– Случилось что-нибудь? – поинтересовался Ракушкин у сторожившего его мордоворота.
Тот только усмехнулся.
Наконец из того дворика, куда убежал первый, вывалила группа мужчин. Все, как один, в серых футболках, пиджаках и широких, как показалось Ракушкину, матросских штанах. Они подошли ближе, разошлись чуть в стороны так, чтобы Антон оказался под прицелом каждого из них.
«Что за мода такая, все в беретах?» – неожиданно для себя подумал Ракушкин.
Вперед вышел крупный, горбоносый и темнокожий мужчина.
– Я – Гонсалес! – сказал он.
Антон заметил ухмылки на лицах охранников.
– Мне нужен Мартин Гонсалес…
Горбоносый поджал губы.
– Все верно. Я и есть Мартин Гонсалес. А это все, – он обвел стоящих вокруг широким жестом, – мои родственники. Тоже Гонсалесы.
– Семейный бизнес? – Антон позволил себе улыбнуться. Он точно не видел этого человека на заседании Комитета.
– Зачем пришел? – спросил Мартин после некоторой паузы.
– Я от Рауля.
– Ловеги? Что хочет старик?
– Он в коме.
– Мне жаль.
– Он просил меня сходить к Курту Вольке. Но его убили…
– Я знаю.
– Просто у меня на руках оказались его материалы. И еще кое-какие документы. Списки. Хочешь верь, хочешь нет, но следующим в списке шел именно ты. Поэтому я подумал, что будет не лишним поговорить с тобой.
– Кого ты представляешь?
– У нас с Раулем общие интересы.
– Какие, например?
– Я хочу понять, кто и зачем убил Леонору и Курта.
Несколько долгих минут Гонсалес молчал. Потом снял берет, вытер пот и махнул рукой.
– Пойдем, поговорим внутри. Тут слишком жарко…
Его команда взяла Мартина с Антоном в плотное каре, и они направились туда, куда указал Гонсалес.
Через пять минут Мартин сидел напротив Ракушкина, пил обжигающий кофе, потел и говорил:
– Я не знаю, почему слег в больницу Рауль. Старик был крепкий, но все бывает. Однако смерть Вольке – это не грабеж и не случайность… С Лео могло случиться что угодно. Очень многие из Комитета говорили, что это было просто убийство. Попытка грабежа, изнасилования… Я не верю, хотя и допускаю такую возможность. Но Вольке тоже убит. Его убрали. И сделала это не полиция. Эти брали бы его живым, да еще шумиху бы подняли, газетчики, телевидение… Всё как всегда. Курта убили свои. Не парни из его команды, а свои… – Гонсалес покрутил в воздухе ладонью. – Кто-то из наших. Я могу поручиться только за моих. Остальные… – Он скорчил презрительную физиономию. – Это или трепачи, или криминал. Я не знаю, какую игру затеял Рауль. Но я ему верю. И могу тебе сказать только то, что Гонсалесы этого не делали.
– Прости. У вас семья?.. – Антон в очередной раз отказался от чашечки кофе.
– Да! Мы всегда и везде держимся вместе. Все Гонсалесы Буэнос-Айреса собрались на этой улице! Черта с два кто-нибудь возьмет нас тут!
– Я не видел тебя на заседании Комитета…
– Плевать я хотел на Комитет. И знаешь… – Мартин поставил чашечку с недопитым кофе на столик и наклонился поближе к Ракушкину. – И плевать я хотел на революцию. Я перестал играть в эти игры. Мне они ни к чему! Ни мне, ни моим родственникам. Революция хороша, когда за тобой идет народ. А наш народ никуда не пойдет! Вот они что получат, а не политическую активность рабочих масс! – Он явно спародировал чьи-то слова и показал куда-то в окно фигу.
– Ты сильно удивишься, но Вольке пришел к тем же выводам.
– За то его и убили. Я знаю, к чему он пришел. Потому и говорю – искать убийц надо среди своих. Хотя, к черту, какие они мне свои?! Вольке был хорошим парнем, хотя и немцем. Он мне был свой, и Рауль тоже хороший старик. Но остальные! Пусть катятся со своей революцией к сатане! Уж лучше я буду строить свой собственный коммунизм, у себя на улице. Чем подставлять задницу кому-то там… Из-за чьих-то поганых интересов. Перебьются. Можешь так и сказать этому Комитету.
Он прервался на миг, налил себе кофе, попытался налить его и Антону.
– И вот еще что. – Мартин вдруг поднял палец. – Скажи им, обязательно скажи, что я найду того, кто положил Вольке, и оторву ему яйца! Понял?!
Антон кивнул.
– Ты говорил что-то про бумаги?
– Да. – Антон откинулся на спинку стула. – Кое-какие бумаги Курта.
– Откуда они у тебя?
– Он сам мне их отдал. За несколько дней до убийства. У него были некоторые соображения насчет революции. И он боялся, что подполье встало не на тот путь.
– Я никогда не слышал, чтобы у Вольке были такие близкие друзья… – медленно проговорил Мартин.
– Мы знакомы еще с Европы.
– У тебя не немецкий акцент…
Теперь напрягся Антон. Гонсалес был из тех, кто в запале мог наломать дров.
– А я разве сказал, что я немец? Я – русский.
Мартин нервно барабанил пальцами по подлокотнику.
– И говоришь, Рауль в коме?
– Да.
