от хулиганов, не требуют извинений от мужика, который нахамил женщине, не мстят обидевшим старушку. Если бы я писал сценарий, я бы обязательно показал сначала, в чем провинились эти люди, которых потом подкарауливают на узенькой тропинке. Надо будет с Вэлом на эту тему поговорить.
– Идет! – Вэл сказал, как команду дал.
Они с Шурком и Маринкой тут же натянули на лица черные балаклавы.
– Возьми! – Вэл протянул мне такую же.
– Зачем?
– Надень! Быстро!
Я послушался. В конце концов, он – режиссер.
Заодно я надел наушники. Я понял, что меня сбивало с рабочего настроя первые два раза. Звуки. Они мешали мне сосредоточиться на картинке, потому что все, по ощущениям, звучали как один большой омерзительный плевок. Но если заткнуть уши, можно думать только о кадре. И главное – потом у меня будет меньше тяжелых мыслей.
Я надел наушники и настроился на свой любимый «Сплин».
Фигурка всё приближалась и приближалась, как-то преувеличенно медленно, и по мере ее приближения я всё больше позволял себе ее узнать. То есть я сразу почуял что-то знакомое – нелогичную пластику, дерганую походку, – но не разрешал себе поверить в то, что действительно узнал этого человека.
И вот он подошел совсем близко. Я оторвался от видоискателя: зачем он здесь? Это ошибка! Надо срочно его увести отсюда!
– Вэл, погоди… – начал я и сдернул наушники.
Но Вэл уже подошел к Пете вплотную.
– Пришел?
– Пришел, – спокойно ответил ему Петя. – Сразу, как ты позвонил.
Значит, нет никакой ошибки? Вот зар-р-раза! Что делать-то? Я потом только понял, что забыл включить камеру. Совсем. Вот так, непрофессионально.
– А ты знаешь, зачем мы тебя сюда позвали? – с угрозой в голосе спросил Вэл.
Я оглянулся. Маринка с отсутствующим видом что-то жевала и копалась в телефоне. Шурок вообще сидел на каком-то ящике.
Но у Вэла вид был безумный. Он явно хотел запугать Петю. Бить его, что ли, собирается, как тех, остальных?
Я совершенно точно знал, что Петя – не актер. И не каскадер, который за небольшие деньги согласился изобразить избитого. Значит, и те люди – они тоже просто люди? Зар-р-раза!
Я осторожно отсоединил вторую камеру от штатива. Придется им пожертвовать – двоих я на себе не вынесу. Хотя… Я соединил три ноги штатива в одну, замахнулся и с силой толкнул Вэла в плечо. Удар получился что надо, он отлетел метра на два и сразу сел на землю, держась за ушибленное место. Или даже сломанное, мне всё равно.
Вэл еще летел, а я уже бросил штатив и схватил Петю под мышки:
– Бежим! Петя, бежим отсюда!
У Вэла был оглушенный вид. Но я понимал, что это ненадолго. Сейчас они все, как в замедленной съемке, начнут играть каждый свою роль.
Вот сейчас он им скомандует, и…
– Тупица! – заорал Вэл. – Я же тебе хотел жизнь облегчить! Хотел очистить нашу территорию!
Это он мне? Ладно, потом разберемся.
Я тащил Петю изо всех сил. «Летела жизнь, мелькали этажи, навстречу тем, кто превратился в тень, летела так быстро и нелепо, горел табак, становился пеплом и падал вниз, куда летела жизнь». Мне кажется, я никогда так не напрягался. Это было, как… Ну, не знаю… Как на войне. Я тащил его в наш двор, где свои, где нет этих отморозков, где Брысик… Нет, Брысика там нет, что это я. Я тащил его и орал что-то, не помню что. «Крутился шар, давая миру шанс. Летело всё, набирая скорость, теряя счет и вырывая с корнем». И мы действительно очень быстро оказались во дворе, хотя до подъезда было еще идти и идти, и тут откуда-то сбоку вдруг вылетела машина, и я подумал: «Не хочу!» Машина, вильнув, ударила нас по касательной, боком, и тут я его наконец отпустил, и он тихо лег на землю – просто стек вниз. А я стоял, задыхаясь, то сгибаясь в три погибели, то распрямляясь во весь рост, и смотрел наверх, на потемневшее зимнее небо, на одну-единственную звезду, которая мерцала из-за закрывающих ее облаков, и дышал, дышал, дышал всем телом.
Я весь превратился в дыхание и оттого немного оглох. Во всяком случае, я не слышал, как из подъезда шумно выбежала обычно тихая Елена Геннадьевна, как она с Сергеем Палычем, одиноко слонявшимся по двору, и еще каким-то соседом поднимала стекшего к моим ногам Петю, как его внесли в подъезд. Зато когда я немного продышался, то понял, что произошло: я спасся, потому что мне очень хотелось жить, а основной удар машины пришелся на Петю, которого мне было не жалко, потому что это был не я. И теперь он наверняка погиб, ведь он такой хрупкий, а я жив и буду жить, и, наверное, буду жить долго. Ноги понесли меня домой, я шел, всё такой же оглохший, и наконец пришел. И прямо в прихожей, не закрыв входной двери, сам стек на пол, превратился в мутную лужу, грязную, бесцветную, отвратительную для всех.
23Без завтрака
Лучше бы я не просыпался. За окном было еще темно, и надо было вставать, чтобы приготовить хоть какой-нибудь завтрак. Хотя нет, можно еще полежать, ведь сорок две минуты теперь сократились до двадцати пяти, спасибо парню из телевизора.
