– Это игра на его поле. Он мистик. Копает глубоко. Душа, наука о душе. Какие-то монстры в клетках. Какие-то невидимые чудовища в очках. Беда в том, что я уверен в их существовании. Вы, кстати, принимаете его порошок?
– Да. Даже если это какой-то наркотик, я хочу знать, что вокруг меня нет этих, как вы сказали, чудовищ в очках.
– И все-таки я не понимаю. – Генрих вздохнул. – Почему нельзя просто взять власть в руки, используя этих… выкормышей Зеботтендорфа? Чего проще, подсадить кого-либо из них к президенту и таскать каштаны из огня чужими руками?
– Это было бы действительно просто. – Фон Лоос махнул рукой. – Есть одна проблема. Все эти чудовища, как вы их назвали, не панацея. Есть люди, на которых они просто не действуют. Есть люди, которые могут сопротивляться их воздействию. Видят их, наконец. Без всяких порошков. Доктор особенно не распространяется на эту тему, но факт остается фактом. Иначе, как вы сами понимаете, не было бы нужды в лаборатории. Зеботтендорф изучает не своих подопечных, он изучает людей. Все это хозяйство слишком нестабильно. Те существа, которые остались сейчас, это лишь небольшая часть тех, кто уцелел, когда мы пытались… Пытались делать так, как вы предлагаете, Генрих.
– Аргентина не первый ваш эксперимент?
– Мой – первый, а наш доктор уже успел отметиться. В ряде мест… Не только в Южной Америке. После некоторых опытов он едва ноги унес. Например, большая часть его работ так и осталась на Гаити. Папа Док переиграл Рудольфа на его поле. Тонтон-макутов помните?
– Я не интересовался политикой в тот период жизни… А в чем же причина неудач?
– Видите ли, Генрих, эти его выкормыши, они же… не совсем люди. Поймите, не совсем люди! И дело не в их способностях, а в том, что у них в головах. Они будто бы из другого мира. Частично. Вы ведь не пробовали с ними разговаривать?
– Нет. Как-то даже в голову не приходило.
– Это совсем другое мышление. Совсем. Я до конца не понимаю, почему они подчиняются Зеботтендорфу. Они даже шутят, Генрих! Шутят! Так, что мороз по коже… В общем, друг мой, нельзя использовать оружие, которое ты не изучил до конца.
– Согласен.
– Тем более что эти парни не могут быть всегда невидимы и неслышимы. Есть предел и их силам. Так или иначе, но они вынуждены возвращаться в лабораторию. Они устают. Они не могут работать с массой людей, с толпами. И к тому же они все разные. У кого-то хорошо получается внушать идеи, мысли. У кого-то делать из человека раба. Некоторые… Хотя все они могут многое, но не всё, это не идеальная машина, не идеальное существо! Зеботтендорф умеет выгодно их использовать. Как полководец – своих солдат. Но любого солдата можно убить, утомить, запугать, наконец. Люди с сильной волей могут не подчиняться их командам и внушению. Знаете, что мне однажды рассказал наш доктор?
– Что же?
– Он подозревает, что его воспитанники – это всего лишь отголоски древних богов. Сны. Представляете? Сны древних. От этого их сила, от этого их способности. И больше всего доктор хочет понять, откуда эти… отголоски силы. Как их поймать! Понимаете?
– Сны? Не понимаю.
– Сны древних богов, – повторил фон Лоос. – Тех древних существ, которые сейчас спят. Они уснули давным-давно. Их почти уже нет. Все, что связывает их с нашим миром, это сны. Так бредит больной: вроде бы здесь, а вроде и нет.
– Древние боги? – Генрих с сомнением посмотрел на фон Лооса. – Не поймите меня превратно, но когда Зеботтендорф говорит о науке, он выглядит убедительней.
– А сколько времени прошло с тех пор, когда вы приняли его постулат о том, что душа – явление научного характера? Поверьте мне, существа могущественные, жестокие, сильные, те, чьи помыслы нам непонятны, и есть боги. Вы же не станете отрицать саму возможность того, что они существуют?
– Не стану, – уклончиво ответил Генрих. – Так вы хотите сказать, что эти парни, Алеф, Бет…
– Тш-ш-ш… – Фон Лоос приложил палец к губам.
– Все так плохо? – спросил Генрих.
– Видите ли… – Лоос осмотрелся. – Этот еврейский алфавит… Я не сильно удивлюсь, если скоро мы увидим кого-то из этих ребят. Вы не разбираетесь в каббалистике?
– Бог миловал…
– В общем, лучше будет, если мы станем называть их как-нибудь иначе. Выкормыши, парни в очках… Но не по именам. В каббале имя значит слишком много. Тем более если его произносят.
– Зеботтендорф еще и каббалист?
– Если бы мне сказали, что наш дорогой доктор – сам Сатана, я бы не сильно удивился… Но мы говорили о другом.
Генрих поежился. Посреди жаркого дня вдруг стало холодно.
– Я спрашивал, не думаете ли вы, что наши… э-э… парни и есть древние боги?
– Нет. Они – это тени. Отголоски. Сны. Как призраки. Вы ведь видели пирамиду? Как мне кажется, она посвящена именно им, этим… И я совсем не уверен, что когти на следах жреца – это бутафория.
– Лоос, вы меня пугаете. Мне казалось, что вы человек более здравомыслящий.
