Обычно я сразу после съемки просматриваю материал – у меня прямо руки чешутся заняться монтажом, цветокоррекцией, звуком. Самые скучные технические вещи кажутся мне захватывающими, ведь я вижу результат, и он мне, честно говоря, нравится: я смог, я сделал, йоу-йоу-йо!
Но этот материал мне даже открывать не хотелось. Я и так знал, что там: беспомощный человек на земле, мои озверевшие одноклассники, крики, удары и этот отвратительный хрюкающий звук, с которым в мягкое живое тело врезается толстый зимний ботинок. Там не было ничего из того, за что эту съемку можно было бы любить. И гордиться тут нечем.
Оказалось, я снял всего шесть минут двадцать четыре секунды. А по моим ощущениям, всё было ужасно долго – час или, может быть, даже два. Биологичка недавно рассказывала, что время в детстве и в зрелом возрасте воспринимается по-разному. У детей как будто больше времени, и оно тянется. А взрослые только и делают, что ахают: «Как время летит! Как время летит!» Ученые считают, это происходит из-за того, что дети постоянно что-то учат, воспринимают, узнают. А взрослые пользуются уже изученным материалом. И, видимо, тогда, на съемке, я всё время испытывал какие-то новые эмоции. Они, как стрелы, вбивались в мой мозг, но не по одной, а сразу пучком. И время для меня замедлилось, превратилось в часы. А это были всего лишь шесть минут двадцать четыре секунды.
Я решил особенно ничего не вырезать, оставить лайф, только немного выровнять цвет и наложить музыку пожестче. Вот если бы мы снимали с двух или с трех камер… Чтобы взять общий план с разных сторон и крупный план, сосредоточиться на эмоциях жертвы, раз уж Вэл просил особенно не заморачиваться на их собственных персонах… Да, можно было бы сделать настоящий жестяк. Но уж чем богаты…
В общем, через пару часов я выдохнул и закрыл тему, насколько ее можно было закрыть.
Так, ставим копироваться на флешку и идем обедать – отец сварил рассольник, это должно быть вкусно.
На лестничной клетке давно не раздавалось никаких лязгающих звуков. Наверное, соседи уже при интернете. Я ел, потом мыл посуду и всё это время обдумывал одну странную штуку. Сегодня на большой перемене я стоял с Вэлом и Шурком и говорил им:
– Надо было залезть на дерево и сверху снимать, как с крана! Как я раньше до этого не додумался… Вы бы хоть меня предупредили, показали сценарий…
– Ну, извини, – сонно отвечал Вэл. – Я думал, так будет лучше – чтобы ты, как военный корреспондент…
– Слушай, я смотрел хронику. Я вообще не понимаю, как они это снимали! То под танки ложились, то залезали куда-то. А получалось реально круто!
– Ну и чего? Это было семьдесят лет назад! Тебе с новыми технологиями вообще не о чем париться! И не парься! Снимай!
– А вдруг вам не понравится?
– Нам понравится, – мрачно сказал Вэл. – Нам уже нравится.
– А… – Я хотел прогнать еще одну тему, но меня перебили.
– Слышь, Вэл, – Шурок покосился на меня и продолжил, – мы в прошлый раз кой-чего забыли.
– Это чего? – Вэл прищурился.
Шурок ответил, произнося слова очень внятно и гораздо медленнее, чем обычно, – как если бы объяснял новую лексику на французском:
– Там же в сценарии был еще текст, помнишь? Типа «извините меня, я больше так не буду».
Вэл выругался и спросил:
– Ну и чего теперь? Заново всё переснимать? Он второй раз на это не поведется.
Я запаниковал:
– Как заново?! Вы чего?
Вэл сбавил обороты:
– Не подпишется, в смысле. Не сыграет. Вот.
– Вот и я о том же… – горестно согласился Шурок.
И Вэл снова принялся командовать:
– Но в этот раз чтоб текст все выучили! Никакой отсебятины! Никаких импровизаций!
И гордо посмотрел почему-то на меня.
Я поднял большой палец вверх – уважаю, режиссер.
О каких извинениях он говорил? И как он себе это представляет: дядечка встает, целый и невредимый, как в индийском кино, и начинает просить прощения направо и налево? Я даже фыркнул – выглядело бы это комично. Хорошо, что не по сценарию пошли.
Я продолжал мыть посуду и размышлять, но меня отвлек звонок в дверь.
На пороге стояла женщина из соседней квартиры – та, в вязаной шапочке. Сейчас на ней болталось что-то домашнее – мне в голову пришло смешное слово «капот».
– Простите, пожалуйста, – робко сказала она. – Вы нам не поможете… Я в этом ничего не понимаю, а сын… не выходит…
11
Соседку, оказывается, зовут Еленой Геннадьевной. И когда она что-то говорит, кажется, что она всё время оглядывается – оглядывается и втягивает голову в плечи, как напуганная болонка. К тому же она всё время сбивалась и начинала заново: мол, сын (кивок в сторону плотно закрытой двери) хорошо разбирается во всем этом (в компьютерах), но не может просто так взять и пойти в магазин (уже понятно почему), а если пойдет она сама, то она обязательно что-то напутает (не сомневаюсь), потому что ничего в этом не понимает, а сын… Примерно на третьем круге я ее остановил и пошел разбираться. Ну и, конечно, сразу всё понял: чел, который ставил им интернет, настроил роутер и выключил его. Видимо, Елена Геннадьевна не догадалась, что проводки надо соединить с определенными гнездами, – или попросту побоялась.
