты, Эстер?» – мысленно спрашиваю я.
– Вы соседка Эстер Вон? – спрашивает детектив Дэвис, и, когда я отвечаю утвердительно, он говорит, что хотел бы задать мне несколько вопросов, для чего нам необходимо встретиться. Сердце у меня падает. В чем дело? Зачем он хочет поговорить со мной? Тем более – встретиться… Неужели нельзя задать вопросы по телефону?
– У меня неприятности? – по глупости спрашиваю я, и он гулко хохочет. Такой смех призван не развеселить, а устрашить. Надо признать, у него получается: мне страшно.
Смотрю на часы. До выхода на работу четырнадцать минут. Я не успею по пути заскочить в полицейское управление. Кроме того, не думаю, что стоит беседовать с детективом в одиночку. Мне нужен Бен.
– Давайте я зайду в управление во второй половине дня, – предлагаю я, хотя, конечно, этого мне хочется меньше всего. – После работы.
– Нет, мисс Коллинс, – говорит детектив, – до вечера дело не терпит. Я сам к вам приеду… – и он спрашивает, где я работаю – хотя я-то думала, что он уже все про меня разузнал. Правда, мне совсем не хочется, чтобы он приходил ко мне на работу и беседовал со мной. Повторяю, у нас на работе сплетни и слухи распространяются со скоростью лесного пожара. Сотрудники начнут шушукаться: «Ее допрашивал следователь!» Историю дополнят выдуманными подробностями: наручниками, правами Миранды, залогом в миллион долларов. К концу дня наши сплетники решат, что я прикончила свою соседку, а заодно и Келси Беллами.
Я качаю головой:
– Нет. Давайте лучше встретимся с вами через час, где-нибудь на нейтральной территории.
Мы договариваемся встретиться в Миллениум-парке через два часа. Итак, скоро я увижу детектива Дэвиса. Звучит довольно странно, но еще и немного болезненно и страшно, как визит к зубному. Я вздыхаю, нажимаю отбой и делаю два звонка подряд: один на работу, говорю, что заболела – у меня второй приступ желудочного гриппа, объясняю я начальнице Аните. Она недовольна. Потом я звоню Бену, но он не отвечает, к моей досаде.
И вот что самое странное – хотя, конечно, в этот день, на этой неделе странно все. Во время разговора с детективом Робертом Дэвисом меня не оставляет мысль, что мы с ним уже разговаривали прежде. Его голос кажется знакомым, как старая песня, чьи стихи не забываешь.
Я больше не спешу. Наоборот, надо как-то убить время, потому что до встречи с детективом целых два часа. Иду в комнату Эстер, сажусь на пол и снова принимаюсь собирать фотографию. Скоро разрозненные кусочки складываются в одно целое: рукав свитера цвета сливы, черная туфля. Нити светлых волос, очень похожих на мои, светлые разлетающиеся волосы поверх толстого свитера с воротом-лодочкой. Чем больше полосок ложится на место, тем больше дрожат у меня руки. К концу процесс ускоряется. В куче на полу уже не так много полосок. К тому же я становлюсь настоящим знатоком, уже отличаю голубизну неба от голубого короткого рукава рубашки мужчины, который стоит на заднем плане, под навесом у входа в магазин – навес, конечно, тоже голубой. Я по одной подбираю полоски и укладываю их на место, наблюдая за тем, как получается картинка: городская уличная сцена. Мне не идет бордовый цвет, но тот свитер мой любимый. Из-за выреза лодочкой рукав соскальзывает с плеча, обнажая ключицу; вид довольно сексуальный. Свитер темно-бордовый, не слишком феминистский и не такой изысканный, как лавандовый или фиолетовый. В общем, мой любимый свитер цвета темной сливы. Меня сняли в движении, я иду по городской улице. Я не улыбаюсь; даже не смотрю в камеру. Более того, я даже не знаю, что меня снимают, и – поскольку меня окружают другие пешеходы, так же не ведающие о камере, как и я, – я представляю, что Эстер спряталась на другой стороне оживленной городской улицы и снимает длиннофокусным объективом. Но зачем?
Ответ приходит, когда я дрожащими пальцами кладу на место последнюю полоску. Меня пробирает дрожь. Наверное, я бледнею.
Вижу, как под моими руками оживает мое лицо: плоский лоб, тонкие брови, большие глаза. Я собираю нос, губы, двигаясь сверху вниз, дохожу до голой шеи над горловиной сливового свитера и вижу: кто-то перечеркнул ее красным фломастером, словно отрезал.