– Бросьте, Генрих. Мы столкнулись с чем-то совершенно неизвестным. Новым. Или слишком старым. Все равно как если бы наш дорогой Зиверс откопал бы то самое Копье… Ну, вы помните эту историю.
– Да уж…
– Так вот, я совсем не уверен, что та штука, которая висела в кабинете у фюрера, подделка. Копье не панацея. Просто его надо уметь… кидать! Так все-таки, что вы думаете о пророчестве? Спектакль или?..
– Вам виднее. Я привык оперировать донесениями, фактами. Если у меня будет достаточно данных о том, что предсказание – это достоверный прогноз, я в него поверю. Пока фактов маловато. И имеются существенные пробелы…
– Какие, например?
– В тексте говорится об условиях. Они должны быть ясны, иначе риск слишком велик.
– Ну, с этим все в порядке. Если полагаться на нашего доктора, то есть… – Фон Лоос сощурился и замолчал, глядя куда-то вниз.
Генрих проследил за его взглядом, но ничего не увидел. Только тени от деревьев в саду стали гуще… Или…
Холодок пробежался у Генриха между лопаток. Под пальмой стоял человек.
– Я же говорил, – пробормотал фон Лоос. – Имя…
– Вы очень кстати, – негромко обратился Генрих к Алефу, почему-то зная, что тот его отлично слышит. – У нас есть к вам дело.
Алеф молчал. Только темные провалы глаз смотрели на балкон.
– Я чего-то не знаю? – спросил фон Лоос.
– Может быть. – Генрих пожал плечами. – Если информация о том, что в нашем тазу полощет руки один русский разведчик, для вас новость, то, пожалуй, вы кое-чего не знаете…
– Ого, Генрих. – Фон Лоос обернулся к нему. – Вы производите впечатление.
36
Из окна «гостевой» комнаты, в которой находился Антон, отлично просматривалась вся улица, принадлежавшая Гонсалесам. Из-за толстой решетки было хорошо видно, как меняются часовые на крышах и у пулеметных гнезд. Мартин забаррикадировался неплохо. Безболезненно взять его, наверное, можно было только с воздуха или при помощи артиллерии и танков.
Впрочем, опыт Чили и бедолаги Альенде Гонсалес наверняка учел. И против бронированных коробочек, вероятнее всего, что-нибудь да имелось.
В своей комнатке Антон находился уже два дня. Обращались с ним вежливо, кормили щедро. Апартаменты состояли из спальни и туалета, расположенного в маленьком, явно пристроенном недавно закутке. Помещение было задумано как тюрьма. И скорее всего частенько использовалось по назначению. Огорчало Антона только одно: отсутствие ванны и даже простенькой раковины. Их заменял эмалированный таз и большой кувшин с водой. В комнате, находившейся под самой крышей и накалявшейся в полдень, это было существенным недостатком. Почему неведомые строители, пристраивавшие туалет, не додумались поставить туда же и раковину с краном, оставалось загадкой.
Мартин не показывался. Никакими допросами и разговорами Антона не доставали. Иногда ему начинало казаться, что про него просто забыли. Однако стража, двадцать четыре часа находившаяся за дверями, эту иллюзию разрушала.
В основном Ракушкин валялся на узкой кушетке и думал.
Гостеприимный плен его ничуть не смущал. Во-первых, он уже успел выкрутить большую часть шурупов, которыми опрометчиво была приделана к окну решетка. Это был прямой выход на крышу, а там уж он разберется. Во-вторых, вероятность подобного исхода была просчитана заранее. Яковлев предупрежден, да и сам отправил коллегу в «свободный поиск». Спохватятся только через неделю, не раньше. А искать начнут с заранее обговоренных «почтовых» мест, где Юрия Алексеевича лежит-дожидается полный, насколько это возможно, отчет о действиях Антона и его планах.
Учитывая это все, можно было с чистой совестью побездельничать, валяясь в кровати. К тому же когда еще выпадет возможность спокойно поразмыслить?
И ведь было о чем. Ситуация в Буэнос-Айресе складывалась какая-то исключительно нелепая.
С одной стороны находились власти. Мадам президент, Изабелла Перон, крикливый парламент, ворюги-министры, продавшаяся на корню полиция и зажравшаяся тайная полиция, позволявшая всем, в том числе и самой себе, все, а также заслужившая славу палача-самодура: «захочу – казню, захочу – так оставлю». Президент не обладала должной властью и сообразительностью, чтобы придавить парламент, разогнать к черту толстопузых министров и публично высечь полицию, чтобы злее была. Изабелла была одна-одинешенька и ни черта не разбиралась в лабиринте коридоров власти. Несчастная, по сути, женщина. Парламентеры, без жесткой руки сверху, тут же превратились в пресловутых лебедя, рака и щуку. Каждый норовил урвать кусочек власти побольше, побогаче да пожирнее. Словно стая бешеных собак, они рвали тело Аргентины, дурея от запаха крови. Власть пошатывалась на глиняных ногах, и опереться было не на что.
Особняком стояли военные.
Общеизвестная нелюбовь мадам Перон к армии сыграла с ней злую шутку. Именно в рядах военных она могла бы найти поддержку и свежие силы, чтобы раскидать министерскую мафию, задавить собачащийся парламент и остановить медленное сползание в пропасть. Но… Генералы, отставленные от власти, от финансирования, от своей столицы, наконец, только скрежетали зубами. Солдаты в рваной форме, черт знает сколько не обновлявшееся вооружение… все это не способствовало повышению патриотического духа.