– А Вольке убит… – Гонсалес встал, не спуская глаз с Ракушкина, постучал в дверь. Тут же в помещение вошли трое ребят в беретах. – Не сочти за оскорбление, русский, но может ли кто-нибудь еще подтвердить твою причастность… к делам Рауля Ловеги?
– Я был на заседании Комитета…
– Только ленивая задница главы тайной полиции, Доминика Фернандеса, не была на заседании Комитета! И только потому, что он слишком туп, чтобы поинтересоваться у таксиста, где нынче заседают монтонерос!
– Ты можешь спросить у людей Рауля. Они подтвердят, что у нас с ним были и есть общие дела.
– Я спрошу. Но пока… Пока я не выясню все точно, не побудешь ли ты моим гостем? Я очень прошу! – Гонсалес сделал ударение на слове «очень».
– Почему бы и нет? – Антон развел руками и отметил, как дернулись мордовороты. – Тут, кажется, довольно безопасно?
– Очень! Очень безопасно! – оскалился Гонсалес.
35
– Знаете, что мне нравится в этой стране? – Фон Лоос стоял на верхней площадке своего дома и рассматривал деревенскую улицу.
– Что же? – Генриху было очень неудобно задирать голову вверх, солнце слепило глаза.
– То, что она совсем не похожа на Веймарскую республику.
– Хм… Мало что может быть похоже на это ведро с помоями…
– Вы не правы! – Фон Лоос направился к лестнице. – Вы не правы, и я сейчас объясню, в чем!
– Сделайте одолжение.
– Аргентина значительно хуже Веймарской республики!
– Вот это номер! – Генрих подал фон Лоосу стакан с соком.
Тот, тяжело отдуваясь, принял его и поблагодарил кивком.
– По-моему, хуже Веймарской помойки и быть ничего не может.
– Вы просто недостаточно хорошо знаете эту страну.
Фон Лоос плохо выглядел после очередной бессонной ночи. Он предпочитал работать по ночам, что не самым лучшим образом сказывалось на его здоровье. Зеботтендорф возмущался и требовал более строгой дисциплины. Как врач, запретил алкоголь и перевел Лооса на фруктовую диету.
– Аргентина лихо поднялась за счет войны, Перон сочувствовал фюреру, понимал перспективность Третьего рейха. Потом на него надавили Штаты, но это уже не так важно. Аргентина дала нам приют. Однако дела все-таки покатились под гору. И знаете почему?
– Почему?
– Аргентинцы сильно отличаются от чилийцев. Наша миссия в Чили была бы невозможна, хотя весь мир называет Пиночета фашистом.
Генрих подошел к краю средней обзорной площадки и посмотрел вниз. Отсюда была видна не вся деревня, в которой располагался дом фон Лооса, а ее часть. Сады, узкие дорожки и невысокие белые оградки. Фактически вся эта местность была куплена Лоосом и Зеботтендорфом. Крестьяне работали под их покровительством и были довольны. Учитывая, мягко говоря, паршивое положение сельского хозяйства в стране, наличие таких покровителей позволяло деревеньке неплохо сводить концы с концами. Лоос называл это «инвестиции в безопасность».
– Чем же аргентинцы так не похожи на своих соседей?
– Очень просто! Нация, способная родить лидера, который в первую очередь заботится о своем народе, не может быть марионеткой в чужих руках. Чилийцы не растеряли своей… особенности. Не стали быдлом, которое хапает для себя и только для себя. В Аргентине положение значительно хуже. Тут нет ни одного политика, который бы жалел свой народ и желал ему лучшей доли прежде себя самого. Поверьте мне, даже если к власти придут военные, все будет по-старому. Потому что прежде всего военные начнут грести к себе. Пройдут годы, десятилетия, может быть столетия, прежде чем хотя бы кто-то образумится и поймет, что для политика другого пути, как служить своему народу, просто нет. Политика, друг мой, это не способ заработать. Это путь к самопожертвованию.
– Если вашим планам будет дано осуществиться, боюсь, аргентинцам не выпадает шанса осознать это…
– Ну, кто знает, кто знает… – Фон Лоос подошел ближе к Генриху и уставился вдаль. Он некоторое время молчал, а потом вдруг поменял тему: – Что вы думаете про это предсказание?
– Тот спектакль, который закатил Зеботтендорф?
– Спектакль, считаете? – Фон Лоос покосился на Генриха. – Я вижу это уже не первый раз, но так для себя и не решил… что же я вижу…
– После его лаборатории меня уже ничто не удивит. Наш Доктор достиг удивительных успехов в работе со странными препаратами. Так что я вас, дорогой друг, очень хорошо понимаю. Невозможно различить, где ты имеешь дело с реальностью, а где с обычной галлюцинацией, когда за дело берется Зеботтендорф. Меня иногда посещает мысль, что все вокруг нереально. Что я лежу у себя в квартире в центре Буэнос-Айреса с сердечным приступом и умираю, а это мне просто видится в предсмертном бреду.
Фон Лоос хохотнул.
– Генрих, вы скоро впадете в солипсизм. Для такого практика, как вы, это сущая ересь.
– И то верно.
– Больше пейте. Алкоголь не только окрашивает жизнь в новые цвета, но и помогает нам разобраться в самой жизни.
– Благодарю, но с моим здоровьем можно позволить себе только солипсизм, – засмеялся Генрих.
– И все-таки вы думаете, что это был спектакль?
Генрих пожал плечами.