В общем, я ей всё соединил и отчалил в потоке благодарностей. Она даже попыталась одарить меня пирогом, но тут уж я наотрез отказался – и сам неплохо справляюсь. Еще не хватает, чтобы нам женщина готовила. Обойдемся без баб.
Сын ее так и не показался.
День визитов на этом не закончился. Вечером, когда монпэр уже был дома, в дверь снова позвонили. Кто-то пришел. «Неужели опять Татьяна?» – подумал я с тоскливым раздражением. Слышен был оживленный голос отца.
И вот он сам.
– Что же ты не сказал мне, что к нам сегодня девочка придет?
Какая еще девочка?
Я выскочил в коридор. Маринка. Ну, отлично. Ее только не хватает.
Отец щебетал:
– Мариночка, проходите! Сейчас будем чай пить! Владик, проводи Мариночку!
Я бы с удовольствием проводил Мариночку прямо на лестничную клетку. Но вместо этого повел ее пить чай.
Несколько лет к нам никто не заходил. Я вообще забыл, что у нас есть дверной звонок. И тут за неделю как будто распечатали тайный портал, и в него повалили посетители: Татьяна, соседка Елена Геннадьевна, теперь Маринка… Прямо дни открытых дверей в семействе Веревкиных!
Ладно, отсижусь, отмолчусь, Маринка сама всё поймет. Но не тут-то было. Монпэр порхал и щебетал, цвел и распространял вокруг себя атмосферу дружеского чаепития. Хотя для меня оно было скорее безумным.
– А чем вы увлекаетесь, Мариночка?
Что с отцом? Он растягивает губы в улыбке и переходит в уменьшительно-ласкательный режим.
Оказалось, Мариночка увлекается кино. (Кто бы сомневался!) А также спортом. А еще она очень любит историю с географией. И дома у нее две собаки – ризеншнауцер и шпиц. И аквариум с лягушками. С ума сойти! Никогда бы не подумал. Мне вообще одноклассники кажутся такими картонными фигурками: имя, фамилия, оценки – и всё. А у них, видите ли, собаки и лягушки, спорт и кино.
– Угощайтесь шарлоткой, Владик сам пек.
Я чуть не умер. Кто его за язык тянет! Посмотрел прямо Маринке в глаза – давай, смейся! А она ничего, ест и нахваливает. Мир сошел с ума.
От отца, казалось, нет никакого спасения.
И тут у него – о небеса! – зазвонил телефон.
Как только он вышел, Маринка резко повернулась ко мне:
– Флешку, быстро!
Я метнулся в комнату, принес ей флешку. В ответ она сунула мне конверт.
– Это что?
– Придурок, это деньги. За работу.
Нежно.
– А… Спасибо…
– Всё, мне пора.
Она снова стала прежней Маринкой – резкой, жесткой. Уф, а я уж подумал, что она навсегда превратилась в такую, какой была только что. Реальный экшн, как сказал бы Вэл.
Я не понимал, как мне себя с ней вести. Что надо делать, когда девчонка уходит? Кажется, надо подать пальто.
Я схватил ее куртку с вешалки и застыл. Маринка развернулась ко мне спиной. Я не знал, как себя вести, и стал помогать ее рукам найти куртку. Со стороны эта сценка здорово напоминала корриду: я махал тряпкой (кстати, красной), бык (Маринка) старался попасть в рукав. Терпение быка быстро иссякло:
– Веревкин! Стой на месте! Замри!
Я послушно замер. Но рукава оказались намного выше, чем предполагала Маринка.
– Это что? – возмутилась она. – Пытка дыбой?
А-ха-ха, конечно. Очень смешно. Наконец ей кое-как удалось попасть в собственную куртку.
– Ну, ты, знаешь…
Ей не пришлось договорить эту наверняка очень обидную фразу. Из комнаты высунулся монпэр с телефоном. На секунду оторвавшись от трубки, он закричал:
– Мариночка! – (О господи.) – Вы уже уходите? Приходите еще! Владик, проводи!
Маринка тут же превратилась в Мариночку:
– Спасибо! Приду! – (Здрасьте, приехали.)
И прошипела:
– Не вздумай меня провожать!
Ну и хорошо. А то слишком много всего за один вечер.
Пока мне засыпалось, я всё думал: актер это был или не актер?
На самом деле я бы тоже хотел стать актером. Иногда мне кажется, что я как бы раздваиваюсь. И еще мне всегда не особо нравилось мое имя – Владик. Прямо карамелька. Думаю, мне бы больше пошло быть Костей. Хорошее имя. Оно мне роднее, чем этот Владик. Но тут уж ничего не поделаешь. И потом, мое имя наверняка нравилось маме…
12
Он пришел. Парень с ограниченными возможностями. Инвалид. Мой сосед по лестничной клетке. Сын пугливой Елены Геннадьевны. Приковылял.
Психолог снова появился в нашем классе. Ему, похоже, тоже портал распечатали.
– Познакомьтесь, – говорит, – это Петя.
Мы смотрим на него, он на нас. Все молчим. Вэл с Шурком переглядываются через ряд. А что сказать? Понятно, что с ним никто особо дружить не станет. А новенький с какого-то перепугу вылупился прямо на меня. Сейчас еще рукой помашет, и тогда всё. Может, мы с ним и соседи, но в реале видимся точно в первый раз. Так что нечего на меня так смотреть.