Хотелось пить.
Монпэр разговаривал по телефону. Он уже не тянул гласные, говорил нормальным человеческим голосом, но шепотом. И почему-то прямо у меня в комнате.
– Ты понимаешь, что это я виноват? Потому что я! Вот именно потому что не знал! Что значит: ничего страшного?! Да, никто не умер! Но это не главное!
Умер. Да. Я вдруг вспомнил всё, что произошло с нами вчера, и как мы бежали, и безумные фары машины, и как я выжил, и как Петя лежал на асфальте…
Теперь меня ненавидят все. От этой мысли я отшатнулся, как от удара, задергался, и монпэр тут же бросился ко мне:
– Проснулся? Наконец-то! Пить хочешь?
Я кивнул, не глядя на него. Он принес стакан воды, и я жадно выпил его до дна.
– Можно еще?
Монпэр побежал на кухню.
Я попытался встать – надо же идти завтрак готовить. И не смог. Отдирал голову от подушки, и голова взрывалась, болела, как еще не болела ни разу в жизни. Это было похоже на то, как если бы на открытую платформу поставили шкаф со стеклянной посудой и на большой скорости пустили бы по рельсам поезд – так всё во мне дребезжало на разные голоса. И кое-что уже разбилось, рассыпалось осколками.
– Лежи! Лежи! Не надо вставать!
От одного простого движения стало ужасно жарко. Почему? Я закрыл глаза. Спросить про Петю? Зачем, если и так всё ясно?
– Завтрак…
– Какой завтрак? – заволновался монпэр. – Ты хочешь поесть?
– Мне же надо готовить завтрак… Двадцать пять минут…
Но отец не оценил, а почему-то испугался и весь сморщился:
– Не надо никакого завтрака! Вечер уже!
Вечер? То есть я совсем немного проспал? Вот почему так болит голова!
– А завтра?
– И завтра не надо! Тебе надо лежать! Спать побольше!
– Я уже спал.
Отец подтвердил преувеличенно бодро:
– Да, ты молодец, заснул богатырским сном! Ведь это ж надо – целые сутки проспать!
Сколько?
– Какие сутки?
– Обыкновенные. Но это нормально. Ты же болеешь. Надо теперь лежать и спать.
Я болею?
Это даже хорошо. Болезнь – уважительная причина, чтобы не думать о Пете и о том, как я встречусь лицом к лицу с Еленой Геннадьевной, что́ я ей скажу и что́ она скажет. Хорошо!
Я еще попил и снова заснул. Была ночь. Монпэр спал на полу у моей кровати, положив руку под голову. Осторожно, чтобы случайно не повернуть голову так, что она опять задребезжит изнутри, я встал. Подошел к окну. Звезда всё так же была видна на темном и глянцевом от мороза небе, но я ее не узнал среди десятков других зимних звезд. Я вообще в созвездиях не очень. Жалко. Надо будет потом разобраться.
Я спокойно смотрел на небо, пока оно смотрело на меня. Но если я мог бы смотреть на него до самого рассвета, то оно, как мне показалось, быстро оторвало свой взгляд от меня. И правда, во мне мало интересного: стоит чел в трусах у окна и неподвижно пялится в одну высокую точку. «Не всё ли равно на глупую рифму, когда на всех парусах по десятибалльной шкале идешь к красивому рифу. Волны поют…» Да и не только с небесной точки зрения во мне нет ничего интересного. С этим тоже надо будет потом разобраться… А сейчас мне ни о чем не думается, я выспал все мысли и чувствую себя приятно пустым. Мне всё нравится и кажется новым.
Я оторвался от неба и посмотрел на наш двор, расчерченный аллейками и тропками, с большой клумбой посередине. Когда-то давно, еще во время войны, в центр двора попала бомба. От ее удара в земле образовалась воронка. И тогда на этом месте решили устроить клумбу. За ней до сих пор всем двором ухаживают. Даже монпэр как-то по весне вскапывал ее по просьбе старшей по дому.
Днем, если смотреть сверху, двор выглядит как гигантское колесо. По аллейкам и тропкам всё время ходят люди: малышня и их родители, собаки, собачники, бегуны, просто жильцы. От этого колесо постоянно движется – ни разу на моей памяти оно не останавливалось. А сейчас, ночью, замерло.
Никогда еще эта дворовая геометрия не казалась мне такой родной, такой теплой. Может, потому, что ни одна душа сейчас не нарушала ее порядка. Хотя… На одном из газонов зашевелилось маленькое черное пятно. Человек? Не похоже, слишком маленький. Да это же…
– Брысик! – заорал я дурным голосом.
Монпэр на полу вздрогнул и проснулся. Посмотрел на кровать, не увидел меня там и вскочил:
– Владик!
– Брысик! – вопил я. – Его надо привести! Он нашелся!
И даже побежал в прихожую обуваться. Нагнулся… и сел на пол.
Отец подскочил ко мне:
– В кровать! Немедленно! Ты с ума сошел!
Но я сидел на полу, мотал головой из стороны в сторону и отказывался вставать. Монпэр попытался меня поднять, но меня трудно было оторвать от земли. Я этот трюк еще в детстве разучил.
– Да что с тобой?
И тут я снова заплакал. Безобразно и неожиданно для себя.
– Бры… ы… ысик! – гундел я, глотая слезы и сопли вперемешку. – Нашелся…
– Я его приведу, – пообещал отец. – Приведу я его. Не волнуйся.