Алекс
Стараясь не шуметь, вылезаю из дома, но к себе не иду. Притаившись, сижу в зарослях у входа. Я еще не сообразил, что делать, поэтому мешкаю и размышляю, размышляю и мешкаю. Правда, времени у меня немного. Не успеваю я что-нибудь сообразить, как слышу шорох. Он доносится от окна. Потом слышу шаги на лужайке. Хруст гравия, шорох осенних листьев под ее ногами. Перл все за меня решает.
На ней пальто, шапка, а в руках у нее лопата. «Неужели лопата?!» – удивляюсь я, разглядывая то, что она сжимает в руках. Да, лопата.
Она идет прочь. Меня она не замечает – я крадусь следом шагах в двадцати от нее. Мы проходим центр городка и движемся к старому кладбищу. Опять! Я иду на цыпочках, стараясь заглушить шаги. Сама Перл словно летит по воздуху.
С замиранием сердца смотрю, как Перл распахивает скрипучую металлическую калитку, идет по ковру из палых листьев. Я по-прежнему крадусь следом. Еще очень рано, солнцу только предстоит развеять густой туман, окутавший землю, сгустивший воздух в облака. Мы всю дорогу словно идем по облакам: Перл впереди, я сзади. Видимость не больше десяти шагов, так что мы оба понятия не имеем, что там дальше. По крайней мере, я понятия не имею, что там есть и чего нет, как будто я – Христофор Колумб, подозревавший, что с плоской земли можно упасть. Черное сереет в тумане – кора деревьев, металлическая калитка. Из-за тумана все какое-то размытое, белесоватое. Ветки и старые надгробные плиты становятся неосязаемыми, а по краям словно исчезают. Растворяются в тумане у меня на глазах. Горят уличные фонари, но их свет не проникает дальше десяти шагов. Я то и дело спотыкаюсь – о камни, древесные корни и надгробные плиты. Мы идем к могиле Женевьевы. Перл не знает, что я тоже здесь. Я держусь в отдалении, полностью скрытый густым туманом и ветками разросшихся кустов. У меня на глазах она втыкает в землю лопату и начинает копать.
Куин
На улице холодно. Солнечно, правда, но солнце особо не помогает.
Солнце отражается от стекол зданий, ослепляя меня. Я замедляю шаг. Слепит глаза, я ничего не вижу, хотя видеть нужно – я пробиваюсь в толпе народу, оглядываясь вперед, назад, спеша в Миллениум-парк. То и дело оборачиваюсь, проверяя, не следят ли за мной.
На улице около нуля; по всей Мичиган-авеню рабочие зажигают праздничные гирлянды на домах и на деревьях. Сейчас еще слишком рано для Рождества, только ноябрь, однако через несколько дней появятся Микки и Минни и возглавят парад, фестиваль света, на который мы с Эстер вместе ходили в прошлом году.
В этом году уже не пойдем.
Вспоминаю красную линию, перечеркнувшую мою шею на изрезанной фотографии, и думаю: «В этом году я, возможно, умру».
Улицы оживленные. Между утренним часом пик и обедом тротуары переполнены людьми; толпы стоят на всех перекрестках и ждут, когда переключится светофор. Мимо проносятся такси, слишком быстро – явно выше разрешенной скорости в тридцать миль в час. Я стою на перекрестке, жду зеленого. Смотрю, как таксист жмет на тормоза, испугав женщину посреди улицы. Она роняет коврик для йоги, показывает таксисту средний палец, но он проносится мимо – ему все равно.
А я спешу в Миллениум-парк.
Миллениум-парк – огромный парк в самом центре Чикаго. Помимо собственно парка, там есть сад, открытая эстрада, каток, фонтан с зеркальным прудом – и, конечно, «Боб». Это скульптура, у нее есть название, только я никак не могу вспомнить его, пробегая мимо. Большинство чикагцев очень к месту называют ее просто «Бобом». Она похожа на боб. «Если кто-то говорит как боб и ходит как боб, возможно, это боб и есть».
Каждый день в Миллениум-парк приходят тысячи людей, и чикагцев, и приезжих. Миллениум-парк – одна из городских достопримечательностей. Дети брызгаются в зеркальном пруду; в них попадают струи воды из фонтана «Корона». Они валяются на спине рядом с «Бобом», чтобы полюбоваться своими отражениями в стальных пластинках, похожих на кривые зеркала. Они едят в уличных кафе, слушают живую музыку на лужайке у павильона, ловя лучи теплого летнего солнца. Они бродят по тропинкам и мостикам в парке и едят мороженое под высокими деревьями.